а тебе самому, всем твоим родным, всей земле, по которой ты ходишь, всем людям,
с которыми ты трудишься, и всем тем детям, что от тебя родятся. Жизнь каждого
человека нужна и ценна тогда, когда сердце его потеряло способность бояться и
раздражать людей вокруг себя. Ты не хотел жениться на той, что отец тебе выбрал.
Ты мог просить его об отсрочке, и все было бы благополучно. Ведь та, что выбрал
тебе отец, плоха здоровьем. Она недолго проживет. Ты же вместо мирного
разговора, стал бросать отцу слова упрека. Ты старался задеть его побольнее. Ты
играл со страстями отца, силы которых ты не знал, и ввел его в безумие. Если бы
случилось сыноубийство - твой отец был бы менее тебя виноват. Вся твоя жизнь с
этой минуты и до смерти должна быть одним уроком любви. Ни одного человека ты не
смеешь раздражать, но каждого, с кем бы ты ни встретился, ты должен суметь
успокоить. Вот и весь тебе мой завет, в нем вся твоя святыня. Иди, друг, подумай
над тем, что я тебе сказал, и, если тебе будет плохо, приходи ко мне в больницу.
Ты меня всегда найдешь или тебе скажут, где я.
Франциск снял свою руку с головы юноши, но тот ухватился за его одежду и
умоляюще сказал:
- Святой брат, положи еще твою руку мне на голову, не прогоняй меня, возьми меня
в слуги, я буду так счастлив жить подле тебя.
Снова, еще шире прежнего, точно целая симфония любви, зазвучала улыбка
Франциска, и он ласково сказал:
- Порыв твой прекрасен, как прекрасен этот цветок. Цветок отцветает через
неделю, а порыв твоей красоты засохнет через пять дней, если ты останешься
здесь. Твоя жизнь - земля в цвету тела. А дух твой еще только зарождается, как
почки на дереве. Живи, как живут твои отцы и братья, люби девушку, как любишь
мать и сестру, и строй семью, как я тебе сказал, чтобы никто и никогда не слыхал
твоего строгого или раздраженного голоса. Иди, трудись и будь добр ко всем.
Юноша поднялся с колен, поклонился Франциску и повернулся, чтобы уйти. Он шел
медленно, как бы нехотя, а Франциск смотрел ему вслед все с той же улыбкой
любви, которая заливала, казалось мне, все пространство вокруг. Внезапно юноша
повернул обратно, подошел к отцу и с огромным усилием, побеждая себя, сказал:
- Отец, прости меня. Он велит мне жить в мире со всеми. Если не примирюсь с
тобой, как же я буду жить в мире с другими, если все ссорюсь с тобой? Тогда мне
придется умирать, потому что он владеет теперь моей жизнью, а я не смогу
выполнить его завета.
Грузная, приземистая фигура отца, его огромная бычья шея, опущенная вниз голова,
ничто не шевельнулось. Франциск подошел к нему, тронул его за плечо, и глаза,
полные ярости, бешенства и злобы, поднялись к глазам Франциска, а вместе с ними
поднялась и его громадная ручища. Я снова готов был вскочить на помощь, мне
казалось, что неизбежно сейчас случится катастрофа, как голова отца опять
опустилась, рука упала на колени. Франциск подошел к нему совсем близко,
погладил его по голове.
- Разве ты безгрешно прожил юность? Чему ты удивляешься сейчас? Разве ты подавал
пример доброты или ласки детям? Если ты действительно считаешь себя безгрешным,
брось камень сына. Если же знаешь, что много на сердце твоем тяжести, обними
сына, он понесет часть твоих тяжестей и снимет с тебя много страданий. Сейчас он
просит у тебя прощенья. Не ты ли должен трижды просить его у сына, ибо ты уже
трижды обманул его?
Голос Франциска был ласков и радостен. Точно тигр вскочил человек с пня, схватил
нежную руку Франциска в свои огромные лапы и дико закричал:
- Кто тебе сказал? Один я про это знаю. Где ты был? Ты за мной подсматривал? Ты
подслушивал?
- Тише, отец. Разве ты не видишь, какие у святого тоненькие ручки? Ты сломаешь
ему руку.
Силач выпустил руки Франциска, на которых остались сине-багровые полосы и
отпечатки могучих пальцев. Я застонал при виде этих точно кровоточивших знаков.
