Прибывшую молодую боярыню поместили в келье ключницы, матери
Павлы, и та сама с ней сходила в жарко натопленную баньку, где они
обе мылись и обливались квасом. Мать Павла потом шептала на ухо
игуменье, что у молодой боярыни все исправно, никаких бесовских
знаков или синяков не видно. Сама мочалкой ей терла и спину и
живот. Тоже неприметно, чтобы она была на сносях, хоть небольшая,
но складная и в юном теле. Жить бы ей и поживать в любви и
радости, а вот заладила одно: "Примите меня в скит, хочу постриг
принять".
- Мать честная! - воскликнула игуменья. - Да ведь если она к
нам в обитель вступит, то вклад богатейший внесет и казной и
угодьями. Какие земли, пашни и покосы наш скит сможет от нее
заполучить в вечное владенье! Надо немедленно свершить над
боярыней постриг, пока она не одумалась и назад домой не уехала.
Феклуша, попроси ко мне отца Досифея. Мы с ним все обсудим.
Глава двенадцатая. В СКИТУ
Любава стояла на коленях на подложенной черной бархатной
подушке посреди храма, перед аналоем с образом пресвятой
богородицы. Рядом с ней старая монахиня бережно держала на руках
длинную черную одежду и черный же куколь. В эту одежду будет
облачена после пострига молодая боярыня. Ее длинные белокурые
распущенные волосы ниспадали по спине. Сегодня, после пострига,
шелковистые волосы будут отхвачены резаками и упадут на холодный
каменный пол.
Пока еще только послушница, Любава крепко сжимала маленькие
руки. Полубезумным взглядом она уставилась на большой образ
богоматери с младенцем на руках и сухими дрожащими губами тихо
шептала то слова молитвы, то какие-то бессвязные жалобы: "Господи,
укрепи веру мою! Помоги, мати божия, исполнить волю господню!
Изгони мою слабость!"
Позади молившейся стояла величавая и суровая игуменья
Евфимия. Строго сдвинув черные брови, она опиралась на высокий
посох с золотым набалдашником. Игуменья зорким, как бы скорбным, а
иногда хмурым взглядом посматривала то на маленькую боярыню, то на
лицо Досифея, иеромонаха, стоявшего возле боярыни и тихо
твердившего, склоняясь к ее уху:
- Молись, чадо мое... и повторяй слова, издревле реченные:
"Аз, раба .божия, грешная..."
Но боярыня как будто его не слышала, и совсем другие слова
слетали с ее бледных дрожащих губ.
Игуменья сделала глазами строгий знак монашке, стоявшей
поблизости с небольшим медным подносом, на котором был серебряный
ковшик с теплым вином, подносимым причастникам. Монашка подошла
ближе. Стоявший рядом с Досифеем громоздкий, краснолицый, с рыжей
бородой дьякон взял ковшик, поднес к устам Любавы и пробасил:
- Испей, дочь моя, теплоты на поддержание сил телесных.
Хор монахинь на клиросе пел необычайно скорбный псалом,
говоривший о бренности земной жизни, о тщете и суетности всех
мирских стремлений и радостей.
- "Свете тихий святые славы, пришедый на запад солнца,
видеста свет вечерний..." - жалобно выводили нежные женские
голоса, и делались более грустными лица стоявших рядами монахинь,
старых и молодых, в черных рясах, истово крестившихся и
одновременно опускавшихся на колени или бесшумно встававших.
"Послушница для побегушек", Феклуша, мышью пробралась среди
стоявших монахинь и проскользнула к самой игуменье. Та сурово
скосила на нее глаз, но, увидев встревоженное лицо черницы,
величаво склонилась и подставила ухо.
- Приехали! Много молодцов... На лихих конях... Одни ворота
ломают, другие поскакали в обход скита. Там теперь у ворот мать
Павла с ними бранится и прочь гонит. Послала спросить, святая мать-
игуменья, что ей делать?
- Сказки, чтобы крепилась во славу божию. Только господь нам
поможет, и беси окаянии вси отринутся.
