- Теперь я жду, что ты захочешь проявить свою боевую удачу не
только в северной стороне, но и в том великом походе, который я
задумал и о котором не раз говорил тебе. Как ты намерен помогать
мне?
У Олексича мелькнула мысль: "Он хочет, чтобы я, не колеблясь,
дал ему обещание выполнить всякое его приказание. И тогда я буду
связан данным словом и, возможно, буду вынужден поступить
бесчестно. Поэтому надо быть особенно осторожным".
И он сказал:
- Что я могу тебе ответить? Ты как могучий степной орел-
беркут, взлетев к облакам, озираешь оттуда зорким оком далекие
просторы. Я же, как медведь, затерянный в новгородских лесах,
люблю и оберегаю свою берлогу...
Бату-хан укоризненно покачал головой:
- Дзе-дзе! Ты уже выказал себя как смелый воин. Такие воины у
нас называются багатурами. Но зачем ты говоришь уклончиво? В нашем
великом царстве все смелые багатуры сами рвутся туда, где слышен
звон мечей. Неужели ты останешься спокойным и захочешь вернуться в
свои медвежьи трущобы, когда мое войско двинется вперед и
победоносно пройдет по всей вселенной? Могу ли я этому поверить?
Взгляд Бату-хана, казалось, старался проникнуть в мысли
задумавшегося витязя.
- Я оказываю тебе великую честь - тебе поручается взять Кыюв!
У Гаврилы Олексича захватило дыхание. Как ответить? Ему
казалось, что пристальный взгляд Бату-хана видит, как под тонкой
шелковой рубашкой вдруг бурными толчками забилось сердце, но он
постарался овладеть собой и молча ждал, что еще скажет татарский
владыка.
Бату-хан продолжал, и голос его стал нежным и мурлыкающим:
- Я оказываю тебе самую высокую честь, какую только может
получить иноземный воин: ты станешь начальником тысячи, а может
быть и целого тумена, с которым ты покоришь для меня Кыюв. Вступай
в ряды моего войска, и после Кыюва ты вместе со мной пронесешься
через "вечерние страны". Мой славный дед, Потрясатель Вселенной,
не колебался делать начальниками монгольских отрядов бывши своих
противников, и они, как Джебэ-нойон,* становились преданными его
помощниками.
Гаврила Олексич сказал:
- Прости меня, великий хан, что я назвал мою родную
новгородскую землю лесными трущобами. Но мы не прятались в этих
трущобах, как медведи, а все время были на границе, сражаясь и
ожидая новых битв, новых кровавых встреч с врагами нашего народа.
Могу ли я, честный воин моего князя, в эти бурные дни оставить
беззащитной мою родную землю?
Олексич прямо и смело смотрел в глаза Бату-хану, ожидая его
рокового решения.
- Дзе-дзе! - проворчал Бату-хан и повернулся к Субудай-
багатуру. - Что ты скажешь на это, мой дальновидный и мудрый
учитель?
Старый полководец подумал и сказал:
- Я отвечу тебе, Саин-хан, тоже вопросом. Разреши спросить
твоего летописца Хаджи Рахима: что было написано в том послании,
спрятанном внутри его дорожного посоха, которое отправил когда-то
посол Махмуд Ялвач в Ургенче твоему отцу, несравненному,
блистательному Джучи-хану?
Погруженный в свои записи, Хаджи Рахим, вздрогнув от
неожиданности вопроса, почтительно прижал руки к груди и
прошептал:
- В этом письме, спрятанном в моем выдолбленной посохе, было
написано только три слова: "Этому человеку верь".
Бату-хан, зажмурив глаза, засмеялся тихими шипящими звуками.
Затем обратился к безмолвному, полному внутренней тревоги,
Олексичу:
- И я тоже скажу тебе только три слова: "Твоему обещанию
верю". Теперь возвращайся в твой далекий Новгород и верно служи
твоему коназу Искендеру.
Мой верный эмир Арапша там, и он будет присылать мне вести о
ваших новых тревогах и победах. Хоть я уйду далеко, но не
перестану думать о Новгороде. Разрешаю удалиться. Красавицу
Зербиэт-ханум ты возьмешь с собой.
