шутил с солдатами, протестуя против того, что ему не выдали утром пайка,
который он успел бы еще съесть. У меня в ушах гудело, и бессмысленно
мелькали перед глазами неожиданные клочья не убранной с неба синевы. Потом
нас почему-то повели снова по лестницам и проходам и, вместо того чтобы
просто, честно пристрелить, впустили в комнату с грязными замусоленными
обоями, где на диване какой-то интеллигент пил чай вприкуску.
Посмотрев на нас близорукими, весьма добрыми глазами, он сказал, что по
случаю приезда в Москву депутации, кажется, сиамских коммунистов, объявлена
амнистия и нас, в частности, расстреливать не будут. Учитель выслушал это
молча, я же промолвил вежливо, как меня учили в детстве,-- "мерси". Но
интеллигент, явно не удостаивая меня вниманием, обратился к Хуренито с
вопросом: "Скажите, пожалуйста, неужели вы столь злостны и слепы в своей
ненависти к рабоче-крестьянской власти, что не видите очевидного всем, не
хотите признать простенькой истины, а именно, что РСФСР -- подлинное царство
свободы?"
Учитеиь улыбнулся. "Товарищ, увы, я не слеп, не злобствую, говорю
"увы", ибо злоба и слепота являются залогом борьбы, движения; а
следовательно, жизни. К сожалению, у меня зоркие глаза, трезвый ум и
уравновешенный темперамент. Но это так, между прочим. Еще менее могу я
ненавидеть власть, жизнь меня научила уважению ко всем ремеслам. Революция
же мне Вполне по сердцу, и я полагаю, что в течение тридцати одного года
своей жизни я предпочтительно занимался именно уничтожением, подрывами,
подкопами и всяческими очистительными операциями. Что касается свободы, то
это -- абстракция, в наши дни крайне вредная. Вы уничтожаете "свободу",
поэтому я вас приветствую. Вы величайшие освободители человечества, вы
несете ему прекрасное иго, не золоченое, но железное, солидное и
организованное. Будет день, когда для школьников выпускного класса свобода
станет революционным кличем и от него полетят, как перья общипанной курицы,
тысячи облачений ныне строящегося мира. Но сегодня "свобода" -- понятие
контрреволюционное, подушка рантье, леденец в кулаке антропофага,
канонизация всех помойных ям мира. Я приветствую вас -- вы за год
основательно вышибли из голов лежебоков, грезеров и слюнтяев само понятие
свободы, Но мне очень обидно видеть, что в безумном повороте корабля повинен
не руль, а волны. Короче -- вы сами не сознаете, что делаете. Это, конечно,
бывает часто, но это все же невесело. Если вы меня не расстреляете, я буду
по мере своих сил работать с вами, то есть уничтожать красоту, свободу
мыслей, чувствований и поступков во имя закономерной, единой, точной
организации человечества! "
Интеллигент, который оказался революционным следователем, пришел в
негодование. Отставив чашку, он даже слез с дивана, пробежался по комнате и,
желая убедить Учителя, раскрыл "Коммунистическую азбуку" и начал читать о
прибавочной стоимости. Прочитав страницы три, он воскликнул: "Теперь,
надеюсь, вы поняли -- из царства необходимости мы вступаем в царство
снободы!"
"Дорогой товарищ, я ничуть не сомневаюсь, что царство свободы
когда-нибудь настанет (возможно, тогда, когда будут истреблены последние
люди на нашей планете). Пока что мы именно вступаем в царство откровенной
необходимости, где насилие не покрывается пошлой, сладенькой маской
английского лорда. Умоляю вас, не украшайте палки фиалочками! Велика и
сложна ваша миссия -- приучить человека настолько к колодкам, чтобы они
казались ему нежными объятиями матери. Для этого вовсе не надо подходить
осторожно, крадучись, пряча колодки за спину. Нет, нужно создать новый пафос
для нового рабства. Мало соблазнять приготовишку дипломами, надо научить его
радоваться восьми годам -- восьми векам, а может быть, тысячелетиям. Вы,
кажется, несмотря на свою интеллигентность и пристрастие к цитатам, человек
дельный, энергичный. Оставьте же свободу сифилитикам из монмартрских кабаков
и делайте без нее все, что вы, собственно говоря, и так делаете! "
"Вы неисправимы,-- сухо ответил следователь,-- Я не вполне точно
выяснил, благодаря вашей странной терминологии, являетесь ли вы монархистом
или анархистом. Во всяком случае, вы контрреволюционер, и ваши симпатии к
советской власти носят провокационный характер. Мы не враги, мы ревнители
свободы. Смертная казнь по отношению к вам и к гражданину Эренбургу
заменяется принудительными работами и содержанием в концентрационном лагере
вплоть до окончания гражданской войны. Надеюсь, там вы осознаете свою
ошибку!"
