пальм качали пышными верхушками, была расположена невдалеке от
города Палермо, на северном берегу острова Сицилии. В бурю
беспокойные волны, в пене и брызгах, обрушивались на широкие
каменные ступени.
Близ виллы, в небольшой бухте, стояли на якорях две прекрасно
оснащенные фелуки.* На них император в случае опасности мог всегда
отплыть в Александрию или Бейрут, к своим арабским друзьям.
Сюда гонцы, совершавшие длинный путь, привозили подробные
донесения то о разгроме соединенных саксонских, чешских и
германских войск, в том числе тевтонских рыцарей, павших при
городе Лигнице в отчаянной схватке с татарскими конными воинами,
то об осаде Буды, то о приближении отрядов Бату-хана к
Адриатическому морю.
Быстро угасал багровый закат, и в последних лучах римский
император читал последнее донесение один на террасе своей виллы.
Вскочив с кресла, он нервно ходил взад и вперед, погружаясь в
думы. Вынув охотничий кинжал, он строгал свою трость и бросал
щепки в темно-синие волны, беспрерывно ударявшие о каменные
ступени.
Великий канцлер пришел с докладом. Император ответил, что
сегодня он не расположен заниматься делами государства. Решение
важных вопросов откладывалось на следующее утро, после чего
император намеревался, по его словам, выехать на север, в Неаполь
или Геную.
- А может быть, и дальше? - спросил осторожно канцлер, но не
получил ответа.
Канцлер покосился на развернутый свиток с черной восковой
печатью, прикрепленной на желтом шнурке, но уже не решился
спросить, какие новости с далекого севера привели его господина в
столь явное беспокойство.
- Ваше величество, приехал еще один гонец! Он привез письмо
от наместника Тригестума. Я не решился вскрыть его Может быть, вы
найдете возможным выслушать это послание?
Канцлер всматривался в нервное лицо Фридриха, стоявшего возле
каменной балюстрады и продолжавшего машинально строгать
драгоценную трость. Император повернулся к неподвижно ожидавшему
канцлеру и, прищурив злые серые глаза, процедил сквозь зубы:
- Гонец с Адриатики? Что может он привезти? Опять стоны
перепуганного наместника, который просит разрешения "лично
прибыть, чтобы доложить о неотложных делах..." Неотложных!.. А все
дела сводятся к тому, что наместник дрожит от страха, слыша
отдаленный грохот копыт надвигающейся татарской конницы, и хочет
покинуть вверенный ему город и весь округ якобы для важного
личного доклада... Вернее сказать: хочет бежать!
- Вполне правдоподобно, что это так. Письмо только подтвердит
прозорливость вашего величества.
- Читайте!
Канцлер подошел к маленькому столу с тремя выгнутыми ножками
и положил кожаную сумку. Серебряным ключиком он отпер замок и
достал свиток, перевязанный красным шнурком. Он стал читать
вполголоса, стараясь произносить слова возможно четко и
выразительно. Когда он кончил длинное послание, император швырнул
остаток трости в море и сказал, скривив презрительно губы:
- Что же написал мне наместник в такой тревожный час, когда
каждое известие дорого? Что он ничего не знает, что ему говорят,
будто татар много, слишком много, что их владыка хан Бату уже
прибыл в Спалато и скоро может оказаться в Тригестуме, что
собранные отряды добровольцев убегают в леса и горы, что
знатнейшие герцоги и бароны со своими телохранителями имеют очень
храбрый вид, когда потрясают мечами, но затем они тоже бегут в
свои каменные замки, где запираются. А где же армия, которая
встанет стеной против татар? Они свободно пройдут и в Рим и в
Лион. Так не создаются победы!..
"Надо уезжать в Египет, - подумал Фридрих. - Займусь там
снова арабской философией".
Император резко повернулся и быстро направился во внутренние
покои дворца.
Глава вторая. НЕЖДАННЫЙ ВЕСТНИК
Вечером император находился в своей библиотеке у стола,
покрытого арабской черной шалью, расшитой серебряными узорами.
