походе, покидающий без разрешения вождя войско, становится
предателем своего народа. Как же Гуюк-хан будет исполнять "более
высокую и важную задачу", как он говорит, если первый показывает
пример неповиновения? Гуюк-хан сам приблизил свой последний день.
Бог войны Сульдэ его осудит.
- Позволь сказать слово! - прервал наступившее молчание посол
арабского халифа Абд ар-Рахман. - Твой ясный ум правильно отметил:
"Наша великая война требует своего завершения". Пока ты сам не
повернешь колеса судьбы в новом направлении, после того как
раздавишь гордыню и злобу враждующих между собой королей "вечерних
стран", война окончиться не может. А тем временем хранительница
престола великого кагана Туракина сможет управлять делами царства
сама, с помощью своих мудрых и опытных советников. Только когда
копыта твоего серебристо-белого коня омоются волнами "последнего
моря", окружающего нашу землю, ты повернешь обратно свое
непобедимое войско,. тогда все народы вселенной признают в тебе
единого, величайшего владыку, кагана, но только в тебе, а не в
убежавшем Гуюк-хане.
- Да живет много лет наш любимый, великий Саин-хан! -
воскликнул хан Менгу.
- Да здравствует наш грозный, непобедимый Саин-хан,
покоритель народов мира! - повторили все хором.
Глава четвертая. УПРЯМЫЕ ГОРЦЫ
Ленивые волны набегали на каменистый берег и откатывались
назад, унося с собой гальку и мелкие розовые двухстворчатые
раковины. Татарская сотня на невысоких, длинногривых конях
рассыпалась по берегу. Кони тянулись к воде, но, попробовав,
фыркали и отворачивали морды. Послышались крики приказов. Две
полусотни отъехали в разные стороны. Впереди каждой покачивался
ханский черный треугольный флажок на конце гибкого бамбукового
копья.
Из-за холма показалась новая группа всадников. Знаменосец на
пегом коне держал бунчук самого Бату-хана, пятиугольный, из
желтого шелка, с изображением белого кречета, державшего в когтях
черного ворона. Девять густых хвостов, прикрепленных к знамени,
качались при налетавших порывах свежего ветра.
Сразу привлекал внимание ослепительной красоты молочно-белый
жеребец с живыми черными глазами, исхудавший от долгого пути, но
сохранивший легкость движений и беспокойную пляску тонких стройных
ног. Ехавший на нем Бату-хан остановился у самой воды на сыром
берегу, усыпанном мелкими раковинами. Натянув поводья, он
некоторое время пристально всматривался в жемчужную даль.
- Что это за корабли? - спросил он, вытянув руку.
К нему подскакал на рыжем нарядном мадьярском коне Абд ар-
Рахман. Блистая стальными латами и посеребренным шлемом, молодой
посол, загорелый до черноты, прищурил глаза, заслоняя их от солнца
рукой.
- Я думаю...
- Теперь не время думать, - сухо прервал Бату-хан. - Теперь
уже надо все точно знать.
С другой стороны приближался на толстокостом саврасом коне
Субудай-багатур. Натягивая поводья искалеченной рукой, старый
полководец другой рукой потрепал по шее своего коня и сказал:
- Видишь, Саин-хан, мой старик не хочет пить этой морской
воды. Но ведь это еще далеко не "последнее море". Это только
залив, где надеется от нас укрыться на кораблях убежавший от тебя
мадьярский король Бела вместе с остатками его разбитого войска. Не
старайся, предатель Бела! Тебе от нашего копья не скрыться!
- А кто тебе сказал, что на одном из этих кораблей король
Бела?
- Захваченные пленные: они клянутся, что Бела и его свита на
этих кораблях ждут попутного ветра.
- Я хочу сам говорить с пленными.
- Сейчас, мой повелитель, они будут здесь.
Субудай повернул коня и хлестнул плетью. Саврасый засеменил
обратно ровной иноходью.
Свита Бату-хана расположилась на склоне холма, перекидываясь
шутками, и всматривалась вдаль. На бирюзовой поверхности моря, как
стая белых лебедей, рассыпались бесчисленные корабли с повисшими
от безветрия парусами. Солнце переливалось яркими блестками на
едва колеблющейся морской глади.