Точно порыв ветра и шорох пронеслись по рядам безмолвно
стоящих монахинь, которые слегка зашевелились и потом снова
застыли в благоговейной тишине. Феклуша исчезла. Игуменья, качнув
утвердительно головой, посмотрела многозначительно на Досифея:
- Поспешай! - и, повернувшись к пышнотелой монаха не, сестре
"на ключах", прошипела: - Свечи!
Две черницы пошли по рядам, раздавая молящимся тонкие
восковые свечи. Все зажгли одна от другой, и храм озарился
множеством огоньков. Хор стал разливаться еще более скорбным
антифоном, какие обычно слышатся на отпевании покойников: ведь
раба божия уходит добровольно из мира, отказываясь от всех
житейских радостей, и становится верной "рабою Христа".
Отец Досифей снова склонился к стоящей на коленях Любаве и
продолжал настойчиво вещать:
- Повторяй, чадо мое, что аз тебе реку: "Добровольно хочу чин
ангельский принять..."
Черница вставила в сжатые руки боярыни толстую зажженную
свечу, и в дрожащем ее свете уже можно было яснее различить нежные
черты бледного лица и крупные слезы, катившиеся из-под опущенных
ресниц.
Тщетно отец Досифей склонял свое волосатое ухо к устам
Любавы, он не мог уловить ни одного ее слова. А игуменья
продолжала твердить, будто не замечая молчания Любавы:
- Она уже говорит... Говорит все, что положено. Продолжай,
отец Досифей. Свершай постриг! Где резаки?
- Здесь, у меня резаки! - прогудел дьякон, держа руках
большие полузаржавевшие ножницы.
- Чего ждете? - торопила игуменья. - Отрезай четыре пряди
крестообразно на голове И выстригай поскорее гуменцо...
Боярыня, зажмурив глаза и крепко сжав губы, больше не
произносила ни слова. Вдруг ее маленький рот полуоткрылся и
засияли удивлением и радостью глаза: она услышала такой знакомый,
такой родной голос:
- Любава! Любушка моя! Цветочек вешний! Каким злым ветром
тебя сюда занесло? Ты зачем здесь, моя ласочка?
Любава, точно очнувшись, вскочила на ноги и уронили свечу.
Перед ней, в полумраке храма, в сизом дыме душистого ладана стоял
он, ее любимый, долгожданный муж и смотрел на нее веселым,
ласковым взглядом.
Она покачнулась и, протянув вперед руки, бросилась к Гавриле
Олексичу, но, потеряв последние силы, упала плашмя на каменный
холодный пол.
- Ты откуда, бесстыжий басурман, взялся? - визгливо
закричала, забыв свой сан, игуменья. - Какая тебе здесь надоба в
женской святой обители? Вон отсюда, охальник, нечестивый татарский
перевертыш!
Все монахини, смешав ряды, бросились в стороны и столпились в
углах. А в храм, стуча сапогами и копьями, входили дружинники и
громко переговаривались. С гневным, оскорбленным видом,
замахиваясь посохом, игуменья направилась к Гавриле Олексичу, а
он, как бы ее не замечая, бережно подхватил на руки потерявшую
сознание Любаву и быстро пошел к выходу. За ним и дружинники с
шумом стали покидать храм, поглядывая на оторопелых монашек.
Пение на клиросе прервалось. Все певчие застыли в изумлении.
Лишь одна игуменья продолжала стучать посохом о пол и кричала:
- Окаянный безбожник! Владыке пожалуюсь! В Киев к самому
митрополиту поеду! Он на тебя нашлет и грозу, и страх, и трепет!
* Часть пятая. ГРОЗОВЫЕ ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ *
Глава первая. ДЖИНН ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ
(Из "Путевой книги" Хаджи Рахима)
Вчера мне приснился такой необычайный сон. Будто бы я шел
пустынной степью, погружаясь в воспоминания, спотыкаясь о камни,
по которым скользили зеленые ящерицы, иногда извивалась золотистая
змейка.
Вдруг раздался короткий свист ветра и оборвался. Точно
большая темная птица промчалась мимо и скрылась в туманных
сумерках.
На перекрестке извилистых пыльных дорог, на заросшей дикими
травами "Могиле неизвестного дервиша" задумчиво сидел мой Джинн.