Глава двадцать шестая мистер куль в коммунистическом семействе.-- слезы продкома. -- святой грааль
Мы попали в лагерь где содержался мистер Куль, и таким образом, наше
ваключение было не лишено приятности. Неутомимый миссионер успел за время
своей неволи несколько освоиться с происшедшими переменами и даже с ними
примириться. Конечно, он не сделался коммунистом, даже не объявил себя
"сочувствующим", но все же смягчился и восстановил былое уважение к своим
двум книжкам -- синенькой и сафьяновей. "Я ошибался, думая, что все погибло:
доллар и нравственность продолжают царить над людьми. Чем больше преследуют
доллар, тем быстрее он растет, и осмеянная нравственность вновь правит ее
поносителями. Верьте практической жилке мистера Куля -- не так страшен
коммунист, как его малюют".
Учитель вел с мистером Кулем длинные беседы на темы скорее абстрактные:
"Понятие собственности у евангелистов", "Святой Павел и Ленин" и тому
подобные. Я же убивал время, играя с американцем в "шестьдесят шесть" на
четверку табаку за шестьдесят шесть выигранных партий. Хотя нас отправили на
принудительные работы, мы, кроме упомянутых занятий, ничего не делали и
делать не могли. Комендант лагеря на наши жалобы отвечал, что специальная
комиссия займется вскоре изысканием наиболее производительных работ для нас.
Учитель к комиссиям всегда относился с нескрываемым скептицизмом, и поэтому,
томясь вынужденным безделием, стал искать и вскоре нашел другой выход.
Оказалось, что мы можем быть освобождены на поруки двух членов
коммунистической партии. Первым мог быть, конечно, Айша. Насчет второго мы
колебались. До нас дошли слухи, будто Шмидт окончательно переменился, послал
к черту свою Империю и стал деятельным "спартаковцем", но это были лишь
слухи.
Мы совсем было потеряли надежду найти второго коммуниста, когда
несчастный случай спас нас. В нашем лагере содержался некто Брюхалов, бывший
владелец трактира с садиком на Шаболовке. Времени он даром не терял, все
время корпя над какими-то книжками, и часто ночью я слыхал, как он тупо, но
с упорством повторял: "Стокгольмский съезд, Лондонский съезд. Пресвятая
богородица спаси и помилуй!.." Вот этот-то Брюхалов однажды взял полученный
мною табачный паек -- пятнадцать папирос -- -- и засунул себе в карман. Я
возмутился и начал даже кашлять от гнева. Но Брюхалов дружески объяснил мне,
что он вообще в лагере не числится, а живет по доброй воле до получения
ордера из жилищно-земельного отдела, так как вчера сдал экзамен по
политической грамоте и рассчитывает войти в ячейку кандидатом. Я сразу
перестал кашлять, то есть начал вежливо покашливать. Брюхалов оказался
человеком добрым и незаносчивым. После недолгого, но серьезного разговора с
мистером Кулем он дал свою подпись.
