Московского Совета. На нее мы никаких надежд не возлагали -- уже раньше нас
посещали различные инспекции и делегации. Но когда в камеру вошел Шмидт, я
даже запищал от восторга. Второй раз судьба посылала его как нашего
спасителя,
Все пошло просто: звонок но телефону, несколько дружеских слов, и час
спустя нас со всяческими извинениями выпустили за старенькие, но все еще
добротные тюремные ворота.
Доходившие до нас слухи об эволюции Шмидта оказались правильными. Путь
от генерала германской имперской армии до спартаковца в заплатанном пиджаке
может удивить своей длииой, но надо вспомнить, что, еще будучи студентом,
Шмидт говорил, что может сделаться и ярым немецким патриотом, и крайним
социалистом, ибо и те и другие преследуют дорогую ему цель организации
человечества. Приехав в Россию убежденным германским националистом, он
первые месяцы всячески способствовал победе Германии. Но после Октябрьской
революции новые горизонты, более широкие и увлекательные, раскрылись перед
ним. Он решил, что Третий Интернационал сможет вернее подчинить Европу
единому плану, нежели нерешительная и уже поколебленная в своей мощи
Империя. Он был прежде исступленным шовинистом, ярым монархистом, но к
новому делу примкнул честно, без задней мысли, со всем упорством и прямотой,
ему присущими. Во время боев с белыми он был дважды ранен. Жил он внешне
убого, работал по восемнадцати часов в сутки, от казенного автомобиля,
несмотря на простреленную ногу, отказался, ковыляя из одного комиссариата в
другой, словом, был во всех отношениях честным и последовательным
коммунистом.
На следующий день после нашего освобождения мы отправились к нему в его
рабочий кабинет. На стенах висели схемы сложные и диковинные. Шмидт был
облеплен планами, сметами, чертежами. С жаром принялся он рассказывать нам о
своих трудах. До сих пор люди непроизводительно тратили свои силы: все было
случайным и нелепым. В Японии или Голландии вадыхались от скученности, а
Сибирь или Испания пустовали. В черноземной России топили в пруду хлеб, не
желая продавать его за несколько грошей, тщась в отчаянье удержать падающую
цену, а кули в Пекине умирали о голоду. В Англии выделывали столько материи,
что некуда было ее деть, начинался кризис и рабочие нищенствовали у
остановившихся станков, а калужский дяди все еще мечтал о портках, Поэты
бегали по редакциям, вымаливая напечатать стишок, хотя бы по пятачку за
строчку, но не хватало агрономов.
Адвокатов было больше, чем уголовных преступников, но трудно было порой
найти дельного электротехника. Хаос, бессмысленный, дикий, хозяйство
сумасшедших фургомщиков или надевших сюртуки обезьян! Теперь все будет
по-иному. Вот на этой карте обозначено -- сколько где людей должно жить,
точно, по квадратным метрам...
Другая схема показывает распределение трудящихся по ремеслам. Нужно
столько-то инженеров, столько-то слесарей, столько-то поэтов. Никаких
отступлений. Тула знает, что по разверстке на 1930 год она должна выпустить
восемьдесят докторов, семь художников, шестьсот металлистов, триста
пятьдесят текстильщиц и так далее. Ребенка с раннего возраста приучают
любить предназначенное ему ремесло. Вводится для обучения производственная
азбука, где все буквы обозначаются орудиями труда данной отрасли. Общее
число рождений также подлежит точному учету и должно соответствовать
заданиям центра. Семью следует уничтожить, нельзя оставлять детей под
случайным и пагубным влиянием родителей, то есть лиц безответственных.
Детские дома, школы, трудовые колонии подготовляют работников. Общежития,
общественное питание, однородность распределения. Закончив работу, каждый
имеет право пойти в распределитель развлечений того района, к которому он
прикрепил свою карточку. Там определенная доза эстетических эмоций: музыка,
многоголосая декламация, празднества но точному сценарию. Наконец,
ограничиваются и половые излишества, над чем работает специальная комиссия
врачей при Наркомздраве. Вот жизнь человека!
