не было.
И. стал говорить что-то протяжное на языке пали, какой-то гимн. Я теперь знал
язык уже настолько, чтобы понять, что это язык пали. Иногда я понимал отдельные
слова, но содержание всего от меня ускользало. Вдруг интонация И. резко
изменилась. В голосе его послышались снова раскаты грома. Я крепче сжал пальцы
вокруг палочки, посмотрел на карлика и едва не выронил палочку из рук. Он
пытался, пронизывая меня своими страшными глазами, которые сейчас не влияли на
меня никак, коснуться моей палочки, для чего встал во весь рост и тянулся что
было мочи ко мне.
Но никакие его усилия не помогали. Он, точно приклеенный, не мог теперь
двинуться с места. Я почувствовал прикосновение руки И. выше кисти, и в тот же
момент я приложил палочку ко лбу карлика, который вскрикнул, хотел ее схватить,
пошатнулся и упал.
Я подумал, что он убит. И. продолжал свой гимн и снова прикоснулся к моей руке.
Я опять приложил палочку ко лбу карлика, тот вздрогнул, вытянулся и застонал.
Мое зрение, должно быть, утомилось от напряжения ярком солнце, но мне буквально
казалось, что изо рта карлика шел какой-то черноватый пар.
Голос И. поднялся выше, в нем послышались такие повелительные интонации, что
даже все павлины опустили головы к самой земле. И. в третий раз коснулся моей
руки. Я немедленно снова приложил палочку ко лбу карлика. Он сел, посмотрел с
удивлением вокруг, встал на ноги, посмотрел на меня, на И. и вдруг, сморщив
по-детски лицо, заплакал горькими слезами.
Сердце мое надрывалось. Я готов был обнять его, успокоить, но уже две другие
руки сбросили сеть с бедняги и нежно гладили мохнатую голову. И. поднял карлика
на руки и держал его, горько плакавшего, у своей груди.
Франциск сделал знак руками, что-то громко сказал птицам, и они все перебежали
ко второму карлику, окружив его плотным кольцом. И. велел мне вложить палочку в
чехол у его пояса и спрятать ее в специальный узенький карман, совершенно не
замеченный мною раньше в его одежде.
Теперь Франциск позвал меня к себе.
- Этот карлик добровольно оставляет свое грязное ремесло зла, Левушка. Пока я
буду читать мою мантру, переноси всякий раз по моему указанию палочку с предмета
на предмет во всей этой куче тряпья, что он сложил. Вот, возьми палочку. Когда
вся куча распадется в золу, подними сетку палочкой, возьми карлика за руку и
выведи его сюда, совсем близко ко мне. И когда я тебе укажу, коснись палочкой
его темени.
Я сделал все, как приказал мне Франциск, и эффект от вещей, превращавшихся в
золу, был почти тот же, что в Константинополе. Но только здесь все еще
склеивалось, точно ком смолы. Как только я коснулся темени карлика, он также
хотел схватить руками палочку, пытался даже подпрыгнуть, но, как и первый, не
достиг никаких результатов. Но этот карлик не злобился, не плакал - он смеялся
как ребенок и выказывал все признаки удовольствия.
По указанию Франциска, я поднял палочкой сеть и подвел к нему карлика, который
бросился к его ногам, обнимая их и пытался выказать все признаки любви. Франциск
поднял карлика на руки, как это сделал И., и велел увести всех птиц за
исключением трех, которых сам выбрал. Он велел также позвать сестру Александру.
Когда я передал Франциску его палочку и подошел к И. - карлик мирно спал на его
руках. Когда пришла сестра Александра, оба карлика уже спали и были унесены в ту
комнату, где жил Макса.
Теперь поляна приняла свой обычный вид, все следы происходившей на ней борьбы
Света и тьмы исчезли, и мы вошли в комнату Франциска.
Меня тревожили багровые пятна на руках его, но он сам их точно не замечал.
Только я приготовился было сказать о них И., как услышал его голос:
- Сядь, Франциск, я перевяжу твои раны. Иначе ты снова сляжешь.
Франциск и раны? Где же раны? Я недоумевал, не представляя себе, чтобы
безмятежный, сияющий, правда бледный, но такой сильный и спокойный Франциск мог
страдать от ран. Не возразив ни слова, Франциск сел на стул и И. отвернул его
рукава.