Мы были освобождены и немедленно все трое поступили на службу: Учитель
к Айше в подотдел Южной Африки, мистер Куль в "Междуведомственную комиссию
по борьбе с проституцией", я же -- в детский театр Дурова, где помогал
дорогому Владимиру Леонидовичу просвещать кроликов и морских свинок по части
стрельбы из пушек, вздергивания флагов и прочего героизма. Поселились мы все
вместе в двух комнатах, реквизированных у спекулянта Гросмана. Там же рядом
помещалась коммунистическая чета Назимовых. Мистер Куль чувствовал себя
великолепно. Совместно с Гросманом он осуществлял в американском масштабе
своеобразное продолжение "Мертвых душ", скупая национализированные фабрики,
аннулированные акции и реквизированные ценности. Гросман ежедневно рыскал по
сомнительным адресам, принося как добычу затертые облигации. Он в упоении
излагал мистеру Кулю свой символ веры: "Выше всего биржа! Гоните нас -- мы
уйдем в катакомбы и там, в темноте, задыхаясь, будем жить шепотом цифр,
шелестом бумажек. Я согласен за это умереть! Даже пред смертью я крикну:
трехпроцентный растет! бедные Мальцевские! незыблем фунт! Биржа -- пульс
мира. Я прихожу в жалкую конуру, где ютится биржевик Чибищев, у которого
"они" отняли все. Жена, дети, печка, суп, нищета, дым, небытие! И тогда
наступает сказочное, таинственное. Чибищев шепчет .мне. "Доллар растет, в
Париже он поднялся на два пункта!" И я вижу торжество Нового Света, статую
Свободы в гавани Нью-Йорка. "Лиры падают!" Бедная Италия! Там "они" начинают
работать. По жилам мира струится кровь, и я, Гросман, отрезанный от
священных бирж Лондона, Парижа, Берлина, слышу здесь, в большевистской
Москве, ее жар и бег". Мистер Куль, просветленный и растроганный, жал руки
Гросмана.
Но как это ни покажется странным, американец подружился и с Назимовыми.
Это были милые честные люди, старые партийные работники. Мистеру Кулю
нравилась их глубокая нравственность, Как-то раз, когда ко мне пришла одна
почитательница моего поэтического таланта и вовремя не ушла, товарищ
Назимова поделилась с мистером Кулем своими соображениями: "Эренбург --
прекрасный образец вырождающейся буржуазной культуры. Я, конечно, против
церковного брака, но ведь мы установили брак гражданский. А главное, я бы не
придиралась к нему за то, что он не объявил в подотделе записи гражданских
актов о своих намерениях по части этого товарища женщины, если бы я
чувствовала, что у них настоящая идейная близость, но, уверяю вас, этого
нет! Я с моим мужем, товарищем Андреем, связана тринадцатилетней партийной
работой. Только этим можно все объяснить. Представьте себе, если бы он был
меньшевикой, как я могла бы?.." В комнате Назимовых висели открытки: портрет
Карла Маркса, "Какой простор" Репина и Венера Милосская,-- Назимовы свято
чтили искусство. Когда Назимов ходил на "субботник", а именно таскать дрова
на Рязанский вокзал, он по дороге все время вспоминал любимые стихи
Бальмонта: "Я хочу горящих зданий! Я хочу кричащих бурь" Назимова любила
посещать Художественный театр, и когда там гудел ветер, трещали сверчки,
звенели бубенчики или что-то переливалось в желудке "лишних людей", она
умилялась -- "это сон, мечта!.."
Жили Назимовы скромно, утром на службе, днем в комиссиях, вечером на
заседаниях. Иногда, после волнующих бесед с Гросманом, мистер Куль поздно за
полночь любил зайти в конмату Назимовых. Там уютно горела лампа, и товарищ
Ольга читала товарищу Андрею последние "тезисы о профсоюзах", он же прерывал
ее вставками: "это синдикализм", "где же Маркс?", "опасная демагогия
мартовцев" -- и прочими. Мистер Куль садился и тоже слушал, не столько,
собственно говоря, слушал, сколько наслаждался безупречным миром и тишиной
этого семейства. "Вы не революционеры,-- говорил он,-- вы самые достойные
квакеры. Я совсем не боюсь вас",-- и он храбро касался руки товарища Андрея,
который не слушал его, потрясенный "мелкобуржуазным уклоном рабочей
оппозиции".
Мистер Куль привлек товарища Назимову к работе в "Комиссию по борьбе с
проституцией". Как ряд других кустарных промыслов, это ремесло процветало в