Когда Олексич вышел из шатра, Бату-хан с необычайным
проворством вскочил и стал метаться, как зверь в клетке.
Задыхаясь, он весь отдавался налетевшей на него ярости. Глотая
слова, он заговорил быстро и неразборчиво, с раздувающимися
ноздрями, и то подпрыгивал, то приседал.
- Я вижу впереди бои... Пылающие города... Близкие схватки
тысяч и тысяч всадников. Я вижу, как испуганно летят кони, прыгают
через овраги, роняя своих всадников. Я вижу ряды упрямо
наступающих пеших воинов в иноземных одеждах... Они рубятся с
моими несравненными багатурами. Я пройду через самую гущу боя и
опрокину всех встречных... Я напою кровью врагов своих коней, я
прикажу убивать каждого сопротивляющегося, женщин, стариков,
детей. Копытами моих несравненных монгольских коней я вытопчу луга
и посевы, чтобы после того, как пройдет мое войско, не осталось ни
одной травинки, ни одного зерна... Я позвал в этот великий поход
Искендера и его соратников. Я рассчитывал на них, а они вдруг
оказались равнодушными и не захотели принять участие в моих
ослепительных победах. Близорукие! Будущие дни великих сражений
скоро покажут, кто из нас прав: они или я. И тогда они пожалеют,
что не пошли вместе со мной через превращенные в золу и пепел
"вечерние страны"...
Бату-хан вдруг успокоился, помрачнел и, медленно пройдя к
своему месту, стал опять задумчиво подбрасывать в костер ветки
душистого вереска. Он сделал знак толмачу приблизиться и, обняв за
шею, стал шептать ему в ухо:
- Отныне ты должен удвоить твои наблюдения за этим русским
воином. Проникать во все его думы и замыслы. Разведывать, кто его
друзья и враги. Тебе известен мой гнев и моя милость...
- Постараюсь, - ответил дрожа перепуганный толмач, - но
разгадать мысли русского гостя очень трудно: никогда никому он не
говорит, что думает, что готовит.
Бату-хан еще более тихо прошептал:
- Тебе поможет в этом Зербиэт-ханум. Она до сих пор усердно
извещала меня обо всем. Разрешаем тебе отправиться в путь вместе с
Олексичем. Буду ждать твоих писем. Ступай!
Всякая сказка, каждая "бывальщина" имеет свой "зачин", имеет
и свой конец, нежданный, негаданный...
В этот счастливый день, когда Гавриле Олексичу удалось,
наконец, уговорить Бату-хана отпустить его домой в Новгород,
радостный подходил он к своему шатру. Его поразило, что на этот
раз хозяина не встречают приставленные для охраны слуги. У шатра
татарской красавицы тоже никого не было. Что за чудо?
Обойдя рощицу, Олексич вдруг заметил между кустами несколько
слуг и женщин из шатра Зербиэт-ханум. Они стояли на коленях,
закрыв лицо руками, и, раскачиваясь из стороны в сторону, жалобно
стонали.
- Что случилось? Говорите!
- Не гневайся на нас! Прости наш недосмотр, эмир
великодушный! Мы не ждали, что такая беда свалится и на тебя и на
нас! О-о-о!
- Да говорите же толком, какая беда?
- Наш драгоценный цветок, наш соловей, Зербиэт-ханум
похищена!
Переводчик, неотступно следовавший за Олексичем расспросил
слуг и потом объяснил:
- Есть такой молодой знатный хан Иесун Нохой. То он на охоте,
то бражничает с молодыми ханами, и никакого другого дела у него
нет. Он приезжал сюда в твое отсутствие раза два и с коня,
подыгрывая на дутаре, пел песни, восхваляя красоту Зербиэт-ханум.
- Знаю такого, - всегда озорной и на полудиком коне.
- Сегодня утром он прискакал сюда и осадил коня перед шатром
Зербиэт-ханум. Он пел о том, что красавица томится в тяжком плену
у страшного медведя и что он приехал ее освободить. Зербиэт-ханум,
услыша песню, вышла из шатра и неосторожно приблизилась к
всаднику. А тот схватил ее, положил поперек седла и умчался. Слуги
не успели задержать. Не казни их!
И все снова упали на колени и завыли.
- Наказывать я вас не стану, но и хвалить тоже не буду.
