исключительно во флагах и в гербах, на городской жизни отражалось мало.
Освобождаемые еженедельно от ига обыватели даже не замечали этого, так как
действия "тиранов" и "освободителей" были до удивительного сходны между
собой, притом одеты все. были одинаково, донашивая серые шинели царской
армии. Кроме того, сказывались традиции мест: в меблированных комнатах, где
помещалась Чека, разместилась контрразведка и все десять последующих
учреждений однородного характера. Тюрьма оставалась тюрьмой, хотя в нее
приводили тех, кто вчера еще сам приводил в нее смутьянов,-- ни
консерваторией, ни детским садом она не становилась. Даже расстреливали на
том же традиционном пустыре, позади острога. Все, приходя, издавали законы о
свободе и неприкосновенности личности, вводили осадное положение и смертную
казнь за малейшее выражение недовольства дарованной свободой. Засим, в
течение краткой мотыльковой жизни, спешили "наладить нормальную жизнь", то
есть ограбить как можно больше еврейских часовщиков и успеть расстрелять
всех лиц с несимпатичными физиономиями или с неблагозвучными фамилиями.
Как-то, сидя в маленьком грязном кафе, представлявшем, благодаря
подвижности хозяина-грека, отрадный остров среди этого бушующего океана,
Учитель заинтересовался: "А какое у нас сегодня правительство? Украинцы, что
ли?" Грек отчаянно цыкнул: "Какие вы слова говорите! Мы, то есть все,--
только малороссы, а правительство у нас ростовское. Романовки во как
поднялись, а за украинки дают трешку за сотню, советские и те дороже! " --
"Это меня молодит,-- рассмеялся Хуренито,-- думал ли я, что на старости лет
попаду к себе на родину!.."
Айша спросил его: "Господин, скажи Айше, Айша очень глупый, он не
понимет, почему они все говорят, что друг друга не любят, а делают одно и то
же, как родные братья",
"Милый Айша, ты не глуп, ты слишком мудр, брось высоты своей
африканской философии. Ты хочешь отыскать некое различие там, где его и быть
не может. Это твое дикарское дело -слушать речи и глядеть на флаги; мы, люди
культурные, больше интересуемся системами пулеметов. Конечно, было бы
остроумней им всем объединиться для дружного грабежа и массовых расстрелов,
но чувство солидарности не имеет корней в данном цехе. Я представляю себе
все выгоды "Профессионального союза тружеников, пытающихся захватить
власть". Какая экономия сил и времени! Каждая секция получает город на один
месяц, разрежает городскую скученность, борется с роскошью, способствует
поднятию производительности труда наборщиков и маляров, так как печатает
новый свод законов и на всех городских вывесках вставляет мягкие знаки,
уничтожает твердые или восстанавливает "яти", потом мирно, собрав все свои
пожитки, как, например, знамена и свод законов, перекочевывает в другой
город, уступая место товарищам-противникам. К сожалению, для такого
объединения почва еще не готова, и ты должен примириться с тем, что
конкуренты, кроме закониого объекта, то есть обывателей, режут бессмысленно
и друг друга".
А между тем, пока мы в тихие дни (то есть без орудийной стрельбы)
болтались по городу, пили у грека кофе и философствовали, мистер Куль и
мосье Дэле, не теряя времени, о чему меж собой усиленно договаривались.
Результаты этих бесед были неожиданными, а именно: в одно утро, вполне
спокойное и располагающее к идиллическим прогулкам, в комнату Алексея
Спиридоновича явились наши солидные друзья, и мосье Дэле торжественно, но
задушевно заявил: "Великий час пробил! Дорогой мосье Тишин, вы
мобилизованы!" Алексей Спиридонович еще пребывал, мечтая, в кровати; услышав
это, он вскочил и завопил: "Что вы говорите? Господи! Но кем?" Мистер Куль
важно ответил ему: "Разумеется, не нами. Мы не вмешиваемся в ваши внутренние
дела. Для этой цели мы наняли одного отставного вахмистра, и он подписал
указ. Друг мой, вы должны не горевать, а радоваться. Вы будете защищать
культуру и свободу от варваров!" После этого, оставив на столе указ и два
доллара на обмундирование, они ушли. Алексей Спиридонович, который уже
однажды защищал культуру от варваров, упал на кровать, начал голосить, и
делал это до вечера, когда Учитель и я пришли к нему.
