жар сразу спал. Алексей Спиридонович пришел в себя и по-детски бурно
обрадовался, увидав нас, сидящих вокруг него. Только Айши он почему-то
сначала испугался, но тот проявил к нему величайшую нежность, поцеловал
кончики его волос и подарил ему большой кокосовый орех. Подкрепивтись,
Алексей Спиридонович сразу захотел рассказать нам всю свою жизнь и начал с
первых младенческих впечатлений. Но Учитель напомнил ему, что все это мы
знаем почти так же обстоятельно, как и сам он, и что лучше ограничиться
последними годами,
Рассказ Алексея Спиридоновича, как всегда, был пространен, насыщен
философскими отступлениями, но весьма печален, Его, вместе с другими
русскими, мечтавшими о жертве, святой Софии и свободе, зачислили в
иностранный легион. Сержанты и капралы всячески попрекали и унижали их:
"Помните, что выпришли сюда есть наш французский хлеб!" Никакие доводы
Алексея Спиридоновича, пробовавшего доказывать, что фронт не вполне удобная
столовая, на них не действовали. Вместе с русскими были и другие легионеры:
француз Крик, преобразовавшийся в бельгийца, занимавшийся в течение
двенадцати лет в Марселе мирной торговлей женщинами, потревоженный полицией
и вырабатывавший себе чистенький документ, немец из Дрездена Хун, убивший
свою тетку, бежавший во Францию и попавший в легион. Хун клялся всем, что он
не то поляк, не то эльзасец, не то голштинец, но немцев во всяком случае
будет колоть не хуже, чем другие, Испанец Хопрас презирал все существующие
на свете ремесла, кроме боя быков и войны. Для боя быков он оказался
непригодным, вследствие природной тучности и неповоротливости, а посему,
ограбив саламанкского ювелира, остановился в выборе дальнейших занятий на
иностранном легионе. Эти и им подобные воины русских звали "пуар", что по
словарю Макарова означает, кроме "груши", "простофилю", и проделывали над
ними различные эксперименты, пользуясь своей старой штатской практикой.
Побывав в боях и просидев год в окопах, русские тихонечко попросили
начальство перевести их в самый обыкновенный французский полк. Эта просьба
показалась более чем подозрительной; и решено было, для оздоровления от
причуд, десяток русских расстрелять. Когда же перед смертью преступники
стали кричать "вив ля Франс!", то всем стало ясно, что это дерзкий мятеж, и
нерасстрелянных спешно отослали в Африку. Среди них был и Алексей
Спиридонович. В Африке он исправлял дороги, чистил чьи-то сапоги, ловил
негров, усмирял арабов и, проделывая все это, томился над загадкой -- где же
жертвенность, Христос и святая София?
Недели три тому назад его послали с другими усмирять негров. Один
черный, молоденький, совсем мак Айша, кинулся на него с копьем. Он
выстрелил. Кажется, убил, Потом лихорадка -- он ничего большв не помнит.
Услыхав об убитом негре, Айша начал визжать, прыгать и плакать. "Это
Аглах, брат Айши!" Алексей Спиридонович тоже расплакался, ища у Хуренито
помощи. "Скажи же мне, как это? Я хотел спасти Россию, человечество, отдать
себя на муки, защитить Христа и вместо этого убил какого-то негра! За чтоб Я
человек! Во мне божественное начало! Как же я пал так глубоко?" Но Учитель
не хотел верить ни в жертвы, ни в Христа, ни в божественное начало. Он
мрачно сказал: "Ты жалкий раб мистера Куля, а мистер Куль раб своей синей
книжки. Книжка знает, зачем надо было убить непослушного негра. Пора тебе
метафизику заменить начальной арифметйкой. Проще и вернее".
Айшу он успокоил, нежно гладя его по курчавой голове: "Алексей
Спиридонович не виноват. У него тоже был добрый капрал. Он хотел поставить
на крышу Ай-Софии,-- это дом такой,-- маленький крестик. А капрал сказал:
"Стреляй в Аглах!" У тебя рука "Ультима" и диплом, а у него. ничего нет, и
он плачет". После этих слов Айша куда-то исчез и вернулся с большой трубкой,
выдолбленной из плода калабаша. Он дал ее Алексею Спиридоновичу: "Айша хотел
тебе дать руку, но у тебя есть две, тебе некуда ее повесить. Это очень
хорошая трубка. Айша сделал. Айша тебя любит!"
