сердцу, не видя в ней ничего, кроме ее Любви, ты поможешь ей подняться на ту
высоту, где ей необходимо найти новую силу, чтобы окончить прежний и начать
следующий труд. Не важно, что ты сам еще только неофит. Тебе не могут быть еще
открыты пути сокровенного труда владык карм людей. Важно, чтобы ты отдал ей всю
чистоту радости, которую она в данное сейчас может вобрать только через тебя. Не
человек, как таковой, важен, когда несет весть. Важна сами весть и важна любовь,
отдаваемая тем, кто несет весть. Помоги ей, забыв о себе, как сегодня помогали
тебе, не помня ни о чем, кроме тебя.
И. умолк, взял под руку Бронского и вышел из беседки. За ними, ласково
улыбнувшись мне, вышли и Никито с Зейхедом. Прошло очень немного времени,
вероятно, минут десять-пятнадцать. Но что это были за минуты! Я не ощущал веса
собственного тела. Полное счастье бытия, какая-то неведомая до сих пор сладость
сердца сливала меня со всем окружающим, точно и свет, и солнце, и камни, и
цветы, - все звучало. Я ясно слышал, как звучала моя собственная нота в общей
гармонии вселенной. Я составлял часть всего целого, не различая, где начиналось
"Я" и где было "не Я".
Послышался легкий шорох, и я увидел подходившую к беседке Андрееву. По
обыкновению, косынка из белых кружев была наброшена на сильно вьющиеся волосы,
но, далеко не по обыкновению, самой глубокой печалью были полны глаза. Это даже
не были ее обычные электрические колеса, к которым я уже привык. Они точно
потухли, и вся ее тяжеловатая фигура казалась сегодня еще более грузной и
поникшей. Шла она, точно ничего не видя и не замечая. Мне подумалось, что ее
давит какая-то мысль, что она не в силах решить важный вопрос, который не дает
ей покоя. Я вышел ей навстречу, но она все еще не видела меня, пока я не взял ее
за руку, в которой она держала нераскрытый зонтик.
- Сестра Наталья, - сказал я с той радостью, которая наполняла меня всего
сегодня. - Как я счастлив встретиться с Вами в эту минуту! Я не ощущаю никаких
преград между мною и Вами. Я знаю, что терзает Вас, и я несу Вам помощь
Али-старшего. Не смотрите, дорогая Наталья, на мои плохие качества. Я только тот
муравей, что несет Вам весть Али.
Я внезапно почувствовал уже знакомое содрогание всего моего существа и услышал
голос Али:
- Возьми сестру твою и введи ее в мою комнату. Там, на полке второй третьего
шкафа, возьмешь ту книгу, что засветится для твоих глаз. Подай ее сестре Наталье
и помоги ей своей чистой гармонией и преданностью прочесть то, что ей
необходимо.
Страшно обрадованный, я удивился, что Андреева все так же безрадостно стоит
рядом со мной, точно ничего не слышит из сказанного мне Али. Я передал ей его
приказание - она так вздрогнула, точно внезапно, проснулась. Я не дал ей
опомниться, как-то сразу сообразил кратчайший путь к островку Али и повел туда
мою милую сестру Наталью.
Мне было очень странно проходить новой тропой, которую видел сам впервые. Я
столько времени жил уже в Общине, казалось, прекрасно знал весь парк, и вот иду
так уверенно по местам, которые вижу впервые.
- Куда же ты ведешь меня, братишка? - Голос Андреевой был тот голос №2, мягкий и
нежный, в котором было так много ласки и обаяния.
- Разве ты не видишь, дорогая сестра, что мы идем в комнату Али, на его
островок. Вот, он уже виднеется, но я, правда, и сам подхожу к нему впервые с
этой стороны, - ответил я со всей лаской, на которую было способно мое настежь
открытое сердце.
- К какому островку? Ведь комната Али в белой скале, как я знаю, а об островке я
ничего не слышала.
Мы вышли из густых зарослей деревьев и подошли к мостику, который начинался еще
в самой гуще деревьев, весь был завит цветущими лианами и высокими травами и
представлял из себя узенький, качающийся, висящий над водой проход. Вступив на
этот хрупкий переход, с сомнением думая, втиснется ли в него плотная фигура моей
милой спутницы, я оглянулся и... снова едва не превратился в Левушку
"ловиворон". Вместо печального, сурового лица, погруженного в глубочайшее
раздумье, я увидел лицо юное, радостное, с целым потоком энергии, лившейся из
глаз.
