дворец повелителя монголов.
Вот показался "золотой домик" с высокой башенкой из пестрых
изразцов, горевший, как пламя, на солнце. Дорога повернула в
сторону, и Гаврила Олексич увидел странное зрелище, от которого
холод побежал по спине. Вдоль дороги, на расстоянии нескольких
шагов один от другого, тянулись колья вышиной в рост человека. На
каждом из них была воткнута человеческая голова. Гаврила Олексич
замедлил шаг и, наконец, остановился. Следовавшие за ним спутники
тоже остановились.
- Отец Варсонофий! Где же ты?
Старый монах подошел, сжимая в дрожащих руках серебряное
кадило и качавшийся на веревочке глиняный котелок с углями.
- Что же, отче, давай помолимся!
- Все готово...
- Ведь это наши... те, кому хан Батый должен был дать волю и
отпустить со мной на родину...
Порывистый ветер трепал русые, полуседые и черные бороды и
длинные кудри отрубленных голов. Их было много. Колья тянулись
вдоль дороги, покуда хватало глаз.
Вороны и крикливые сороки сидели на дальних головах и,
ссорясь, клевали застывшие очи.
Варсонофий читал молитвы нараспев, размахивая кадилом, и
голубоватый дым легким облачком поднимался к мертвому лицу, точно,
лаская, дарил прощальный привет.
Гаврила Олексич медленно двинулся дальше, осеняя себя
крестным знамением, и вдруг остановился перед одной головой.
Полузакрытые, еще не выклеванные глаза, казалось, пристально
глядели из-под густых, черных, сросшихся на переносье бровей.
Бороды не было, и длинные седые усы шевелились на ветру.
Полуоткрытый рот как будто не договорил последних слов.
- Ратша! Дедушка, родимый!..
Олексич покачнулся, закрыл лицо рукой, потом еще раз
посмотрел на голову и твердыми шагами, не останавливаясь и не
оглядываясь, пошел вперед.
Отец Варсонофий шептал заупокойные молитвы, размахивая
кадилом, и слезы медленно катились по его старческому лицу.
Глава шестая. МИЛОСТЬ БАТЫЕВА
С того дня, когда Бату-хан захотел обласкать своего гостя,
жизнь Гаврилы Олексича пошла по-новому. Степенные слуги в длинных
цветных халатах провели русского витязя в пестрый шатер, стоявший
среди рощицы на высоком берегу. Виднелось там поблизости много и
других переносных юрт, около которых ходили и сидели монгольские
женщины в ярких одеждах, с белыми тюрбанами на головах. Гаврила
шел, закусив губу, стараясь сохранить беспечный вид, но в то же
время ничто не ускользало от его внимательного и зоркого взгляда.
Шатер, предназначенный для жилья Олексича, был выше и
роскошнее остальных. Возле входа, завешенного шелковым ковром,
выстроились монголы и пели хвалебную славу по случаю прихода
пресветлого гостя.
В нескольких шагах от большого шатра Гаврила остановился,
решив выполнить все татарские обычаи и причуды, помня, что на
чужом пиру надо покоряться хозяину. Слуги разостлали на дорожке,
ведущей к шатру, полосы шелковой розовой ткани, незримая рука
отодвинула ковер, и вдруг из шатра выскользнула гибким движением
пантеры молодая женщина и замерла настороженная. На ярком солнце
сверкали золотые и серебряные запястья и браслеты, украшавшие
тонкие руки и щиколотки стройных ног. Легкими шагами она подбежала
к Олексичу и, опустившись на колени, обняла его узорчатые
сафьяновые сапоги. Стоявший рядом почтительно склонившийся
рыжебородый толмач тихо подсказывал Олексичу, что тот должен
делать.
- Обними прекрасную невесту! Поцелуй ее звездоподобные глаза!
Возьми на руки и отнеси в твой шатер!
Гавриле Олексичу стало весело. Он смотрел на все
происходящее, как на диковинный сон, как на невиданную забаву. И
он легко поднял свою новую суженую, а она, собравшись в комочек,
прижалась к его богатырской груди.
- Целуй! Целуй! - шептал рыжий толмач.
- Не учи! Сам знаю! - И он шагнул внутрь шатра, помня, что
нельзя зацепить каблуком порога.