Он расскаэал нам о всех своих мучениях. Разумеется, большевики --
варвары, их следует свергнуть. Но он против насилия, он почт и толстовец, он
знает, что святая София окончилась братом Айши. Кроме того, он не может
стрелять в своих, в русских. Правда, мосье Дэле заверяет его, что красные
войска состож из всех, кроме русских,-- из башкиров, киргизов, евреев,
миверцев, китайцев, латышей. "Но все может быть,-- вдруг среди них затесался
хотя бы один свой, русак? Господи, что мне делать?"
Но делать было нечего. Получив от мосье Дэле винтовку и трехцветный
флаг, а от мистера Куля библию и еще один доллар, Алексей Спиридонович с
тридцатью "добровольцами", как он, горящими жаждой сражаться, отправился
брать у красных деревню Дырки.
Героической атакой, потеряв двадцать три человека, добровольцы заняли
деревню и прилегающий к ней сахарный завод Кутуменко.
К величайшему недоумению и ужасу Алексея Спиридоновича, ему пришлось
заколоть штыком русского, и все трупы, найденные им в Дырках, походили не на
китайцев, но на тульских и калужских мужичков. Мучения его удвоились. Ко
всему, в Дырки приехали мистер Куль и мосье Дэле "благодарить и
приветствовать славное воинство", причем мистер Куль разьяснил, что завод
Кутуменко он приобрел за гроши, а мосье Дэле напомнил "освобожденным
пейзанам" о необходимости честно работать для погашения всех долгов России,
к которым прибавилась стоимость тридцати винтовок, двух флагов и жалованья
вахмистру.
Все это так подействовало на Алексея Спиридоновича, что он бежал ночью
из Дырок прямо на квартиру к Учителю, винтовку обменял на две бутылки
самогона и в пьяном виде декламировал "Клеветникам России", причем Айша
должен был изображать "клеветника", получая уничтожающие взгляды, брызги
слюны и даже прикосновения рукой.
С этого дня Алексею Спиридоновичу пришлось скрываться, главным образом
от вахмистра и от мосье Дэле. Он ужасно осунулся и опустился. Лежа целыми
днями в кладовой Учителя, он мечтал о том, что если бы к свободе Керенского
прибавить организацию Шмидта, доллары и высший дух, свойственный одному
славянству, то было бы хорошо... А так -- очень скверно!..
Мое положение не было лучшим. У меня губы семита и подозрительная
фамилия. При этих данных я мог в любой момент закончить свой трудный земной
путь у облупленной стенки елизаветградского амбара.
Как-то ночью меня на улице остановили военные. "Стой! Ты жид?" В ответ
я выругался; сочно и обстоятельно, как ругаются в Дорогомилове сдавшие заказ
сапожники. Это показалось убедительным, и меня отпустили.
В квартиру Учителя, где жил и я, пришел один человек в форме, завопил:
"Жиды Христа распяли! Россию продали! -- и сразу, без паузы спросил
деловито: -- Этот портсигар -- серебряный?"
Даже Учитель поплатился. Однажды он вышел погулять и наткнулся на
застывшего в мечтательной позе военного. "Жид, иди сюда!" -- "Я
мексиканец".-- "В таком случае простите. Может быть, вы скажете, где мне
найти хоть одного жида?" -- "Поищите".-- "Вот несчастье! Все попрятались --
с утра зря стею". И сняв с Учителя его меховую шапку,-- несчастлый охотник
пошел кокать редкую дичь.
В общем, Учитель тоже был скверно настроен. Уже в Москве последние
месяцы я начал подмечать в нем усталость и апатию. Все же он держался и даже
завел знакомство со многими белыми, дольше других остававшимися в городе.