Глаза эти снова стали знакомыми мне электрическими колесами, а все лицо было не
обычным лицом Андреевой, женщины средних лет, мне привычным, с грубыми, волевыми
чертами и плотно сжатыми губами. Это было лицо какого-то незнакомого мне юноши,
преображенного, что-то слышащего, чего не слышал, очевидно, я, что-то видящего,
чего не видел я.
Тут я понял, о чем говорил мне И.: "Всякий видит и слышит только то, до чего он
сам созрел. Рядом с человеком в звучащей всегда вселенной может проноситься
волна звуков величайшего значения и она не прозвучит человеку, если в его сердце
нет ответной гармоничной ноты, чтобы ухватить в себя гармонию эфирной волны
Несколько минут назад я слышал то, чего не могла ухватить Андреева. Теперь она
что-то слышала, что было для нее несомненным фактом, чего не мог понимать я.
Исполненный чувства высокого благоговения к ее молчаливой вовне беседе, я нежно
взял ее за руку и повел по узенькому мостику, идя спиной вперед. Раньше я не мог
выносить не только ее прикосновения, но даже приближение ее чувствовал очень
резко и понимал, что от него мог заболеть, как заболела очаровательная леди
Бердран, которую все еще лечил И. Сегодня же рука моя держала ее руку спокойно и
радостно, и - удивительное дело - я все не мог расстаться с впечатлением, что
веду юношу.
Мы благополучно прошли качавшийся и прогибавшийся под нами мостик, очутились на
островке и, как всегда, были встречены белым павлином и сторожем. Приветствуемые
этими милыми обитателями островка, мы подошли к белому домику Али, который
казался мне сегодня таким сверкающим, точно из всех его пор били золотые лучи.
"Стой, путник, остановись и подумай, зачем ты пришел сюда", - прочел я надпись,
преградившую нам путь, как бы на белой натянутой ленте. Откуда взялась эта
надпись, я не понял, но факт был налицо: она преграждала нам дорогу за несколько
шагов от входа в домик.
"Я пришел сюда выполнить приказание Учителя и друга моего", - мысленно ответил
я. Надпись не представляла собой никакого препятствия в смысле физического
заграждения, которое было бы трудно сломать. Но ноги мои точно приросли к земле,
и у меня было такое ощущение, что передо мной непроходимая стена.
Не успел я договорить мысленно последних слов, как надпись погасла. Мы сделали
несколько шагов вперед, и путь нам преградила вторая надпись:
"Беспрекословное повиновение, радость и бескорыстие могут пройти через мои
ворота. Но одна чистота может помочь неофиту вывести обратно ту душу, что он
взялся ввести в дом силы.
Еще есть время, путник! Если в тебе есть страх, если боишься ответственности -
вернись и не вводи порученного тебе в дом мой".
- Так приказал мне Учитель, я иду, - громко ответил я, крепче сжал руку Натальи
и пошел прямо на горящие знаки надписи. Я думал, что коснусь их жгучего пламени,
закрыл собою Наталью, но надпись погасла, и мы вошли в дом.
Поднявшись по лестнице, мы остановились у двери комнаты Али. Я поднял глаза
вверх и радостно прочел надпись из белых огней над самой дверью:
"Будь благословен, входящий. Знание растет не от твоих побед над другими, побед,
тебя возвышающих. Но от мудрости, смирения и радостности, которые ты добыл в
себе так и тогда, когда этого никто не видал.
Выполняя долг любви к ближнему, подаешь мне любовь. И вводя брата в дом мой, мое
дело на земле совершаешь".
Я опять посмотрел на Наталью и опять понял, что она ровно ничего, в смысле
надписи, не видит. Лицо ее было кротко, ясно. Она терпеливо стояла, ожидая, пока
я введу ее в комнату. Вся ее фигура составляла контраст с той нетерпеливой
Натальей, главной отличительной чертой характера которой и было нетерпение.
Обычно она ни минуты не могла нигде и ничего ждать. Сейчас же это было
олицетворение покоя.
Я открыл дверь комнаты, усадил Наталью за тот стол, где всегда занимался сам, и
подал ей книгу, найдя ее там и так, как мне сказал Али.