В этой свите находились: болезненный сын Бату-хана Сартак,
братья Орду и Берке, летописец Хаджи Рахим и несколько темников.
Слуги с запасными конями и навьюченными мулами растянулись вдоль
дороги. Прибывали новые группы татарских всадников. Все жадно
стремились к заветному бирюзовому морю, на берегах которого
ожидалась какая-то новая перемена, более счастливая пора в
наступлении на "вечерние страны" и дележ новых захваченных
богатств.
Послышались крики и вопли. Несколько татарских всадников
гнали десятка два пленных. Они были избиты и ободраны до
крайности. Все пленные были в овчинных безрукавках, расшитых
цветными узорами, и широких шароварах, перехваченных у лодыжек
ремнями. Длинные до плеч темные кудри растрепались во время
борьбы, руки, связанные за спиной, разодранные, когда-то белые
рубахи, на ногах кожаные пошевни - все носило следы отчаянной
борьбы, и кровь продолжала сочиться из незакрытых ран.
Некоторые шли, спотыкаясь, видимо, покорившись неминуемой
гибели, другие продолжали упираться, и монголы, ругаясь,
беспощадно хлестали их плетьми.
Позади ехал Субудай и торопил воинов. А за великим
полководцем следовал на сером, мышиного цвета, старом осле Дуда
Праведный. Он усердно колотил пятками, бока осла, стараясь
ускорить его ленивый ход.
На берету монголы выстроили пленных; половина из них сейчас
же уселась на землю, угрюмо, как затравленные звери, озираясь по
сторонам.
Бату-хан заметил прибывших пленных и направился к ним. Кто-то
из монголов стал снова хлестать сидевших:
- Ты видишь, упрямая шкура, кто перед тобой на белом жеребце?
Это повелитель мира.
Сидевшие извивались, стараясь уклониться от удара.
Бату-хан остановил воина, подняв руку:
- Довольно.
- Кто вы, непокорные, осмелившиеся воевать с покорителем
вселенной? - прохрипел Субудай-багатур.
Тогда подъехавший рыжий Дуда доказал, что он действительно
знает двадцать два языка различных народов вселенной. Он заговорил
на непонятном наречии. Пленные сразу оживились. Сидевшие стали
выкрикивать слова, похожие на проклятья.
- Амен! - прервал их Дуда и обратился к Субудай-багатуру. -
Эти люди из горного славянского племени. Они живут на вершинах гор
в селениях, похожих на крепости, и, гордые, никогда живыми не
сдаются в плен, а бьются до последнего издыхания.
- Как же вы захватили этих упрямцев? - спросил Бату-хан.
Один из сопровождавших ответил:
- Нам было приказано привести пленных. Мы на них набросили
арканы и поволокли по камням, а потом связали.
- Спроси их, почему они сопротивляются, если их мало, а мое
войско бесчисленно, как небесные тучи?
Дуда, соскочив с осла, снова заговорил с пленными. Сперва
пленные кричали все сразу, потом Дуда убедил их, чтобы ответил кто-
нибудь один. И статный юноша с израненным опухшим лицом, слизывая
кровь с разодранной тубы, стал горячо что-то доказывать.
- Чего он хочет? - спросил Бату-хан.
- Это пастух из селения, что лежит вон там, высоко, на горном
перевале. Там еще продолжаются бои и видны клубы дыма от горящих
хижин. Он говорит, что живут они, распахивая клочки земли между
скалами, что они никому жить не мешают. Что они поселились далеко
от большой дороги. Что, кроме них, никто не умеет сеять ячмень и
пшеницу на такой высоте над обрывами. Что у них нет другой родины
и счастья, кроме этих горных скал и их бедных хижин.
- Скажи им, что я хвалю храбрых тружеников и позволю им жить
свободно, если они покорятся и поцелуют копыта монгольского коня.