Выше тех мест, где были багровые пятна от рук крестьянина, на обеих руках
Франциска были раны, точно обожженные места, и на них уже выступай капли крови.
Никогда, ни до этого, ни потом, не приходилось мне переживать такого страданья.
Франциск молчал, спокойно перенося муку, когда И. накладывал повязки на
кровоточившие руки. Лицо его сохраняло такое выражение, точно он пел славословие
всей вселенной, но я едва сдерживал рыданья.
Мне, как и крестьянам, которых он спас сегодня, Франциск казался святым. Почему
же, зачем страдать святому? Мне хотелось подставить свои руки, только бы
избавить его от страданий, только бы видеть это чудесное лицо в экстазе любви и
доброты.
- Святым, Левушка, нечего делать на земле, я уже тебе это говорил. Могут быть на
земле божественные посланники, но я не из их числа. Я - грешный человек. И все,
чем я могу помогать людям, это только, в буквальном смысле слова, меняться с
ними кровь за кровь. Но выше счастья и нет для человека на земле. Я не водитель
человечества. Я простой человек. Мой путь доброты ведет меня так, как во мне
живущая Гармония меня допускает. Не страдать ты должен, глядя на меня, но
понять, что каждый путь есть вековая карма, от которой отказаться нельзя. Вот у
тебя тоже карма: ты носишь дивный камень Учителя, который у него украли, он был
опозорен и снова очищен. Знаешь ты или не знаешь - велика твоя помощь тому, кому
ты его возвратишь. И все мы, тебе помогающие развить в себе психические силы
носить его и вернуть его владельцу, все мы связаны огромной кармой благодарности
и спасения с тем, кому ты должен возвратить камень.
Слова Франциска, как и все виденное сегодня, не до конца были мне понятны. Но я
ни о чем не спрашивал, я уже теперь знал, что И. скажет мне все, что и когда я
буду в силах понять.
Попрощавшись с Франциском, мы с И. покинули территорию больницы и возвратились
домой.
Я шел с трудом, И. поддерживал меня и уложил в постель, как только мы вернулись
в наш дом.
Через час Ясса повел меня в ванну. Сам И. давал ему указания, как применить
массаж. Но и после ванны и массажа мне было не по себе. Пришлось снова лечь в
постель.
Я даже не мог во всем происшедшем дать себе точный отчет. Не мог сообразить,
который сейчас час, меня все больше охватывала слабость, озноб, и я забылся в
беспокойном сне.
Глава 4
Я знакомлюсь еще со многими домами Общины. Оранжевый домик. Кого я в нем видел и
что было в нем
Я проснулся, как мне показалось, от какой-то тяжести на плече и легких толчков
по руке. Не сразу сообразив, где я и что со мной, я открыл глаза и тут же вовсю
расхохотался.
Мой маленький друг павлин, который теперь стал уже не таким крошкой, забрался на
мое плечо и преуморительно будил меня. Привыкнув ходить с нами купаться в
определенный час, он давал мне знать, что пора вставать. Мало того, умилительная
птичка не удовольствовалась тем, что разбудила меня. Она соскочила с постели,
подбежала к настежь открытой балконной двери, посмотрела вдаль и, выказывая
признаки беспокойства, махая крыльями и издавая резкие звуки, как бы о чем-то
молящие, вернулась к моей постели. Подергав клювом мое одеяло, павлин снова
подбежал к балкону и снова вернулся ко мне, издавая еще более резкие звуки. Он
старался дать мне понять, чтобы я посмотрел, что именно его беспокоит.
Весело смеясь, я поднялся и подошел к балкону. Каково же было мое удивление,
когда я увидел вдали, по пороге к озеру И., уже подходившего к скале, за которой
он должен был сейчас скрыться. Я расцеловал моего заботливого друга, который
радостно замурлыкал, чем еще больше меня насмешил. Мигом одевшись и не забыв на
этот раз красиво расчесать свои кудри, чему меня обучил Ясса, схватив в охапку
простыню и павлина, я помчался догонять И.
Я чувствовал себя совершенно здоровым и в эти первые утренние минуты забыл, или,
вернее, не вспомнил о том, что было вчера.
Я уже настолько привык к жаре, что палящее солнце не составляло больше для меня
мученья, как это было в Константинополе или у моего брата в К. Я теперь мог идти
очень быстро. Я почти постиг искусство ходить по пыльной дороге не пыля и не
уставая.