Много лет я не видел его, но сразу узнал по смуглому
прекрасному лицу, по бирюзовым светящимся, пронизывающим глазам,
по его темно-лиловой легкой одежде, расшитой золотыми узорами, с
алмазными блестками. Когда я подошел ближе, глаза его потемнели от
гнева и стали черными.
Он заговорил... И слова его, тихие и мелодичные, бархатными
переливами долетали до меня, как обрывки древней дивной песни:
- Ты забывал меня? Ты уходил от вечности? Ты шатался по
шумным базарам, в беспокойной толпе, и пропадал в трущобах, где
враждуют завистники и неверные? Месяцы проплывали бесследно, а ты
забывал восторги творчества и полеты по синему Эфиру к сверкающим
созвездиям...
Затаив дыхание, я молчал, стараясь не пропустить ни одного
слова моего могучего, своенравного покровителя, надолго меня
покидавшего.
- Я сегодня являюсь перед тобой в последний раз. И если я
увижу, что ты отвернулся от бессмертной мысли и от бесед с
великими тенями прошлого, борцами за ослепительные дали, - ты меня
никогда больше не увидишь.
Я ответил:
- Долго я скитался по свету, разыскивая тебя, свободный
неукротимый гений, и не мог заметить хотя бы мимолетную тень, хотя
бы какие-либо полустертые твои следы...
Он пошевельнулся, и светлый отблеск его заколебался на серой
земле, как жемчужное пятно лунного света.
- Где твоя неистовая подруга - Мысль? Где она, уводившая тебя
в необычайное? Почему я не вижу ее рядом с тобой? Разве и она от
тебя отвернулась?
- Нет! Ничтожные, не сумевшие погубить меня, по безумию и
злобе убили мою легкокрылую, доверчивую подругу. С тех пор я
скитаюсь, я ранен, я одинок и не нужен людям...
- Ты бредишь! Сделайся им необходимым! Добьешься ты этого
только своей волей... Человек умирает, но Мысль его остается
бессмертной... Я уже вижу легкую тень твоей стремительной подруги
снова рядом с тобой...
Джинн выпрямился. Его стройный силуэт четко вырисовался на
вечернем небе, где вдали вспыхивали яркие бесшумные зарницы. Он
указал на запад:
- Твой путь направь туда! Там на необозримой равнине, будут
страшные бои. Ты увидишь там и великое мужество защитников своей
родины, и неодолимую волю завоевателя. И те и другие сильнее
железа и огня. Будь среди смелых, и ты о них расскажешь другим...
Величественный облик Джинна становился все прозрачнее и,
наконец, исчез.
Налетевший холодный ветер шелестел полузасохшими стеблями
растений. Могила была пуста и печальна. И я решил направиться на
запад, в сторону загоравшихся и потухавших зарниц. Такой странный
сон я увидел. Сбудется ли он?..
Глава вторая. В БАГРОВЫХ ЛУЧАХ
Когда кончились теплые дни, осень подула холодным ветрами и
морозные утренники заставили вспомнить о меховых шубах, Юлдуз-
Хатун впервые услышала точные сроки, когда хан великой татарской
орды решил броситься в стремительный набег на "вечерние страны"...
К этому времени веселые певучие ручьи затянулись ледяной
корой, реки по берегам обросли наледью, обещая скоро замерзнуть
совсем. Тогда все пути окажутся удобнопроходимыми не только для
многотысячной конницы, но и для верблюжьих караванов и обозов,
скрипучих арб, увлекаемых откормившимися за лето могучими
круторогими волам.
Тихая Юлдуз-Хатун вместе со своей верной рабыне китаянкой И
Ля-хэ все время проводила в небольшом саду, устроенном вокруг
золотого домика за высокой каменной оградой. Китаянка И Ля-хэ еще
ранней весной уезжала на маленькой лошадке в степь, отыскивала там
любимые на ее далекой родине растения и привозила ирисы, тюльпаны
и другие красивые цветы, а также целебные травы. Все они были
старательно рассажены на грядках, вдоль дорожек искусно
переплетавшихся по хитроумному рисунку строителе дворца Ли Тун-по.
Он же устроил легкую, точно кружевную беседку, какие на его родине
обычно ставятся над дворцовым прудами. Через сад проходила
