свой мешок, Олексич отходил на бугор. Оттуда он подолгу смотрел в
туманную даль. Где-то слышалась переливчатая, заунывная песня,
доносились стуки топоров, надрывные стоны и рев верблюдов, ржание
коней и знакомые, родные, русские напевы. И опять проходили дни...
Каждый вечер в шатре Олексича собирались гости: соратники и
друзья Бату-хана. Слуги подавали сладкие вина в запечатанных
смолой глиняных кувшинах, сушеный виноград, лепешки и жирные
палочки сладкого печеного теста.
Охмелевшие, лежа на подушках, они любили слушать непонятные
чуждые перезвоны струн и песни прибывших с Олексичем двух
новгородских гусляров. Иногда Гаврила сам начинал петь, и голос
его, низкий и звучный, казалось, заполнял собой шатер.
Когда гости расходились, появлялись бесшумные рабыни,
прибирали все вокруг, а старшая из них, с медными кольцами в ушах,
шептала хмельному Гавриле:
- Моя прекрасная госпожа давно ждет своего обожаемого
повелителя.
Олексич выходил, останавливался на краю обрывистого берега,
долго любовался переливами воды, игрой отблесков лунного света.
Кое-где мерцали огни костров. Уже лагерь грозного хана погружался
в глубокий сон, только слышалась изредка перекличка часовых,
взвизгивания неукротимых жеребцов и далекий лай собак.
Насладившись красотой тихой ночи, Гаврила шел в шатер своей
восточной красавицы. Он находил Зербиэт-ханум сидящей на небольшом
коврике. С кошачьей гибкостью она бросалась на шею Олексичу, под
тихий перезвон золотых и серебряных браслетов.
Яркий лунный свет, падая в прорези шатра, освещал ее черные
зовущие глаза, тонкие подрисованные брови... Она заботливо
спрашивала:
- Что задержало тебя так долго? Кого ты видел? С кем говорил?
Какие вести получил от твоего преславного князя? Расскажи мне! Я
так терпеливо ждала тебя.
- Потом, в другой раз! Сейчас я устал. Лучше расскажи мне
сказку...
Олексич уносил ее на шелковые подушки и в полудремоте слушал
удивительные рассказы о нежной прекрасной царевне, грустящей в
роскошном дворце о своем суженом, уехавшем далеко на войну, или о
злом волшебнике, обратившем царевну в птицу, или о том, как
царевна, переодевшись в мужское платье, отправилась бродить по
бесконечным дорогам Азии в поисках своего любимого, которого
заточили в подвале старой крепости, откуда царевна, после многих
приключений, его выручила...
Гаврила засыпал под журчание мелодичного голоса, но тревога
не стихала, и в полусне ему казалось, что перед ним клубятся
грозовые тучи и вереницей проносятся над серебристой ковыльной
степью...
И вдруг точно острой стрелой кольнуло сердце; он вспомнил
"их", страшных недругов, отлично вооруженных, в железных доспехах,
на добрых конях, немецких всадников... Домой, скорей домой!
Глава седьмая. "ЖИВУЛИ"*
Однажды к шатру Гаврилы Олексича подошел седобородый странник
с берестяным коробом за плечами. На нем был выгоревший на солнце
зипун и обычный новгородский поярковый колпак. На поясе висели
новые лапти - на обратную дорогу после длинного пути. Татарский
часовой отталкивал старика, не подпуская к шатру.
- Боярин родимый! Гаврила Олексич! Где твоя милость? Услышь
меня! Эти нехристи не пущают меня перед твои ясные очи. Весточку я
тебе принес с родной сторонки.
Гаврила бросился из шатра, подбежал к страннику, обнял его за
плечи:
- Знакомо мне твое лицо, а где видел - не помню...
- Да на торгу в нашем Новгороде. Я всегда там возле блинника
стою, что насупротив Мирона-жбанника. Охотницкими силками
занимаюсь: плету сети и на соболя, и на белок, и на тетеревов.
- Ну, пойдем ко мне. Посидим, поговорим. Порадовал ты меня.
- И еще порадую, - сказал странник, следуя за Гаврилой
Олексичем в шатер и садясь возле тлеющих углей костра.