Не только моему, но и никакому человеческому перу не описать радости и счастья,
отразившихся на лице Натальи, когда я подал ей драгоценную книгу. Она немедленно
раскрыла, ее и погрузилась в чтение, забыв обо всем. Я же в ее книге, к своему
огромному разочарованию, увидел новый для меня шрифт и с трудом сообразил, что
это был древнееврейский язык.
Преклонившись перед знаниями моей подруги и еще один раз улыбнувшись своему
невежеству, я предоставил ей заниматься в тишине и отошел в глубину комнаты.
Никогда до сих пор я не проходил в эту часть комнаты. Каждый раз, войдя в дверь,
я круто поворачивал налево и проходил к тому столу, за который меня усадил
впервые Али руками дорогого И.
Сегодня; стараясь охранить глубокую сосредоточенность Натальи, я прошел в правую
половину комнаты и поразился ее огромным размерам. Весь верхний этаж домика
занимала одна эта комната. Здесь, в правой ее половине, было тоже много книг,
стоял еще один письменный стол, на котором в прекрасной белой вазе стояли свежие
цветы. Я подумал, что немой слуга приносит их сюда. Чистота комнаты, где всюду
был белый мрамор, поражала. Точно все здесь только что вымыли и убрали пыль.
Я взглянул на книги в застекленных шкафах и снова удивился - такое, разнообразие
языков смотрело на меня оттуда. В первый раз за все время моего отъезда из
Петербурга меня потянуло писать. И мой писательский зуд был так силен, что я
готов был тотчас же сесть за стол Али и начать писать дневник своей жизни за
этот почти уже полный год жизни, промчавшийся точно вихрь.
Я уже двинулся было к столу, как мое внимание привлекла маленькая, едва заметная
дверь с правой стороны, за шкафами книг. Сюрприз для меня был огромный. Я
полагал, что верхний этаж весь заключался в одной этой большущей комнате, а
теперь понял, что здесь была еще одна комната.
В моей памяти встало воспоминание о комнате Ананды в Константинополе, о том, как
И. готовил "принцу и мудрецу" вторую, тайную комнату, вход в которую был закрыт
для всех. Я подумал, что у Али здесь тоже была его святая святых, куда входил
только он один и, быть может, его самые высокие друзья и ученики.
Благоговение перед святыней дорогого друга, которого я так недавно видел
благословляющим меня у алтаря в домике И., переполнило меня. Я вспомнил всю
встречу с Али-старшим. Его лицо и жесты. Его величие и неизменную, не имеющую
слов для выражения ласковость, пронизывающую все его обращение к человеку даже
тогда, когда слова его были строги и серьезны. Не было суровости в этом
поразительном лице даже тогда, когда его прожигающие глаза читали, казалось, дно
человеческого сердца.
Вспомнил я и пир, и предшествовавший ему разговор Али с Наль и Николаем.
Вспомнил и прогулку в парке Али, его беседу со мной, его проводы нас с
Флорентийцем, когда он стоял подле коляски и последний подал мне руку, обнял и
ласково притянул к себе.
Как много прошло времени с тех пор, как много встреч и людей мелькнуло в моей
жизни, а это объятие и взгляд стояли в моей памяти такими живыми, будто я только
что вышел из рук Али.
И Ананда вспомнился мне, и сэр Уоми, так благодушно выносивший своего неумелого
секретаря, и И., отдавший мне такой огромный кусок своей жизни, забот и
внимания. Я точно читал, лист за листом, книгу моей жизни последних месяцев,
снова ярко переживая все встречи. Али-молодой, дорогой капитан Джемс, Анна и
Строганов, Жанна, ее дети, милый князь, турки, Хава, Генри и, наконец, ужасные
Браццано и Бонда...
И такая благодарность переполнила меня ко всем моим великим покровителям за их
сверхъестественную доброту, с такой простотой мне данную! И жалость, сострадание
к тем несчастным, которым я отдал поцелуй Любви, но помочь не смог, раскрыли мое
сердце в горячей мольбе. Я невольно опустился на колени, прижался к двери и звал
Али, чтобы через него донеслась моя любовь до несчастного Браццано, чтобы не
только одной благой мыслью была моя молитва, но чтобы я мог найти действие и