Один из них, подпоручик Ушков, был трогательным юношей. Он был помешан
на романтизме прошлого, на трубных звуках старой гвардии и победном шелесте
великодержавных знамен. Идеи его были убоги, но его воодушевляла
патетическая любовь к былому. В его мыслях Куликовская битва, вербная
суббота, с огоньками, порхающими по московским улицам и переулкам,
кремлевскив соборы, бал с подругами сестры -- институтками, Отечественная
война, мама, елка сливались в одно цельное, отнятое злыми людьми. Учитель
говорил о нем "Вот Евгений, бедный чудак, который не ждет, пока всадник
претворится в медь. Кто виноват, если Хулио Хуренито, отпихнув сценариуса,
выскочил на сто лет раньше положенного, а тихий Ушков на столько же опоздал,
пропустив пирушку с пуншем и великолепных офицеров, умиравших на ролях
Бородина, сводивших с ума парижанок танцами и усами, влюбленных в родных
Наташ и в заграничную масонку "Свободу?"
В одном полку с Ушковым служил Давилов, молодой порции, авартный игрок,
но человек трезвый. Ушкова он звал
"девченкой". "Дело просто и ясно, без романтической чепухи: либо мы,
либо они. Я предпочитаю погибнуть от пули, нежели тинуть лямку "пролетария"
и подделываться под мерзкий мне язык. Если мы победим -- мы будем жить
по-настоящему, как живали отцы и деды, с приемами у предводителей
дворянства, с кутежами в "Стрельне", с тыщами на зеленом сукне, с разгулом,
удалью, бесшабашностью, присвистом; нет -- погибнем, придут сотоварищи" и
разведут на пять веков такую скуку, что даже чистокровные русские мухи и те
подохнут".
Третий приятель Хуренито, казачий хорунжий, был детина необычайного
роста с гигантскими ногами, прозванный всеми "Танком". "Танк" глядел на
гражданскую войну как на опасную и завлекательную охоту. Он гонялся за
комиссарами, за атаманами, за всеми, кого мог нагнать, и в десятый или в.
сотый раз бриллиантовые серьги купчихи Ягодицевой, как и английские фунты
спекулянта Айзенштейна, переходили в новые руки. "Наш, мексиканец",-- с
гордостью говорил Учитель, хлопая по массивной спине "Танка", который
показывал свою добычу -- дутый браслет, "Ты, брат, не на сто лет опоздал, а
всего на три года. В семнадцатом году ты бы вдоволь порезвился. А теперь
нельзя, теперь там Шмидты такую организацию развели, пошлют тебя вагоны
выгружать да предварительно все ящики пересчитают!.."
Несмотря на дружбу с описанными мною офицерами, Учителя не оставляли в
покое: то контрразведка интересовалась, что именно он делал 12 июля 1915
года, то осетины приходили выяснять в сотый раз его вероисповедание,
прихватывая старые брюки Хуренито или чайный сервиз квартирной хозяйки.
Может быть, поэтому, а может быть, просто со скуки Учитель решил действовать
и неожиданно для всех объявил себя претендентом на российский престол. Он
доказал, что является родственником расстрелянного императора Мексики
Максимилиана, происходившего из Габсбургов, которые связаны с датским
двором, а следовательно, с Романовыми. О своем намерении воссесть на
опустевший трон он довел до сведения местной контрразведки, "Освага" и всех
иностранных держав. Контрразведка прекратила неприятные визиты, а один из ее
сотрудников притащил даже по сему случаю Учителю бутылку мартелевского
коньяку, не без удовольствия нами распитую. "Осваг" вывесил портрет Хуренито
в своей витрине, впрочем, о престоле дипломатично умолчав, чтобы не
оскорблять деликатных чувств некоторых социалистов. Из-за границы Учитель
получил телеграммы с пожеланием успеха, а также сто франков на карманные
расходы. Обменяв эти деньги у мистера Куля на сто тысяч рублей, мы
изумительно их пропили, причем Айше попойка и, главным образом, рахат-лукум
в кофейной грека так понравились, что он возымел безумное желание объявить и
себя претендентом, чтобы тоже получить сто франков.