Гаврила Олексич строго приказал слугам пока никому не
говорить о похищении, дивясь и радуясь неожиданному случаю,
который избавил его от опасного ханского подарка. Он стал
готовиться спешно к отъезду, еще опасаясь новой вспышки милости,
либо гнева монгольского владыки.
Глава девятая. НАКОНЕЦ ДОМ!
Ее глаза все время светились перед ним, вспыхивая искрами то
радости, то укоризны. В тот последний далекий день, когда она, вся
запорошенная снегом, стояла на высоком крыльце родного дома,
накинув на плечи малиновую шубку, опушенную темным соболем, и
махнула ему узорчатым платочком, а он обернулся в воротах, сдержал
коня и, не утерпев, помчался обратно к крыльцу, сжал маленькую
руку, горячую и крепкую, и, выхватив ее платочек, понесся вскачь,
вздымая снежную пыль. Этот день он вспоминал потом много, много
раз, доставал тайком заветный платочек, расшитый по краям алыми
шелками, и вдыхал нежный, чуть заметный аромат весенних цветов.
Не забыл он ее, свою Любаву, но помимо воли одурманила голову
прекрасная татарка, зачаровала своей грустной песней, знойной
пляской, змеиной гибкостью тела, и он проводил в ее шатре дни и
ночи, все забывая, слушая ее бархатный голос, заливая свою кручину
крепким янтарным вином.
И как хорошо все же, что теперь ему не придется, как приказал
Батый, везти ее с собой в Новгород. Он снова один, свободен и
гибельного дурмана как не бывало.
Теперь впереди дальняя дорога, такая же бесконечная и
томительная, как щемящая сердце тоска. Его дружинники и слуги, все
на лохматых взъерошенных конях, растянулись по узкому бечевнику
вдоль застывшей бескрайней реки и делали короткие остановки в
редких селениях, утонувших в снежных сугробах.
Наконец наступил желанный день, и путь окончен. Знакомые
ворота с медным складнем на поперечной балке. Высокие шапки снега
венчают боковые столбы. Мощный стук кулака разбудил дворовых псов,
и они, гремя цепями, отозвались яростным лаем.
Узнав зычный голос хозяина, заохали, забегали слуги,
распахивая створки тесовых ворот.
Гаврила Олексич медленно въехал во двор, окидывая зорким
взглядом и блистающие на утреннем солнце слюдяные окошки с
зелеными резными ставенками, и сани, и крытый возок под навесом, и
свисающие, готовые рухнуть глыбы снега на крыше, и ледяные
сосульки, и крыльцо с красными витыми столбиками.
Крыльцо, видимо, старательно подметено и так же, как тогда,
запорошено легким снегом, но лапушки еще нет... На ступеньках
видны чьи-то следы. Гаврила Олексич придержал коня, ожидая, что
вот-вот распахнется тяжелая дверь и выбежит его хозяюшка,
простоволосая, не успев по-замужнему заложить тяжелые шелковистые
косы... А из дому уже стали доноситься визги и радостные крики
женских голосов.
Отворилась знакомая с детства дверь, и в ней показался седой
сторож, Оксен Осипович, в синем охабне. Он спускался по ступенькам
медленно и, сняв меховую шапку, низко поклонился боярину. А где же
лапушка?
- Здравствуй, друже родной! - сказал Гаврила Олексич. - Где
же моя хозяюшка? Или занемогла? - сходя с коня и отдавая поводья
подбежавшему челядинцу, спрашивал он.
А во двор уже въезжали веселые дружинники, и все кругом
наполнилось шумом, звоном оружия и громкими приветствиями.
Оксен Осипович бросился к Олексичу и припал к его плечу:
- Нету боярыни нашей, Любавушки твоей! Нянюшки тебе все
расскажут. Мне невмоготу. Эх! - и старик, махнул безнадежно рукой,
быстро засеменил к воротам, пробираясь между шумевшими всадниками.
Из дверей выбежала старая кормилица. Одной рукой она
придерживала накинутую на плечи шубейку, другой поправляла
съехавший на сторону платок на седой голове. Семеня слабыми
ногами, она опустилась на колени и стала причитать:
- Зачем долго не приезжая? Зачем в Орде гулял, женушку-