Шмидт показал нам на самую таинственную схему -- она была похожа на
корни исполинского растения. Жизнь человека!
Я вспомнил наивные лубочные картинки: мальчик играет, влюбленный юноша
с цветком, отец семейства, ласкающий младенца, зрелый муж почему-то с
гусиным пером в руках и дряхлый старик, ковыляющий к раскрытому гробу. Но
здесь ничего подобного не было: белые квадраты расходились в зеленые
пирамиды, эти передавали токи красным кругам, круги преображались в ромбы, и
так еще долго, сложно, и не было видно отдохновенного гроба, только черные
треугольники поселений для трудовых инвалидов. А Шмидт показывая нам эти
пути и переходы, выбрасывая сотни, цифр и наименований организующих центров,
с пафосом говорил: "Вот жизнь! Она уже не тайна, не сказка, не бред, но
трудовой процесс в этой жалкой комнате разложенный на части и воссоединенный
мощью разума! "
Мне вспомнилась каморка на чердаке, в Штутгарте, расписание на стенке,
шестьдесят марок и фрау Хазе. Но стучащие машинки, секретарь, беспрестанно
приносящий бумаги на подпись, очередь посетителей в приемной говорили о том,
что это не детское сумасбродство, а гигантская мастерская, где строится
новый мир.
Я готов был от ужаса расплакаться и неожиданно, неприлично рассмеялся
-- услышал доносившуюся с улицы частушку:
Наживу себе беду, В сортир без пропуска пойду. Я бы пропуск рада взять,
Только некому давать.
Потом Шмидт переговорил с Учителем касательно его работы и предложил
ему заняться организацией наиболее хаотической и трудной области, именно
искусства. Учитель предложению обрадовался. Когда мы вышли, я начал
высказывать Хуренито свои соображения по поводу Шмидта и его схем: "Все это,
может быть, и гениально, но при чем тут жизнь человека? Это просто вращение
крохотного винтика! " Учитель возразил: "Нет, -- это новые люди, они столь
же отличаются от тебя, как жители Камеруна. Ты не заметил, как появилось
новое племя. У них своя психология, свои нравы, свой религиозный пафос. Люди
прежде падали ниц пред непостижимым, таинственным, случайным. Каждое
отступление от обычного, от постигнутого путем эмпирическим обожествлялось.
Пафос новых людей в законности явлений, их трезвенный экстаз в ощущении
безошибочности. Ты хорошо понимаешь первобытный восторг огнепоклонника, сидя
в своей морозной каморке, на корточках, перед пылающими языками, вылетающими
из печи. Теперь пойми другой восторг -- механика, впервые осмыслившего ход
сложной машины!"
Мы шли по моим любимым переулочкам между Пречистенкой и Арбатом.
Крохотные дома с палисадниками, сирень, луковки беленькой церквушки Успеньи
на Могильцах -- все это поддерживало меня в моем протесте.
"Учитель, новые люди, о которых вы говорите, уродливы и поэтому
невозможны. В их жизни нет ничего случайного, а следовательно, прекрасного,
нет неожиданности, противоречий, романтизма. Скука-то какая!.."
"Ну, что ж, ты поскучаешь, ты ведь человек старой породы. Подрастут
другие по схеме, эти будут работать, и скучать они не будут. Старое вообще
отдает гнилью и нафталином, но этот запашок высоко котируется под названием
"романтики". Расстались с аббатами, с мадоннами, с высочествами, ничего,
обошлось! .. Расстанутся и с прелестью сумасбродств американокого
миллиардера, с живописностью лохмотьев, с лоском роскоши, с
кинематографически увлекательной борьбой за корку хлеба или за гору золота.
Все, о чем ты хлопочешь -- каприз, прихоть, -- кончает гнить и скоро
перестанет даже бить в нос. Ты можешь, разумеется, сняв комнату без соседей,
плакать о прошлом до конца твоей жизни, но вряд ли от этого что-либо
изменится.