Посреди шатра тлел небольшой костер. Обойдя его, Олексич
опустил девушку на груду шелковых подушек. Решительно и властно он
откинул покрывало, опущенное на лицо, и бережно и нежно поцеловал
черные, вспыхнувшие радостью глаза и красиво изогнутые алые губы.
Толмач что-то шептал, но Гаврила нетерпеливо махнул ему
рукой.
Кругом слышалось пение, удары в бубны и медные тарелки.
Девушка оттолкнула Олексича, выскользнула из его объятий и,
подобрав под себя ноги, уселась у задней стенки шатра.
- Сядь рядом! - прошептал переводчик, опустившись на колени
неподалеку от Олексича. - Принимай подарки! Великий Саин-хан хочет
оказать тебе высокую милость.
В шатер стали входить старые и молодые монголы и кипчаки.
Каждый, произнеся несколько пышных приветствий, клал на ковер
серебряные и бронзовые кувшины, чаши, куски шелка, цветные одежды
и, пожелав долгой и счастливой жизни, пятясь спиной, выходил из
шатра. Для всех приходивших в соседних юртах были разостланы ковры
и на больших бронзовых подносах стояло обильное угощение.
Последними в шатер Олексича вошли лихого вида два молодых
воина и громко прокричали:
- Блистающий Бату-хан, - да живет он тысячу лет! - тебе
прислал в дар самого быстроногого коня в мире.
Толмач прошептал:
- Ты должен выйти, взять коня за повод и сам привязать его
около своей юрты.
Услышав о коне, Олексич вскочил и, полный радости, вышел из
шатра. Перед входом, на розовой шелковой ткани, стоял, нетерпеливо
перебирая ногами, пятнистый могучий жеребец, грызя удила и
разбрасывая клочья пены. Два конюха, вцепившись в поводья с
золотыми бляшками, оглаживали коня, стараясь успокоить. Олексич
подошел. Он не стал брать повода, а только протянул руку к ноздрям
коня. Тот ударил ногой по разостланному шелку и фыркнул. Олексич
велел принести большой медовый пряник и протянул его коню. Конь
недоверчиво скосил глаз и мягкими теплыми тубами взял пряник с
ладони.
На следующий день Олексича навестили разные люди, также
подносившие подарки: шелковые ковры, серебряные кумганы и другие
замысловатые серебряные вещи, с которыми Гаврила не знал, что
делать... Он, в свою очередь, всех одаривал ответными подарками,
думая только об одном: как бы поскорее вырваться из Батыевой
ставки, чтобы вернуться на север.
Одним из первых среди гостей Олексича навестил молодой
арабский посол Абд ар-Рахман. Он долго говорил о том о сем,
видимо, крутил вокруг да около, желая что-то сообщить, но не
решаясь приступить прямо к разговору. Гаврила, заметив это, сам
его спросил:
- Объясни мне, преславный эмир, одно страшное дело, о котором
здесь, может быть, все и знают, но никто мне не говорит...
- Не о старом ли русском воеводе Ратше ты спрашиваешь?
- Да. Не могу я понять, чем дед мой, Ратша, такой опытный и
осторожный, мог навлечь на себя беспощадный гнев великого владыки?
- Сейчас я тебе все расскажу. Бату-хан знал, что Ратша
прославленный русский воевода, и он захотел выказать ему особый
почет. Самый высший почет в этом войске, когда Бату-хан назначает
кого-либо из иноземных воинов начальником монгольского отряда.
Однажды Бату-хан призвал Ратшу к себе и предложил ему: выкажи
свою доблесть и вступи в мое войско.
- А потом? - спросил Ратша.
- Ты соберешь полк из пленных урусов. Сделай этот полк
надежным, чтобы я мог раздать воинам оружие и посадить на коней.
- Против кого ты хочешь послать нас?
- Вместе со мной вы пойдете покорять упрямые города урусов.
Ратша даже не задумался, а прямо ответил:
- И сам не пойду и других не стану уговаривать!
Разгневанный Бату-хан приказал посадить Ратшу в яму, чтобы он
там одумался, но, когда через несколько дней вызвал его снова,
ответ старого воина был все тот же. Тогда были отрублены головы
сотне русских пленных, и первым, кого казнили, был Ратша...