Перед ним была развернута большая книга в кожаном переплете с
медными застежками. "Великий" и "неповторимый", как его называли
почтительные приближенные, сидел в большом темно-лиловом бархатном
кресле. На высокой спинке был водружен искусно вырезанный из дуба
щит с золоченым гербом древнего королевского рода Гогенштауфенов.
Два посеребренных льва, разинув пасти, поднятыми лапами
поддерживали этот щит.
Разносторонний ум императора германской империи Фридриха II
интересовали многие предметы: и военное искусство, и древняя
литература Эллады и Рима, и медицина, но более всего он увлекался
прошлым Востока, его многовековой мудростью, творениями восточных
ученых и поэтов. Он уже с юных лет изучил арабский язык, на
котором свободно объяснялся и со своими слугами арабами, потомками
завоевателей Сицилии,* а также с арабскими учеными, приглашенными
из Багдада и Каира в основанный им университет в Палермо. Все
девять греческих муз и еще десятая - восточная - могли бы считать
его своим верным поклонником.
В этот вечер, отложив государственные дела, император
погрузился в любимую работу: он был занят составлением трактата
"Охота с прирученными соколами и кречетами". Рядом на столе лежало
другое, философское сочинение Фридриха: "Три самозванца: Моисей,
Христос и Мухаммед",* за которое римский папа еще один раз,
третий, наложил на императора проклятие католической церкви.
Бесшумно подошел молодой бронзоволицый араб в темно-синем
балахоне, с пестрой чалмой на голове. Скрестив руки на груди, он
остановился в двух шагах от стола.
Фридрих поднял голову и сдвинул на затылок бархатную шапочку
на пышных белокурых кудрях с едва заметна сединой.
- Что случилось? - спросил он по-арабски.
Слуга, ворочая белками, с таинственным видом наклонился и
прошептал:
- Часовой вызвал сотника, сотник вызвал камергера, камергер
приказал мне, твоему верному Осману, доложить тебе, государь, что
приплыл рыбак, несмотря на бурю, и привез гонца, ободранного, как
бедный дервиш, монаха, который имеет тебе передать что-то важное.
- Пусть камергер Иоахим приведет этого гонца сюда ко мне.
Араб, скользя босыми ногами по багдадскому темно-вишневому
ковру, бесшумно исчез.
Император подложил под себя левую ногу в сиреневом шелковом
чулке, перевязанную у колена голубым бантом, соединил пальцы в
алмазных перстнях и беспокойно посматривал на тяжелую темную
резную дверь.
"Какое важное известие? - думал он. - Теперь все известия
важны... Набег беспокойного арабского султана?.. Дьявольская
выходка злобствующих епископов, подстрекающих к вражде со мной
французского короля?.. Новые буйства германских герцогов?.. Нет!
Не то! Приехал на лодке в бурю? Монах оборванец? Для меня сейчас
самым важным является наступление через Тригестум на Венецию
татарского войска. Вот где опасность! Вот где надвигающийся ужас!
Во где черная туча, которая может окутать мглою, пеплом, дымом
горящих селений беспечную солнечную Италию... Бродяга? Оборванный
монах? Неужели оттуда?"
Император поправил щипчиками фитиль масляной лампы.
Дверь приоткрылась. Вошел и остановился камергер Иоахим, в
бархатном малиновом камзоле, с тонкой золотой цепью на шее...
Поглаживая аккуратно подстриженную лопаточкой седую бороду, он
выждал, пока за ним не проскользнул человек в длинной черной
монашеской рясе и стал, подняв глаза к потолку, торопливо читать
молитву, совершая крестное знамение.
- Подойди сюда! - сказал император. Он наклонился вперед,
подпирая рукой подбородок, и пытливо всматривался в подходившего
монаха, желая угадать, насколько тот заслуживает доверия.