Ты видал картины современных художников-кубистов? После всяких
"божественных капризов" импрессионистов точныв, обдуманные конструкции форм,
вполне родственные схемам Шмидта.
Ты был на войне? Что ты там видел -- Наполеонов, Давидов, жест, подвиг,
героического знаменосца или образцовое хозяйство мистера Куля?
Несмотря на свою безалаберность, ты любишь играть в шахматы. Гляди --
как комбинационная игра уступает место позиционной. Вместо неожиданных
комбинаций, благородной жертвенности гамбитов -- точный, скупой, тщательно
выслеженный план. Я дивлюсь, до чего ты слеп -- валандаешься всюду и не
замечаешь самых основных, самых неоспоримых черт современности!"
"Если все это так,-- возмутился я,-- для чего же, собственно говоря,
жить? В частности, для чего переписывать декреты Шмидта, вместо того чтобы
как-нибудь уничтожить его?"
"Если на заре ты начнешь стрелять из тысячи батарей в солнце, оно все
равно взойдет. Я, может быть, не меньше тебя ненавижу этот встающий день, но
для того, чтобы пришло завтра, нужно стойко встречать жестокое светило,
нужно помогать людям пройти через его лучи, а не цепляться за купол
церквушки, на котором вчера теплился, угасая, закат!"
Глава двадцать девятая. "Свобода творчества", или козни контрреволюционеров
На заседание комиссии, которой было поручено организовать исскуство,
кроме Учителя, приши жены крупных коимунистоб, коммунисты мелкие, но
честные, любящие чистую работу, актеры, больше из бывших "солистов его
императорского величиства", и художники, всю жизнь изображавшие маркиз в
кринолинах. Председателем этой высокой комиссии был большевик напугавший
как-то стареньких профессоров до того, что они хотели было рассыпаться и не
рассыпались, лишь желая спасти незабвенную "альма-матер", а на самом деле
добродушный толстяк, отменный семьянин, с золотой цепочкой на жилете и с
благородной страстью к искусству.
Комиссия должна была обсудить вопрос -- как приспособить искусство для
агитации, не уничтожая при этом творчества? Председатель долго говорил о
высоком достоянии культуры, о вершинах человеческого духа и предложил
решение компромиссное -- творцам, которые будут создавать агитационные
произведения, выдавать паек, равный по калориям двум академическим, Всем
прочим, не посягая на свободу их творчества, выдавать простой паек по
трудовой карточке категории "Б"
После него выступил Хурвнито, который сразу внес радикальное
предложение -- упразднить искусство. Вот что он сказал в защиту предлагаемой
меры: "Tо, что вы предлагаете, является лишь новой вывеской над старой
пакостью, впрыскиванием камафары уже похолодевшему трупу. Зачем вы
отстранили религию, если вам необходимо, чтобы кто-то освящал нимбами вашу
дубину? Или отъевшаяся на калориях каста привилегированных жрецов
официального искусства лучше крестобрюхих иереев? Что вы получите? Стихи,
романы, пьесы, картины, симфонии, сделанные по предписанию, будут ниже,
слабее прежних, и, сравнивая их с Пушкиным, Шекспиром или Рембрандтом, люди
решат, что виноваты современность, коммунизм. Этого нельзя допустить;
уничтожая искусство, надо показать, что оно, и только оно виновато в том,
что хотело пережить самого себя, заслужив пули в зад вместо честной кончины
на семейном ложе.
"Вершины человеческого духа", о которых здесь говорилось, были
государственными преступниками, они подрывали все основы разумного, трезвого
общества. Конечно, подрывать английскую императрицу, немецких князьков или
Николая I с нашей точки зрения похвально. Но вы, товарищи, ошибаетесь,
думая, им важно было, что именно они подрывают. Ничуть! Будь Катания
вотчиной древнего деспота или коммунистической колонией, деятельность
Везувия от этого не изменится. Завтра вчерашние "вершины", которым вы