- Да, - тихо сказал Олексич, - ничего другого я от
бесстрашного деда своего и не ожидал.
Начались у Олексича дни, полные тревоги и беспокойства. Он
собирал пленных партиями, по двадцать - тридцать человек, давал им
вьючных коней, нагруженных мукой, житом, сушеной рыбой, караваями
хлеба, и посылал одну задругой сперва вверх по Волге, а затем
через степь на Рязань. На некоторых конях сидели, согнувшись,
больные и крайне истощенные пленные.
- Скорей, ребятушки, уходите, добирайтесь до родных мест! -
торопил Олексич. - Татарский хан может передумать и всех нас
задержать для новых своих построек или для дальнего похода.
Иногда Бату-хан призывал Гаврилу Олексича на свои военные
советы, где обсуждались планы похода на "вечерние страны". Тяжело
было Олексичу слышать, как Бату-хан и его соратники готовятся
напасть на Киев, Чернигов и другие города западные русские...
Поход был близок, передовые татарские войска уже начинали уходить
на запад. через половецкие степи. Олексич боялся, что Бату-хан и
ему прикажет быть в походе около него.
Проходили дни... Олексич с рассветом покидал шатер, спускался
к реке, где вдоль берега горели костры. Вокруг них сидели знакомые
плотовщики и, склонивши взлохмаченные головы над глиняными
горшками, степенно хлебали деревянными ложками свое незатейливое
варево.
- Ушицей подкармливаетесь? - спросил Олексич, присев на
бревне близ старика в изодранном до крайности бараньем полушубке.
Сквозь дыры местами просвечивало загорелое тело.
- А то чем же? Здесь рыбки вволю, сама на берег лезет. Только
вот соли нет.
Гаврила свистнул и повернулся. За его спиной вырост угрюмый
татарский слуга, повсюду неотступно сопровождавший гостя.
- Есть ли у тебя соль, Шакир? - спросил Олексич. Он уже
немного научился говорить на языке ханского окружения.
- Все есть, что ты ни прикажешь, мой хан! А нет, так достану!
- И он пошарил в ковровом мешке, который носил за Олексичем.
Оттуда он достал кожаную коробку. Гаврила взял из нее горсть соли
и хотел высыпать в горшок с ухой, но старик задержал руку:
- Стой, стой, добрый молодец! Соль-то у нас теперь дороже
золота. Я ее приберегу в моем рукаве, посолонить краюшку.
Старик вытащил из-за пазухи оторванный рукав, завязал узлом
конец, и Гаврила всыпал в него несколько горстей соли.
- А где же твоя рубаха?
- Да поистлела вся. Один рукав и остался. Вот вернусь домой,
старуха мне новую сошьет.
- Шакир, доставай новую рубаху!
Слуга, метнув недоверчивый взгляд, вполголоса ответил:
- Есть, мой хан! Только не для такого оборванца.
- Что я тебе приказал?
Шакир с обиженным лицом вытащил малиновую шелковую рубаху и,
поставив мешок на землю, встряхнул ее и подал Олексичу.
Старик вскочил и замахал руками:
- Что ты, что ты, Гаврила Олексич! Не по купцу товар даешь!
Такую богатую рубаху носить бы именитому боярину, а с меня хватит
и дерюги.
- А коли тебе рубаха не по нраву, так ты ее обменяй.
- Да мне за такой товар пять холстинных рубах дадут... Только
стану ли я твой подарочек менять? Вернусь домой, в шелковой рубахе
в избу войду, то-то моя старуха начнет причитать да дивоваться!
Другие плотовщики, сидевшие у костров, вскочили и, подойдя,
осторожно щупали огрубелыми пальцами добротность ткани.
- Ладно! - сказал Олексич. - Рубаха твоя, что хочешь, то с
ней и делай!
И он отошел к другим кострам. Подсаживался к плотовщикам я
всех расспрашивал об их житье-бытье... У всех на уме были только
родная сторонка, седой Волхов, суровое, угрюмое Ильмень-озеро.
- Маленько еще потерпите! Достройте Батыевы хоромы. а там
вместе двинемся домой.
Одарив особенно сноровистых и усердных в работе, опустошив