Алексей Спиридонович поправлялся медленно. Лихорадка осложнилась
заболеванием печени, и Хуренито начал хлопотать о.его полном увольнении.
Через две недели, благодаря стараниям Хуренито, на одном пароходе с нами,
Алексей Спиридонович был отправлен в госпиталь Тулона и там признан для
дальнейшей службы негодным.
Глава восемнадцатая папа благословляет жбд.-фра джузеппо
Большие разочарования ожидали мистера Куля при нашем возвращении в
Европу. Его хозяйство, без любящего ока хозяина, пришло в запустение. Почти
все военные заказы были перехвачены, и германские подводные лодки потопили
четыре корабля с ценнейшим грузом. Какой-то француз выдумал веночки с
ленточками вместо кокард, более дешевые и эффектные. Наконец, рьяные
миссионеры мистера Куля с помощью властей закрыли одиннадцать публичных
домов, принадлежавших ему же. "Идиоты,-- с негодованием восклицал он,-- они
не поняли. что мои дома -- это очаги нравственности, что оба предприятия не
могут жить одно без другого! " Все эти несчастья произвели такое впечатление
на мистера Куля, что из неистового патриота он сразу превратился в
энергичного и последовательного сторонника мира. "Война портит нравы и
разрушает народное хозяйство",-- сказал он нам. Мы охотно с ним согласились.
Алексей Спиридонович, после своих сенегальских подвигов, не мог слышать
слова "победа" купил книжки Толстого и собирался стать вегетарианцем.
Бедному, осиротевшему Айше тоже перестали нравиться "добрые капралы". Я же,
по слабости своего характера, всегда предпочитал платоническое разрушение в
стихах или в пламенных "ротондовских" беседах образцовому хозяйству мистера
Куля. Итак, все четверо мы были за мир, о чем немедленно сообщили Учителю.
Хуренито, прежде всего, очень весело и чистосердечно рассмеялся.
"Наивные ребята, вы думаете, что так легко кончить войну? Этого никто
не может, даже те, кто ее начали: дипломаты, политики, заводики, императоры,
проходимцы, народы -- никто! Мне тоже война не слишком нравится. Вначале
были безумие, звериная ярость, прыжки, рев, неожиданная фамильярность
смерти, крах всех земных благ -- словом, прекрасный переполох, Теперь
обжились, Ничего, что "смертники" -- пока что сдобные булочки. Быт! Верьте
мне,-- легче опрокинуть Германскую империю, легче отправить на тот свет
пятнадцать миллионов людей, легче перекроить все школьные карты, нежели
проветрить насиженную, загаженную, облюбованную конуру человечества. Не люди
приспособились к войне, война приспособилась к людям. Из урагана она
превратилась в сквозняк. Простуживаются, но все же кое-как живут. Зато
уничтожить зту приспособившуюся войну нельзя. Она -- медленный, осторожный
микроб, но дело свое знает. Война эта на десятки, а может быть, и на сотню
лет. Не смейтесь,-- в промежутках будут мирные договоры и вообще всяческая
буколика. Она будет менять свои формы, как ручей, порой скрываться под
землей и напоминать до отвратительности трогательный мир. Больной пойдет в
садик поливать резеду, пока его не скрутит новый приступ возвратного тифа.
Война не будет войной, она умело рассосется по сердцам; ограда города, забор
дома, порог комнаты станут фронтами. Начатая в припадке апоплексии от
избытка неразумных сил, от несправедливого, хищного, краденого богатства --
она кончится только когда разрушит то, во имя чего началась: лицемерную
культуру и левиафана -- государство! "
"При всех ваших практических способностях,-- возразил мистер Куль,-- вы
всегда грешили наклонностью к утопиям. Зачем говорить о том, что будет после
нашей смерти? Давайте подумаем, как добиться хоть какого-нибудь захудалого
мира. Если начавшие войну не могут ее кончить, то есть другие силы".--
"Какие?" -- "Прежде всего религиозные организации, хотя бы, несмотря на все
его недостатки, Рим. Потом убежденные пацифисты, устраивавшие съезды и
конференции. Наконец эти... (мистер Куль запнулся и долго не мог выговорить
страшного слова) социалисты! Хотя они люди безнравственные и покушаются на
все святое, но в данном случае они могут пригодиться".