Дуда объяснил пленным слова монгольского владыки, выслушал их
ответ, погладил задумчиво свою рыжую бороду и сказал:
- Они согласны поцеловать копыта твоего коня и будут верно
служить тебе, но просят вернуть их детей. Твои воины захватили их
и увезли в свой лагерь.
- Это хорошо! - сказал Бату-хан. - Из этих детей у нас
вырастут опытные смелые воины. Субудай-багатур, покажи мне чертеж
земли. Я хочу понять, далеко ли город Тригестум.
- Сейчас покажу, великий? - сказал одноглазый полководец и,
вложив пальцы левой руки в рот, свистнул так пронзительно, что,
казалось, эхо отозвалось в горах. Это ответил издали его слуга,
узнав свист хозяина. Вскоре, пробиваясь через ряды всадников,
примчался старый монгол на свирепого вида игреневом коне, держа в
поводу еще другого коня с вьючными сумами.
Он достал кожаный кошель и подал его Субудай-багатуру. Тот
вынул пергамент, на котором был нарисован грубый чертеж
Мадьярского королевства и Адриатического побережья.
Пленных развязали; они еще с трудом двигали руками, затекшими
после туго завязанных ремней. С кряхтением нагибаясь, они
поочередно целовали копыта равнодушно стоявшего коня.
Бату-хан указал плетью вдаль:
- Как зовется селенье и крепость там, в тумане, на берегу?
Один из пленных стал объяснять:
- Это город Спалато. В нем находится дворец римского
императора.
- Я хочу его увидеть. Будут ли еще города?
- Разве мелкие гавани и крепости. Затем будет один богатый
город с гаванью, полной венецийских кораблей, Тригестум. Там в
крепости живет важный начальник, и у него много воинов.
- А что будет еще дальше?
- Будет устье реки Падус, где лежит богатейший торговый город
Венеция. И все эти корабли на море венецийских купцов.
- А во сколько дней из Венеции можно проехать дальше до
столицы "вечерних стран" Рума?
- Простым людям теперь туда не доехать: всюду заставы. Там
ожидают твоего нападения. Но ты же разрешения ни у кого не
спросишь и проедешь в Рум во столько дней, во сколько пожелаешь.
- Много ли войска там собралось?
- Какое там войско! Никто не хочет воевать. Все убегают.
Даже, говорят, сам император убежал из Рума на остров Сицилию.
- Не для чего срезать яблоко. Оно уже созрело и само упадет в
твою ладонь! - воскликнул ненавидевший всех франков Абд ар-Рахман.
- Что прикажешь сделать с этими пленными горцами? - спросил
Субудай.
Бату-хан не ответил и вдруг, против ожидания, провел пальцем
черту сверху вниз, - этого жеста боялись все: им он осуждал на
смерть.
Площадка, где происходил совет Бату-хана, опустела.
Заостренные колья остались устрашением для других неудачников.
Слуги убирали ковры, разложенные для совещания ханов.
Невдалеке, на склоне горы, среди кустов репейника, лежали
упрямые пленные. Они лежали раскинувшись, как будто крепко спали.
Но вместо лиц у них были черные окровавленные месива костей и
сгустков крови. Когда горцы поняли, что будут убиты, они отчаянно
стали бороться, сами набрасываясь на монголов, пока не пали в
неравном бою.
Всем им поочередно раздробил головы суковатой тяжелой дубиной
могучий монгол, придворный палач. Он и сейчас еще расхаживал близ
убитых пленных и волочил за собой свое грозное оружие. Он ожидал,
пока писарь арабского посла, рыжебородый Дуда, кончит затянувшийся
разговор с последним из пленных, нищим монахом в оборванной старой
рясе. Монах все время то кланялся, стараясь коснуться пальцами
земли, то поднимал высоко над головой тонкий деревянный крест и
быстро шептал молитвы, а ветер трепал его взъерошенную бороду.
Монгол свирепо хрипел.
- Мне приказал сам Бату-хан прикончить всех без исключения
дерзких пленных. Разве можно ослушаться приказания Саин-хана?
Дуда, сняв с шеи медную овальную дощечку пайцзу, потряс ею
перед лицом монгола.
- Всякое последующее приказание отменяет предыдущее! -