Он скинул потертый зипун, бережно сложил его, поставил перед
собой берестяной короб и, став на колени, принялся в нем шарить.
- Как же ты сюда-то попал?
- Постой, постой, все расскажу кряду. Услышал я, боярин, что
ты с плотовщиками и струговщиками пустился в далекие края на
волжское низовье. И погоревал, что к вам не присуседился. Давно я
задумал одно дело и пошел как-то на твой боярский двор
посоветоваться со сватом моим Оксеном Осиповичем...
- Знаю хорошо, - подтвердил Гаврила Олексич. - Добрый и
верный сторож он у меня.
- Нашел я свата, а он около крыльца стрелочки из щепок
стругает. Обговорили мы с ним то да се, а тут хозяйка твоя,
боярыня на крыльцо вышла. "Опоздал ты, дедушка, говорит, хозяин
мой давно уже уехал в низовье Волги к царю татарскому Батыге наших
пленников из неволи выкупать. И сколько еще раз черемуха зацветет,
пока он домой вернется, не знаю. Только святителям молюсь, чтобы
живым и невредимым его сохранили. А сам ты не согласился бы
поехать его проведать? Запаса на дорогу говорит, я прикажу тебе
выдать..." - "Можно! - отвечаю. - Волга мне река родная, знакомая.
Сколько раз я когда-то по ней с молодчиками нашими ушкуи гонял!"
Тут она позвала меня к себе в светелку и плакала, скажу без
утайки, слезами обливалась. И вот что тебе передать велела... -
Старик вынул из короба и протянул Гавриле Олексичу большой комок
седого мха.
Тот жадно схватил его и стал осторожно разворачивать. Внутри
оказались так хорошо знакомые, обсосанные и потертые ребятками две
искусно вырезанные из липовых чурбашек детские игрушки: одна
изображала медведя на задних лапах, другая - мужика в поярковом
колпаке, играющего на балалайке.
- И в мох этот сама боярыня игрушки детские завернула.
"Пусть, говорит, от седого лесного мха на моего Гаврилу Олексича
родным русским духом повеет, а то еще, упаси господи, дом родной
позабыл, татарскую веру принял..."
Гаврила прижал мох к лицу и долго молчал, вдыхая знакомый
запах хвои векового соснового бора. Глубокая тоска и нежность
охватили его. Перед глазами как живой всплыл широкий двор родного
дома, заросший буйной травой, где ходила его Любава с малюткой на
руках, а старший в белой рубашонке, ухватившись за материнский
подол, был еле виден в высокой траве. Вспомнились веселый смех
жены, ямочки на румяных щеках и стук подковок сафьяновых
полусапожек... Перед ним стали проплывать зубчатые стены старого
Новгорода, величавое течение Волхова, шумное, беспокойное вече...
Каким далеким и вместе дорогим и близким все это было! Скоро ли,
наконец, его отпустит домой коварный татарский владыка?
Глава восьмая. ТРИ СЛОВА
Рано утром, еще в сумерках, к Олексичу явился знающий много
языков толмач в пестрой чалме и полосатом халате. Он почтительно
прошептал:
- Великий владыка Саин-хан требует к себе немедленно
новгородского посла.
- Ты не проведал, для чего меня призывает великий хан? -
спросил Олексич, быстро одеваясь. - Для того ли, чтобы выказать
мне свою милость, или чтобы излить на меня свой гнев?
- Что я могу сказать? Я только передаю то, что мне
приказывают. Больше этого знает один аллах.
Гаврила вложил в руку толмача золотую монету. Тот смущенно
повел плечами.
- Одно я подслушал: сегодня разговор будет о чем-то весьма
значительном, большом, как гора или небесная буря. Но я буду тебя
сопровождать к великому и стану тихо предупреждать обо всем, что
тебе следует делать.
- Меня не о чем предупреждать! Я и сам знаю, что мне надо
сделать или сказать!
- Не гневайся на меня, господин, я твой слуга! - прошептал
толмач. - Оставь только здесь твой меч.
Оставив в шатре все свое оружие и даже неизменный нож на
поясе, Олексич последовал за толмачом.
