хотите ущипнуть меня за икры! Я вам покажу! Как они воняют! Чернь! Мертвецы!
Дайте мне триста надушенных платков! Припечатываю ваш Сенегал и хороню по
третьему классу! Верните сейф! Да здравствует франко-русский союз! Бригадир,
вяжите Кузьму и к мосье Деблеру его! На гильотину! Чик-чирик! А потом без
бюро, в яму!.."
Увы, не оставалось сомнений -- бедный мосье Дэле сошел с ума. Его
связали и отвезли на Канатчикову дачу. На следующий день я принялся за свои
прерванные занятия и, оплакивая все, искренне плакал над судьбой дорогого
мосье Дэле, который во имя химерического "Универсального Некрополя" променял
душистый горошек и Люси на унылые палаты больницы для умалишенных. Его
чувство порядка и гармонии, стройная иерархия мира не могли выдержать дикого
хаоса или, но предсказанию Учителя, "уютненького приготовительного класса".
Глава двадцать пятая хуренито пишет декреты.-- спор о свободе в вчк
Ранней весной, когда даже правительство, убедившись в иллюзорности
Петербурга, переехало в Москву, неожиданно появился Учитель. он пришел ко
мне, осведомился о моем образе жизни, не одобрил его, предложил мне
оплакивание немедленно прекратить и ехать с ним в Кинешму, в качестве его
личного секретаря. На вопрос, что, собственно, он делал в течение шести
месяцев, он ответил кратко: "Крепкий быт, черт его побери! Выкорчевывал,
мозоли натер!" В Кинешму он ехал в качестве комиссара.
Через три дня мы сидели на продавленной кровати кинешемской гостиницы,
и Учитель, глядя в окошко на улицу, где местные охальники щупали мимоходом
сонных волооких баб, развивал свою программу: "Хуже всего, если вместо сноса
и стройки пойдет ремонт. Что может быть пошлее, пересадив галерку в партер,
тянуть ту же идейную драму? Я попытаюсь воплотить в жизнь новые основы
равенства, организации, осмысленности".
Засим в соседней комнате задорно затрещали машинки -- это Хуренито
диктовал декреты. Начал он с равенства. Все комиссары, советские спецы и
артисты местного "кабаре имени Карла Маркса" переселялись в рабочие каморки
и подвалы. Далее, для заведующих складами одежды или стоящих во главв
"Комиссии по сбору излишков у буржуазии", устанавливалась форма:
косоворотка, полушубок (простой), картуз, солдатские сапоги. Наконец, меню
высших и низших служащих продовольственного отдела ограничивалось пшенной
кашей, в просторечье именуемой "пшой". Но эти разумные меры привели к
величайшему беспорядку. Деятельность различных, крайне важных учреждений (в
том числе "Комиссии по сбору излишков" и "кабаре имени Карла Маркса")
приостановилась. В центр были посланы многочисленные жалобы.
Хуренито, не отчаиваясь, приступил к подготовке всемирной организации и
к истреблению растлевающего, по его словам, призрака личной свободы, он
опубликовал в один и тот же день -- 12 августа -- три небольших декрета,
относящихся к различным областям жизни. Вот их точный текст:
I. "Ввиду недостатка кожевенного сырья и готовой обуви, а также ввиду
плохого состояния тротуаров г. Кинешмы, запрещается с 15-го с. м. всем
гражданам ходить по улицам в рабочие часы с 10 до 4 часов вечера, кроме
направляющихся по делам службы и снабженных соответствующими
удостоверениями".
II. "До выработки центральными советскими органами единого плана
рождений на 1919 г, запрещается с 15-м с. м. гражданам г. Кинешмы и уезда
производить зачатья"
III. "Условий настоящего момента требуют от всех честных граждан
максимального напряжения сил для воссоздания промышленности и транспорта.
Поэтому, в целях экономии мозгов работников, из общественной библиотеки
временно прекращается выдача книг философских и теологических".
Эти декреты вызвали подлинную бурю. Кинешемская коммунистическая
организация решила, что Хуренито не марксист, и обратилась.в Центральный
Комитет партии.
"О, лицемеры! -- негодовал Учитель.-- Они призваны разрушить, но среди
развалин, с ломом в руке пытаются разыгрывать археологов или, по меньшей
мере, антикваров. Чем эта шикарная лестница пайков, от восьмушки хлеба до
бутербродов с икрой, хуже шестнадцати классов нашего несчастного друга? Они
любят свободу не меньше Гладстона, Гамбетты и членов "Общества защиты
интересов мелкой торговли в южных департаментах Франции". И как джентльмены
"ОльдЭнгланд", они пекутся о святости домашнего очага. Как будто заставить
рожать или запретить рожать труднее, чем приказать убивать или молиться, чем
запретить думать не по-указанному или спать с неокупленными и
неприпечатанными объектами? Ханжи, драпировщики на кратере Везувия,
великоадский бомонд, ряженный апашами, портняжки, кладущие последнюю,
трагическую, вырезанную с самого неподходящего места, заплату на изношенные
до последней нитки штанишки Адама!"
Враги Хуренито энергично работали для того, чтобы сместить его. В
корреспонденции, посланной в петербургскую "Красную газету", Учитель был
определен как "невежественный самодур", "один из примазавшихся", "позорящий
своими поступками святое пролетарское дело".
Решительный бой разыгрался вскоре из-за отношения Хуренито к проблемам
эстетики. Учитель полагал, что искусство,-- так, как оно понималось доселе,
то есть размножение совершенно бесцельных вещей,-- является для нового
общества ненужным и должно быть как можно скорее уничтожено. В одной из
дальнейших глав я изложу подробно соображения, которыми руководствовался
Учитель в своем неоиконоборстве, пока же настаиваю на выводах, а именно на
его твердом намерении поступить с девятью музами так, как поступили с
"закоренелым" мистером Кулем. Кинешемские большевики придерживались взглядов
противоположных и искусство обожали. В городе открылось восемнадцать
театров, причем играли все: члены исполкома, чекисты, заведующие
статистическими отделами,- учащиеся первой ступени единой школы,
милиционеры, заключенные "контрреволюционеры" и даже профессиональные
артисты. В театре имени Либкнехта Коммунистический Союз Молодежи ежедневно
ставил пьесу "Теща в дом -- все вверх дном", причем теща отнюдь не являлась
мировой- революцией, а просто тещей доброго старого времени. Все это,
конечно, отличалось лишь количественно от прежнего кинешемского театра;
который содержал купец Кутехин.
В области живописи также было сделано немало. Благодаря несознательному
отношению крестьян к произведениям искусств, из усадьбы были вывезены
различные шедевры, и в Кинешме торжественно открыт музей. Гордостью музея
были три картины: на первой была изображена дохлая рыба, раскрывшая рот,
пустая бутылка и кочан капусты, с подписью -"голландская школа", на второй,
"приписываемой Андреа дель-Сарто", очень большегрудая, дородная баба
кокетливо улыбалась почтальону в костюме ангела и с глазами барана, третья
была испещрена различными фиолетовыми и просто грязными, как бы чернильными
пятнами, долженствовавшими передавать, по мнению Врубеля, нечеловеческую
страсть Демона.
Учитель, не колеблясь, приказал музей и все театры немедленно закрыть,
помещения предоставить для профессионально-технических школ, художников
мобилизовать для выработки моделей солидной и удобной мужской обуви и
канцелярских стульев, а актеров, снабдив всяческими директивами, отправить в
уезд уговаривать крестьян сажать побольше картофеля.
"Рабис", то есть союз работников искусства, послал в Москву отчаянную
телеграмму, и вскоре был получен ответ: "Убрать вандала". Председатель
коммунистической организации торжествовал: "Я говорил, что он не марксист,
но буржуй, то есть вандал!" Мы же с Хуренито отправились в Москву.
Тотчас по приезде Мы пошли на большой митинг в аудитории
Политеичхнического музея. По речам первых ораторов мы могли убедиться в том,
что точка зрения кинешемских актеров разделяется великими дерзателями и
рулевыми. Вот что говорили ораторы "В пролетарском государстве воскресает
красота античного мира", "мы поборники вольной мысли", "ныне наступило
истинное царство свободы". Учитель не мог вытерпеть этой древней жвачки,
линялых незабудочек и ста тысяч продавленных тюфяков, он закричал: "Как вам
не стыдно возиться с протухшей красотой или с трухлявенькой свободой? Вы
настоящие контрреволюционеры!.."
Произошло некоторое смятение, а когда мы вышли из музея и сделали шагов
сто, два изящных молодых человека очень любезно предложили нам продолжить
путь в автомобиле и со всеми удобствами отвезли нас в ВЧК.
Допрос Учителя был краток. "Вы отрицаете наличность красоты и свободы в
коммунистическом государстве?" -- "Безусловно!" -- "Вы считаете выступавших
на митинге контрреволюционерами?" -- "Разумеетея!" Я же на допросе стыдливо
мычал, жаловался на боли в желудке, но в конце концов подписался под
показаниями Учителя.
Вечером нам пришли объявить, что мы приговорены к высшей мере
наказания. "Что это?" -- спросил я. "Так как приговорить нас к бессмертию не
в их власти, то, очевидно, это самый банальный смертный приговор",-- ответил
мне Хуренито.
Снова пережил я угрюмые часы ожидания смерти. Мне очень не хотелось
умирать, во-первых, потому что я откровенно и нагло люблю жизнь, всякую,
даже в камере чрезвычайки, во-вторых, из-за любопытства, чем кончится этот
великолепный переполох. Я не умел тогда еще осмыслить, опознать
происходящего; слепо подчиняясь словам Учителя, я не понимал его намерений и
часто в душе роптал. Иногда мне мучительно хотелось простой будничной жизни,
без масштаба вселенной, без перспективы тысячелетий, жизни со слоеными
пирожками и со стихами Бальмонта. Тогда я бежал к Алексею Спиридоновичу, у
которого была большая карта России и который всегда точно знал, где
находятся чехословаки, донцы, немцы или французы,-- словом, близок ли
"светлый день воскресения".
Иногда, когда я попадал в общество подрядчиков или присяжных
поверенных, равно погибавших без "Русского слова" за утренним кофе, с
душевными фельетонами попа-расстриги Григория Петрова, без завтраков в
"Праге", без биржи, без клуба, без "свободы слова, печати, совести,
передвижений", я вдруг приходил в веселое состояние и радовался их горю. Я
испытывал в такие минуты глубокое нравственное удовлетворение перед
торжеством справедливости, достойным хорошего английского романа, а также
истинный экстаз от мирового скандала, знакомый всем поклонникам выдающегося
актера Чарли Чаплина, который идеально громит посудные лавки и сбивает с ног
почтенных дам.
Но бывали минуты, когда и чехословаки с булочками, и разбитые вазоны
меня не удовлетворяли. Я старался постичь слова Учителя о новом железном
искусе. Я хотел взглянуть на самого себя пыльными глазами историка. Тогда я
видел вещи чудесные и ужасные -- небо застилалось циклопическими спиралями и
кубами. По гулким, светлым и холодным площадям маршировали осмысленные
табуны грядущих поколений. Природа юлила, ползала в ногах и выкидывала
из-под своего форменного "таинственного покрывала" белый флажок. А в конце
мерещилось нечто вроде последней железнодорожной катастрофы, с участием
комет и других посторонних тел, осколки стекла, ржавь, освобождение.
Ожидая смерти в камере ВЧК, я залпом, судорожно думал обо всем и
чувствовал, как нелепо, глупо умереть, не досидев даже до конца первого
акта. Ночь прошла скверно, а утром нас вызвали и повели по скользким,
пропахшим капустой и кошками лестницам, по коридорчикам и глухим внутренним
дворам. Учитель вел меня под руку, и это придавало мне силы. Он улыбался и