Сам силач, очевидно, не ожидавший такого эффекта от своего прикосновения,
казался очень смущенным и прошептал:
- Прости, святой брат.
Взгляд его теперь смягчился, в глазах появилось человеческое выражение.
- Обними сына и отпусти его жить, как он хочет.
- Да ведь ты не знаешь, что он выдумал! Ему, видишь ли, учиться надо. Грамоту
захотел знать. Сказочников на базаре наслушался да с арабом одним дружбу свел,
читать желает, - снова и все больше раздражаясь, кричал, точно рычал, как дикий
зверь, отец.
- А ты, в твоем детстве, разве не просил отца пустить тебя в школу? Разве ты не
плакал, когда он отказал тебе? Но ведь он не бил тебя за твое желание учиться.
Почему же ты гнался за сыном, желая его убить? Вдумайся и сознайся: зависть и
ревность к судьбе сына лучшей, чем была твоя собственная, - вот что разъярило
тебя.
- Может, это и так, - скорее простонал, чем сказал человек. - Но ведь я не хотел
убить его, я хотел только постращать. Все последнее время я сам не свой и не
пойму, что со мной творится. Вьются подле меня, шныряют два каких-то карлика, да
такие отвратительные! И как только они появляются, ну точно бес в меня
вселяется. Я на все раздражаюсь, всех ругаю, становлюсь сам не свой. Вот и
теперь. Шел я с сыном, спокойно разговаривал, откуда ни возьмись - выскочили эти
бесенята, да давай что-то лопотать, тыкать пальцами и показывать на дорогу в
больницу. Я понял, что им нужно туда идти, да боятся беспокоить доктора. Взял
одного за руку, чтобы его провести, а он как кольнет меня какой-то остренькой
палочкой - точно каленым железом в сердце мне стукнул. Я выпустил его ручонку,
оба бросились бежать в глубь леса. Тут сын что-то сказал мне, я даже сейчас и не
помню что. Но сразу я озлился и замахнулся на него дубиной. - Он помолчал,
отогнул рукав своей одежды и показал на руке, около локтя, большое синее пятно,
в центре которого зияла маленькая ранка, в булавочную головку.
Франциск склонился к его руке, с неожиданной силой поднял старика с дерева и
быстро скомандовал:
- Сейчас же иди за мной. Смерть или кое-что еще похуже грозит тебе.
Он подхватил меня на руки, юноша помог ему нести меня, и почти бегом Франциск
бросился к больнице, приказав крестьянину идти впереди. Тот сначала шел очень
быстро, но уже у входа в комнату должен был опереться на сына и, едва войдя,
почти без сил опустился в кресло.
Франциск положил меня на свою кровать - я все ощущал резкую боль в позвоночнике
- и стал быстро приготовлять какое-то лекарство. Дав его выпить больному, он
слегка приподнял крышку мраморного стола, достал какую-то палочку - как мне
показалось, стеклянную, игравшую всеми цветами радуги.
Что меня особенно поразило; на конце палочки точно огонь горел. Этим-то огнем
Франциск, что-то протяжно напевая, коснулся раны больного. Тот вздрогнул, но,
вероятно, не от боли, так как лицо его осталось спокойным. Еще и еще касался
Франциск ранки своим огнем, как бы высасывая своим огнем яд из ранки. Через
несколько минут из ранки брызнула кровь. Но что это была за кровь?! Темная,
запекшаяся, она не лилась, а выскакивала сгустками, напоминая черноватые пробки,
Франциск все так же продолжал напевать свой протяжный гимн, и наконец из ранки
полилась струйка алой крови.
На губах больного появилась пена, он кашлянул и изо рта его показалась кровь,
которую Франциск быстро вытер полотенцем. Он положил палочку на место, с такой
же осторожностью, с какой ее вынимал, приподняв крышку мраморного стола, и велел
юноше пройти в большой дом, разыскать старшую сестру и немедленно просить ее
прийти сюда. Тем временем он дал больному какое-то полосканье, подождал, пока
кровотечение остановилось, и тогда дал еще капель. С необычайной ловкостью
Франциск наложил повязку на ранку, подвязал руку больному на бинте к шее и
сказал вошедшей сестре Александре по-французски:
- Больной нуждается в полном спокойствии. Кроме того, к нему, как и к Вашему
малютке-пациенту, никого впускать нельзя. Особенно строго оградите домик, где
лежит малютка, и передайте брату Кастанде, что я прошу прислать двух сторожей с
белыми павлинами в больницу. Он все поймет. Пошлите кого-либо к И., скажите, я
прошу его немедленно сюда прийти. Он тоже сам будет знать, что ему захватить. И
сейчас же, даже сию минуту, прикажите сестре Алдаз принести сюда ее больного.
Кто-нибудь, да хоть ты, мой друг, - обратился он к молодому крестьянину,
настолько одуревшему от ряда неожиданных событий, что он стоял разинув рот.
Перейдя на туземный язык, Франциск продолжал: - Пойди вместе с начальницей и
принеси сюда детскую кроватку, которую тебе укажут. Отцу помоги дойти сюда.
Говоря, Франциск отодвинул в сторону нечто вроде ширмы, что я вначале принимал
за стенку. Там оказалась ниша, в которой стояла кровать с чистейшим бельем. Туда
уложили больного, и Франциск сказал сестре Александре снова по-французски:
- Спешите, в лесу бродят два карлика, они злы и опасны. Ни маленький больной, ни
этот силач не должны подвергаться их нападениям. Даже встреча с ними сейчас
может быть опасна. Я буду стеречь моих больных и сестру Алдаз. Вы же спешите
выполнить все, что я сказал.
Когда сестра и юноша вышли, Франциск, сияя своим лицом, точно пучком лучей,
переставил кое-какие вещи в комнате, и я понял, что он приготовлял место для
кровати карлика. Глядя на него, все более и более изумлялся. Бог мой! Что это
были за глава, что это были за движения! Я ощущал всем существом, что Франциск
не стул отставлял, а молился. Он не действовал на земле, делая какие-то самые
простые дела, а прославлял Бога каждым движением. Улыбка не сходила с его лица,
улыбка счастья жить. Он посмотрел на лежащего на кровати угрюмого и грубого
силача, увидел, как по его огромным щекам вдруг покатились слезы, подошел, к
нему и таким ласковым голосом сказал ему несколько непонятных мне слов, что у
меня в сердце точно сладость разлилась.
Погладив его лохматую голову, он помог ему повернуться на другой бок и через
минуту ровное и тихое дыхание сказало мне, что человек спит.
На руках Франциска все еще оставались багровые следы от тисков силача. Мне
казалось, что они даже стали еще страшнее на вид, вот-вот из них брызнет кровь.
Я хотел сказать, что пора ему заняться самим собой, как сестра Алдаз внесла на
руках прикрытого простыней Максу. Юноша, на лице которого читалось теперь только
восхищение красотой девушки, нес кровать малютки. Он так и стоял посреди
комнаты, приковавшись глазами к очаровательному личику Алдаз, держа в руках
легонькую бамбуковую кроватку и окончательно потеряв соображение. Гамма стольких
разноречивых переживаний за полчаса, очевидно, не могла уложиться в его мозгу.
Он был так комичен, что я не мог удержать хохота, видя в юноше свой собственный
портрет Левушки "лови ворон".
Моему смеху вторил Макса, не выдержала испытания на серьезность Алдаз, а
Франциск, взяв кроватку, поставил ее на приготовленное место, сам положил в нее
карлика и, точно про себя, сказал:
- Самое время, самое время.
Я этих слов не понял. Но, взглянув на юношу, увидел внезапную перемену в его
лице. Он побледнел до серости, потом на лице отразилась ярость, он протянул
руку, показывая Франциску на что-то в окне, и, быстро бормоча проклятия, хотел
бежать из комнаты туда, но Франциск его удержал, спокойно объясняя ему что-то на
его наречии.
Лицо Алдаз, поглядевшей в окно, тоже изменилось, ода казалась испуганной и с
тоской смотрела на Франциска. Он же, не переставая улыбаться, посадил ее у
постели Максы, которому сказал:
- Спи, дитя, надо спать, пока не придет доктор И. Макса закрыл глаза, и я был
поражен, как безмятежно и мгновенно он заснул, даже смех его оборвался сразу.
Франциск велел юноше сесть у постели отца и объяснил, что надо сидеть там, не
сходя с места до тех пор, пока не придет доктор И.
Сколько я ни старался увидеть из окна, что так пугало Алдаз, что сердило юношу,
я ровно ничего не видел, кроме чудесного лесного ландшафта.
- Твои глаза еще не могут видеть "сквозь землю", - усмехнулся Франциск, сев
подле меня. - но вот, посмотри туда, на кусты жасмина. Видишь ты, как чуть-чуть