- Ваше величество! - сказал почтительным, бархатным голосом
камергер, соединив ноги в красных башмаках с серебряными пряжками.
- Я позволил себе побеспокоить вас, так как гонец клянется именем
всевышнего, что он прибыл из грозного татарского стана и привез
важные известия.
Фридрих, пораженный, откинулся назад на спинку кресла и
острым взглядом пронизывал монаха.
- Здравствуй, брат во Христе!
- Да сохранит господь бог на многие годы нашего мудрого
императора Фридриха! - ответил монах и поклонился в пояс, показав
давно не бритую на макушке тонзуру.*
- Кто ты? Как тебя зовут? Откуда ты прибыл? Говори, ничего не
утаивая, как на исповеди.
Монах стоял спокойно. Его лицо загорело до черноты.
Взлохмаченные волосы и полуседая неряшливая борода. На груди на
медной цепочке большой крест из пальмового дерева. Его длинная
одежда выцвела от солнца и дождей. Босые ноги в стоптанных и
перевязанных бечевкой сандалиях, рукава в отрепьях и истощенное
лицо говорили о долгих скитаниях, но глаза оставались живыми и
горели лихорадочным огнем.
- Мое имя - брат Иаков, родом я из Болоньи. Раб божий из
ордена тамплиеров. Ходил по бесконечным дорогам вселенной, когда
близ Спалато...
- Спалато?! - воскликнул удивленный император. - Продолжай
дальше!
- Да, наш великий государь! Близ Спалато я был схвачен
передовым отрядом татарских всадников. Один из них хотел меня
заколоть, но я показал на этот крест на груди, на мои длинные
волосы, выбритую макушку, и тогда другой татарин оградил меня и
спас от гибели. После чего, захлестнув арканом, они поволокли меня
в свой лагерь.
- Татарский лагерь?
- Да, великий государь!..
- Монах зашатался и ухватился за край стола.
- Прости меня за слабость! Я от голода потерял последние
силы.
Император ударил палочкой в висевший рядом на подставке
бронзовый арабский щит. Раздался мелодичный звон. В дверях
показался слуга араб.
- Принеси кувшин крепкого вина, хлеба, апельсины и. кусок
сыру!
- Разреши, я сяду на пол? - сказал монах и опустился на пятки
на ковер.
- Сейчас вино тебя подкрепит. А пока, брат Иаков, продолжай
рассказывать, что испытал и увидел.
- Этот крест господень оградил тебя! - многозначительно
сказал камергер.
- По приказу своего великого хана татары очень уважают
христианских священнослужителей и монахов, щадят их и не убивают.
Монах, видя, что его рассказ уже заинтересовал императора, с
наслаждением причмокивая, стал пить небольшими глотками из
серебряной кружки принесенное слугой вино и продолжал, растягивая
свой рассказ:
- Я был доставлен в лагерь главного татарского императора...
- Император только один: августейший римский император! -
поправил камергер.
- Прощу простить меня, скитальца-невежду! Но я имел в виду
главного татарского владыку Бату-хана, облеченного необычайной
безграничной властью над всеми.
- И ты его видел? - спросил Фридрих.
- Не только видел, но едва спасся из его лап.
- Как же это произошло? - Император сделал знак камергеру, и
тот подлил монаху еще вина.
- Татары приволокли меня к берегу моря, где на бугре, на
коврах, сидели главные татарские военачальники. Посреди них - сам
Бату-хан, перед которым все приходящие падали на брюхо.
- Какой он с виду?
- Еще молодой, сухощавый, загорелый, среднего роста, глаза
раскосые, черные длинные перья на шлеме. Когда смеется, то
показывает зубы, как у волка, острые и белые. А взглядом так и
буравит каждого насквозь... Рядом с шатром - я так и обомлел, даже
руки похолодели, - несколько деревьев срублены в рост человека и
наверху заострены, как копья. Если кто рассердит хана, его сажают
на такой кол.
- И при тебе сажали?
- Нет, государь, господь избавил меня от такого ужасного