"Ваши надежды неосновательны, мистер Куль. Как вам известно, христиане,
к которым, если память мне не изменяет, принадлежите и вы, продолжают
работать над различными хозяйствами, подобными вашему, увы, столь жестоко
пострадавшему. Пацифисты действительно о мире говорят задушевно и
трогательно, не хуже Алексея Спиридоновича, но, когда ими командуют "добрые
капралы", они пропарывают животы других пацифистов со всем рвением нашего
миролюбивого Айши. Что касается социалистов, то их роль во время войны
сильно напоминает недавнее, кстати сказать, очень почтенное, занятие
дорогого Эренбурга, который отрывал билетики в вашем заведении и под звуки
польки плакал над своей доисторической девственностью".
Мистер Куль, а за ним и Алекоей Спиридонович пробовали спорить. Как это
ни странно, оба они, до недавнего времени видевшие вокруг себя лишь
патриотический пыл и жажду победы, после своих личных невзгод, сразу
заметили нечто противоположное и уверяли Хуренито, что народы требуют мира.
"Недостает лишь объединяющего центра, Мы должны его найти!"
Тогда Учитель сказал, что он не верит в целесообразность таких
розысков, но всегда рад способствовать нашему просвещению и предлагает для
проверки совершить ряд экскурсий в Рим, Женеву и Гаагу, тем более что эти
поездки ему будут также полезны для изучения дальнейших фаз заболевания
человечества.
Решение принято -- мы едем в Рим. Мистер Куль не очень одобряет
католиков: вместо нравственности -- фантастические истории, зато он верит в
силу церкви. "И все-таки они христиане". Он берет с собой новый пулемет
системы ЖБД, изготовленный по чертежам Учителя: пусть папа поглядит на это
орудие ада и ужаснется. (Кроме того, откровенно говоря, хорошо бы предложить
это новое вооружение военному министру Италии.) Алексей Спиридонович готовит
речь, для чего немилосердно черкает сочинения Соловьева и Достоевского. Айша
интересуется самым существом вопроса: "Что это папа?" "Наместник Христа".--
"А что это наместник? Хорошо. Айша понял, А Христос что любит -- войну или
мир? Тогда и наместник любит мир!" И, утомленный столь сложными
размьшлениями, Айша больше ни о чем не думает. Он прыгает по купе и кричит;
"Будет мир, мир, мир!" Хорошо, что нет посторонних. За это слово, теперь
самое непристойное и преступное из всех человеческих слов, нам бы пришлось
поплатиться. А Учитель не готовит речей, не спорит, не слушает, он снова
занимается своими скучными цифрами -- экономическое состояние, падение
производства, неизбежный кризис,-- и, на минуту отрываясь от серых столбцов
газеты или от исписанного листка бумаги, чуть заметно улыбается.
Рим мы нашли после трех лет разлуки внешне мало изменившимся. Еще
откровенней нищета Транстевере, еще нелепее крикливые флаги на встревоженных
руинах -- разница лишь количественная. Не теряя зря времени, мы сразу начали
добиваться аудиенции у святого отца, но это оказалось делом чрезвычайно
сложным. Учитель уже хотел прибегнуть к испытанным аршинным паспортам с
красными печатями, но я запротестовал, вспомнив потерю дара речи и глубоко
невыразительное "мерси", "Вы сможете лицезреть святого отца на
пасху",-презрительно ответило нам важное духовное лицо. "Но я занят!
воскликнул мистер Куль.-- Я не могу ждать, у меня три орудийных эавода! --
"О, в таком случае вы увидите святого отца завтра же! Я не знал, с кем имею