Когда я домчался до нижнего озера, я увидел И, стоявшего возле одной из купален
с каким-то высоким человеком. Стройная фигура незнакомца и его лицо были
примечательны. Он не походил на туземца, хотя был брюнетом. Орлиный нос с очень
красиво выгнутой горбинкой - все говорило мне, что это грузин, а по его походке,
легкой, как бы танцующей, плавной, я угадал в нем горца.
- Левушка, - радостно обернулся И. на громкое приветствие моей птички. - Как это
ты, соня, проснулся? Это надо отнести к разряду чудес, что нам с Яссой не
пришлось тебя сегодня расталкивать, - смеялся И.
Он взял моего павлина на руки, а тот бесцеремонно взгромоздился ему на плечо и
терся головкой о его щеку. Поглаживающий птичку по ее чудесной спинке, рядом с
горцем-орлом, на фоне синего озера, под ярким солнцем, И. был так прекрасен, что
я не смог удержать порыва моего восторга, обнял моего друга и молил его:
- И., миленький, не откажите мне! Я хочу иметь Ваш портрет именно таким, здесь,
у озера, с моим павлином на плече, утром. Мне кажется, что Ваша поза, вся
ласковость и энергия точно благословляют весь день, всех людей, посылая им силы
творить и любить. О, И., не откажите мне! Я попрошу Бронского, чтобы его
приятельница нарисовала мне Вас таким. Только согласитесь позировать синьоре
Беате.
- Ненасытный Левушка, мало тебе моего постоянного присутствия днем? Еще и ночью
я должен висеть над тобой! И снова, мой друг, ты проштрафился, выражаясь по
твоей манере. Приведи себя в равновесие, освободись от чрезмерного восхищения
моей персоной и познакомься с одним из моих и Али друзей.
И. говорил так ласково, глаза его лили такие потоки любви и радости, каких, как
мне казалось, я еще не замечал в нем.
- Это мой старинный друг, Левушка, мой сподвижник во многих делах, которого я
давно не видел. Зовут его, для тебя, Никито, а фамилия его Давшчвили. А это -
Левушка, граф Т., - представил нас друг другу И.
На лице незнакомца изобразилось удивленье, он оглядел меня с головы до ног,
посмотрел на И. и вдруг, точно что-то вспомнив и сообразив, закивал мне головой,
очаровательно улыбнулся и протянул мне обе руки.
Его молчаливое приветствие, глубокое радушие которого я ощущал всем сердцем,
меня, в свою очередь, удивило. Что-то было в этом человеке особенное, мне даже
подумалось, что он глухонемой, так пристален был его взгляд.
Протянув ему так же обе руки, я посмотрел в его глаза, зная, что глухие и немые
смотрят в рот человеку. Но Давшчвили смотрел мне прямо в глаза. Взгляд его был
добрый, прямой, честный. Но был ли он глухим, я не решил и услышал смех и слова
И.:
- Ведь ты больше не немой слуга в горах Кавказа, Никито. Твоя привычка
многолетнего молчания поразила Левушку, ждавшего от тебя словесного привета. Он,
наверное, решил, что ты немой.
- Простите, - сказал мне Никито, - я так привык долго молчать в одиночестве, что
теперь не сразу могу пользоваться речью, чем сбиваю с толку людей. Но на этот
раз я знаю, что не только моя молчаливость смутила Вас. Я не сумел скрыть своего
удивления, когда услышал Вашу фамилию. А удивился я ей потому, что много лет
назад свирепая буря в горах загнала под мой кров неожиданного гостя. Буря
справляла пир чуть ли не целую неделю, дороги замело так, что путнику пришлось
прожить в моей сакле всю эту неделю. Гость мой был офицер и фамилия его была
такая же, как Ваша.
В первый момент нашей встречи я не нашел сходства между моим гостем и Вами. Но
несколько минут спустя я отчетливо вспомнил лицо моего гостя и могу поручиться,
что он был Вашим братом. Овал лица, разрез глаз и губ - все одинаковое. Но кудри
Вашего брата светлые, как и глаза. Вы же брюнет. У меня память на лица
исключительная. Если бы И. и не назвал мне Вашей фамилии, я все равно сам
спросил бы Вас о ней.
Давшчвили говорил по-английски с сильным акцентом. Я подумал, что он и по-русски
должен говорить так же нечисто. Мысль, что он был гостеприимным хозяином брата,