Было раннее утро. Легкий туман плыл над еще не проснувшейся
боевой ставкой эолотоордынского хана. Вдали повсюду светились
огоньки костров.
Вскоре Гаврила Олексич увидел площадку с широким кольцом
обычных кипчакских черных войлочных юрт. Посреди них одиноко
стояла большая белая юрта. К ней вела дорожка, на которой пылали
три ярких костра. За ними, ближе к юрте, росли три густых, колючих
куста.
Толмач объяснил, что это степные растения, через которые не
сможет переступить человек, имеющий злые умыслы против великого
хана.
Олексич остановился, задумавшись на мгновение, но двинулся
дальше, решив выполнить все требования, которые обычно
предъявлялись всем приходящим на поклон к Бату-хану. Поэтому он
прошел через колючие кусты, перепрыгнул через три пылающих костра,
возле которых завывали и гукали, как совы, монгольские жрецы-
шаманы. Они ударяли в большие бубны и кидали в огонь сушеные
травы, вызывающие одуряющий дым.
Здесь Олексича встретил арабский посол. Приветливо улыбаясь,
он сказал:
- Ты явился очень своевременно, преславный воин, так как
"великий и единственный" уже спрашивал о тебе.
Перед входом в шатер Олексич остановился. Два рослых
монгольских нукера в шлемах и железных латах, скрестив руки на
груди, застыли неподвижными истуканами, закрывая небольшую
створчатую дверцу, украшенную искусной резьбой.
Абд ар-Рахман протяжно возглашал условное приветствие. Вскоре
из шатра послышался тихий ответ. Оба нукера расступились, и
Гаврила Олексич вслед за Абд ар-Рахманом протиснулся в низкую
дверцу.
Посреди юрты тлел небольшой костер. Дымок от него, завиваясь,
уходил вверх, к круглому отверстию в середине крыши.
Позади костра, у стенки, на небольшой связке из девяти
войлоков, сидел, поджавши ноги, сам повелитель бесчисленного
монгольского войска. Он выбирал ветки из груды степного вереска и
подбрасывал их в костер.
В стороне сидел придворный летописец Хаджи Рахим. Опустившись
на ковер возле него, толмач начал вполголоса бормотать приветствия
и молитвы.
Гаврила Олексич, вспоминая все наставления, которые ему
накануне настойчиво твердил Абд ар-Рахман, решил их выполнить.
Мысли вихрем крутились в его голове, но он заставлял себя думать
только об одном: как бы не накликать новой беды на далеких родных
русских людей, ожидающих, что, вернувшись из Орды, он привезет им
мир и спокойствие.
Бату-хан жестом предложил гостю сесть. Тут начался обычный
обмен приветствиями и вопросами: о здоровье, о любимом коне, об
удобствах жизни. Бату-хан, по-видимому, еще кого-то ожидал.
Вскоре ожидаемый явился - одноглазый военный советник Бату-
хана Субудай-багатур. Он тихо сказал что-то Бату-хану и опустился
на ковер близ него. Потом, повернувшись к Гавриле Олексичу,
отрывисто, как бы с упреком прохрипел загадочные слова:
- Пора! Давно пора!
Тогда Бату-хан, соединив концы пальцев, тяжело вздохнул и
сказал:
- Я пригласил тебя, чтобы поговорить об очень важном. И я
хочу, чтобы ты отвечал мне с открытым сердцем.
- Слушаю тебя и обещаю говорить правдиво, великий хан.
Бату-хан, прищурив глаза так, что они обратились в узкие
черные щелки, впился колючим взглядом в спокойное лицо русского
витязя. Он начал говорить медленно и вкрадчиво, давая время
толмачу переводить его слова.
Олексич, сдвинув брови, вдумывался в сказанное Бату-ханом,
рассуждая про себя: "Только бы не поторопиться! Не поспешить с
неосторожным ответом и в то же время сохранить почтительность".
- Хотя ты еще и молод, но, как мне рассказывали, ты уже
встречал боевые опасности, выказывая каждый раз смелый замысел, и
вместе с коназом Искендером всегда одерживал победы. Удача
сопровождает тебя.
- Я очень благодарю тебя, великий хан, за приветливые слова.
Бату-хан продолжал:
