преподнесла мосье Дале альбом с портретами деятелей великой французской
революции: Пуанкаре, Альберта Тома и Чхеидзе. Гимназистки требовали
автографов в альбом у окончательно растерявшегося Айши. Мосье Дэле
фотографиями остался доволен, Чхеидзе он даже похвалил -"красивый мужчина!",
но когда оркестр заиграл "Интернационал", испугался и начал шептать мистеру
Кулю: "Вы слышите!.. Надо спасаться! О! Даже у "бошей" было спокойнее!"
Впрочем, кончив "Интернационал", музыканты принялись за "Марсельезу", и это
успокоило мосье Дэле.
Больше всех встречей был обрадован Зрколе. Он рычал свое "Эввива!",
вырвал у кроткого студента флейту и начал изо всех сил дуть в нее, причем
публика, полагая, что это некий иностранный гимн, благоговейно обнажила
головы, а Эрколе потребовал бенгальского огня или шутих и, наконец,
утомленный, лег на бухарский ковер в парадных, так называемых "царских",
валах вокзала и стал плеваться. Никто его не вывел, наоборот, его начали
фотографировать, подносили ему цветы, и он закричал нам. "Это изумительная
страна! Наконец-то я нашел нечто достойное виа Паскудини, но куда мягче и
удобней!.."
Глава двадцать третья арколе кувыркается.-- мы ликуем и мы беспокоимся
Приступив к настоящей главе, читатель, быть может, смутится
легкомыслием и сбивчивостью моего рассказа. Но в свое оправдаиие скажу лишь,
что все первые месяцы революции я был совершенно поглощен одним занятием, а
именно: я ликовал. Мое ликование облекалось в различные формы: то я ходил с
другими ликующими по улицам и пытался что-то петь, то взбирался на цоколи
памятников, на скамейки или на тумбы и произносил многочасовые речи, то дома
перед портретами любимых вождей начинал кричать: "Ура! Долой!" -- чем немало
пугал кухарку Дуняшу. При таком образе жизни трудно, разумеется, было
наблюдать и запоминать не только события, но даже поступки моего Учителя.
На следующий день после нашего приезда мы были приглашены на митинг, в
полночь, в цирк Чинизелли. Время и место меня несколько смутили, но знакомый
эсер объяснил мне, что даже в молодом государственном организме имеются свои
традиции, и я не стал выискивать их происхождения. Это был удивительный
митинг. Не только я, но и все присутствовавшие, а было их никак не меньше
тысячи, явно и не смущаясь сего, ликовали.
Первым выступает мосье Дэле "Граждане, позвольте приветствовать вас от
страны -- матери всех революций! (Ура!) Не думайте, что это что-нибудь
новое. У нас все уже было. Ничего -- обошлось! Теперь у нас республика
(Ура!), и какая! Всюду написано "Свобода -- равенство -- братство", даже на
тюрьмах. (С галерки. "Далой! Требовать от Франции амнистии!" Председатель:
"Порядок! Все имеют право высказаться!") Но вед в тюрьмах сидят только
злоумьнпленники, враги порядка. У нас, граждане, порядок. И верьте мне,
жизнь прекрасна, как майская роза, У меня домик с садиком, в садике розы
("Буржуй!") и маленькая Люси... (Председатель: "Мне подана записка --
"Просим оратора держаться ближе к теме митинга "Революции и вселенная".)
Граждане, я буду краток. Вы сами понимаете, чего мы ждем от вас. Идите на
фронт! Умрите скорее за вашу свободу! ("Умрем!") И за символ вечной свободы
-- за Францию! " (Гром аплодисментов, крики: "Да здравствует Франция!")
Вслед за мосье Дале выходит Шмидт и без помощи переводчика довольно
грамотно начинает говорить. "Граждане и товарищи! Мы все устали.
("Правильно!") Мы все хотим мира. Я знаю наверное, что Германия протягивает
дружескую руку революционной России. Английские империалисты хотят, чтобы вы
защищались. ("Позор!") Итак, долой войну! "(Снова буря аплодисментов.)
Алекеей Спиридонович: "Братья! Пророчества исполнились! На Мессию, на
жертвенного агнца обращены взоры всего мира. Если бы дожил до этого часа
яснополянский мудрец! Встаньте, братья! (Все встают, сзади: "Сядьте! Мешаете
слушать! ") Владимир Соловьев писал -- после царствий отца и сына придет
царствие святого духа. Готовьтесь к последнему подвижничеству! Братья, на
следующем митинге я расскажу вам всю мою жизнь, и вы увидите, как я прозрел
от революции. Теперь, к сожалению, в моем распоряжении только две минуты. Но
что время? Мы преодолеем его! Долой время! ("Долой! К матери! З ) Есть
вечность и революция духа!" ("Браво! Продлить время! Еще! Довольно! Ура!")
Выходит мастеровой. "То есть, я, товарищи, полагаю, вот как этот
товарищ говорил о духе -- сперва-наперво отпустить всех запасных по домам, а
потом, чтобы огородников унять, то есть креста на них нет, пять рублев за
картошку. ("Заявит, правительству!", "Товарищ, говорите о вселенной!",
"Дайте высказаться представителю пролетариата! ")
Потом толстенький артист поет: "Торреадор, смелее в бой!" Курсистка по
книжке с чувством читает: "Mуза народного гнева." Сзади кричат "Надули!
Давайте мексиканца! "
Учитель: "Если б я видел лишь до завтрашнего дня и не умел бы
приподнимать листки отрывного календаря, я бы сказал вам: вы величайшие
реакционеры. Свобода, о которой вы же говорите, слава богу ("Долой попов!")
и войне, отправлена в архив. Но вы здесь не живете, вы бредите, и в бреду не
о том вспоминаете, чего у вас не было, а прозреваете далекое будущее. Я
приветствую ваше безумие, шалые крики, бессмысленные резолюции и эту арену
цирка, на которой вы богомольно и вполне серьезно кувыркаетесь перед
ошарашенной Европой!"
Недоумение. Молчание. Настроение как будто портится. Вылезает уж вовсе
неподобная бабка, в платочке с горошком, шамкает: "Tак-то я видела, батюшка,
во сне, будто таракан огромадный обожрался вареньем, цельную банку слопал и
ползет под зад отца Михаила и как скинет его усищами. Да разве это дело? Не
иначе, как кто-нибудь на престол лезет!"
Крики. Наверху уж дерутся. На беду, Эрколе, прельщенный зрелищем, хочет
и себя показать. Он быстро скатывается вниз на песочек и кувыркается через
голову. Отнюдь не аллегория, просто прекрасный жест, достойный "римлянина
Бамбучи". Шумят. Негодуют. "Провокатор!" -- "Кто провокатор?" -- "Смерть
провокаторам!" Задние ярусы напирают Эрколе в опасности. Но оказывается, что
провокатор не он, а какой-то господин в фетровой шляпе. Впрочем, господин
тоже товарищ министра и вообще товарищ, а провокатор, по-видимому, убежал,
Успокоение. Голосуется резолюция. На грех, Эрколе не удовлетворен и пускает
предусмотрительно купленные им шутихи. "Стреляют!.." Паника. Мы еле
спасаемся. Кричат: "До чего вы несоэнательны, товарищ, прямо наступили
ребенку на голову!.."
Я был раздосадован таким окончанием нашего митинга, но тот же эсер
опять сослался на традиции. Учитель, напротив, остался вполне удовлетворен
бурной ночью и решил специализироваться на митингах; он устраивал их
десятками, под различными названйями и для лиц любой категории.
Особенио запомнились мне три митинга: воров, проституток и министров.
Митинг воров прошел очень оживленно. Представитель одного из министерств,
также эсер (кстати сказать, весьма денежный господин, оптовик, торговец
кофе), доказывал ворам, что, во-первых, конечно, собственность, как сказал,
еще Прудон, кража, во-вторых, красть не следует, а необходимо честно
работать на оборону. Воры возражали, ссылаясь на тяжесть и ответственность
своего ремесла, приняли устав профессионального союза и постановили выразить
протест против двойных замков на входных дверях, нарушающих принцип свободы.
Кончался вечер скандалом: эсер, обнаружив исчезновение бумажника с
английскими фунтами, дико вопил: ."Mошенники, воры,всех в тюрьму !" -- и
звал милиционеров . Но пришедший -- к утру милиционер заявил, что должен
предварительно запросить свой комитет, и эсер, впервые трогательно вспомнив
городовото, ушел на очередное собрание.
На митинге проституток вдоволь наговорился Алексей Спиридонович. Он
вспоминал Сонечку Мармеладову и Марию Египетскую, просил прощения, сам
прощал всех, рассказывал свою жизнь и, наконец, предложил собравшимся
"омыться" в водах революционного Иордана и заняться шитьем кальсон "для
доблестных защитников родины и свободы". Многие плакали. Затем различные
гражданки требовали повышения тарифов. Алексей Спиридонович снова пытался
говорить, от умиления расплакался и был уведен некоей сердобольной Марией
Эгипетской, шептавшей: "Товарищ кавалер, вы ужасный душка!"
Особенным мнотолюдством отличался митинг министров, так как на него
приглашались бывшие, настоящие и будущие министры. На министерском посту
люди тогда не засиживались, и каждый мог рассчитывать, что не сегодня-завтра
он станет министром. В цирк пришло не менее двух тысяч человек. Заседание
правительства, по этому случаю, было отменено. Все министры, даже будущие,
каялись и обещали, будучи министрами, министрами не быть. Говорили они
поэтично -- о море, закате, ржавых цепях, ключах от сердец и так далее.
Вообще, я министров боюсь, но эти были совсем не страшные, и я чувствовал
себя в обществе начинающих поэтов. Я даже решился выступить со следующей
речью: "Граждане, за десять лет моих скитаний на чужбине я познал много
нехороших занятий. Мне пришлось брить пуделей, таскать вагонетки с
подозрительной посудой, служить кассиром в публичном доме моего друга
мистера Куля. Но, честное слово, я никогда не был министром и не буду им. Я
вообще люблю людей, и вы мне, в частности, очень симпатичны. Я вам советую
заняться чем-нибудь. другим. Вы все проявляете склонность к поэзии и,
безусловно, можете писать рекламы для папирос Шапшала или даже описывать
сельскив красоты в "Русском богатстве". Да здравствует чистая поэзия!" Мне
много аплодировали.
После митингов и статей в газетах заслуги Учителя были оценены всеми,
Он был назначен Верховным комиссаром, чего -- в точности он так и не узнал:
министр, диктовавший приказ, спеша на митинг, его не додиктовал. В середине
лета я почему-то перестал ликовать и занялся дружим делом, а именно начал
беспокоиться. На это уходило также много времени. Я беспокоился утром, стоя
в хвосте за хлебом, читая газеты, днем на заседаниях, вечером на митингах.
Ночью я ходил по людному проспекту. Гуляли офицеры, матросы, проститутки,
спекулянты, эсеры, обыкновенные обыватели, и все тоже беспокоились. Каждый
вечер кто-нибудь пытался взять власть, но потом раздумывал, откладывал на
после, и дело кончалось небольшим боем. С вокзалов неслись тысячи бородатых
солдат, опрокидывая дам, падавших, впрочем, и без того в обморок,
расталкивая очаровательных земгусаров, которые уговаривали бородачей
вернуться на фронт "за землю и волю" В хороших ресторанах, куда нас иногда
приглашал мистер Куль, по-прежнему сгибались в пояс половые, бренчали
союзники-румыны ("эй, румфронт, зажарь-ка еще про девчоночку!"), в кувшинах
пенился крюшон, и обедавшие, поковыряв в бумажнике, широким жестом бросали
трешницу на георгиевских кавалеров ("авось помогут генералу убрать эту
сволочь").
Друзья мои тоже беспокоились: мосье Деле оттого, что русские не
наступают, Шмидт оттого, что они все же собираются наступать, мистер Куль не
мог вынести финансовой паники, Эрколе израсходовал все хлопушки Петрограда,
а новых не привозили, Айшу же избили где-то на островах пьяненькие полотеры,
приняв его не то за черта, не то за черносотенца, и он боялся выходить один
на улицу. Больше всех волновался Алексей Спиридонович; он записался было в
"батальон смерти". "спасать родину", но почему-то в последнюю минуту
раздумал. Надо было войти в какую-нибудь партию или по крайней мере
