другими, принялся искать вокруг меня все немецкое.. Разгромили молочные
"Магги", а я там несколько раз покупал творог. Я выкинул мою бритву с
подозрительной надписью. Я оборвал все пуговицы брюк, явно вражеские. Я
готов был даже порвать брюки, но мосье Инн отговорил меня. Еще кто-то смел
играть в соседнем доме Баха. Что это? Я бежал, узнавал, мне показывали
статью в газете -- Бах не немец, Бах почти француз. В отчаянии я не хотел
верить. Произошло самое ужасное -- я усомнился в себе. Это началось после
того, как барышня в почтовом отделении, где я получал письма до
востребования, дружески мне посоветовала. "У вас нехорошая фамилия,
перемените окончание". Я был бы рад, но я не знал, как это делается, и
почему-то послал прошение в Москву мировому судье Хамовнического участка. Но
что фамилия -- было нечто посерьезнее. Случайно я напал на провинциальную
газету "Пти нисуа", и там, в передовой статье, определенно говорилось, что
немцев можно узнать по особому, исключительно им присущему запаху, по
какому, точно не объяснялось: ясно, всякий почувствует. Прочитав это, я стал
нюхать себя, но свой собственный запах трудно различить, я слышал лишь запах
табака да скверного одеколона, так как в то утро побрился. Но я не слышу --
другие услышат... Я не мог терпеть: вернувшись поздно, я разбудил консьержку
и очень вежливо попросил: "Понюхайте меня". Мне пришлось переменить комнату,
а то, чем я пахну, продолжало для меня оставаться тайной. В неизвестности
дожил я до весны. Денег у меня не было, я стойко голодал, продал все,
оставшись в одних подозрительных брюках и в высокой широкополой шляпе. Я
должен был ходить на ночную работу, на вокзал Иври -- подвозить вагонетки с
ящиками. На ящиках была надпись "осторожно!", и товарищи говорили, что это
фарфор, но я был убежден, что в ящиках снаряды, и, приходя утром домой,
сладко потягиваясь, кричал: "Недолет! перелет! бум! трах! шестьдесят три
разорвано". Работа была трудная, тем более что мой вид, особенно шляпа,
смешил рабочих, и они по душевной доброте поили меня в складчину дешевым
ромом. Я, выбиваясь из сил, уже не руками, а животом толкал тележку. От
спирта рельсы прыгали, ящики вываливались и огромные чугунные гады
разрывались. Я падал.
В предместье Парижа, куда я перебрался, привезли раненых, с обмотанными
марлей лицами, слепых, прыгающих на костылях. Еще кто-то прилетал и кидал
бомбы, не те, что возил, другие, немецкие. Я видел девочку в голубеньком
платьице с оторванными выше колен ногами. А хриплые мальчики все кричали:
"Убиты! погибли! взорваны!" Я задыхался от запахов крови, йодоформа,
типографской краски. Я больше ничего не ждал, Я забыл, что встретил
человека, которого звал Учителем.
Глава четырнадцатая миссия лабардана.-- 155-миллиметровые орудия
В майское утро, когда, вернувшись с работы, я беспокойно спал в грязной
каморке пригородной гостиницы, меня разбудила встревоженная хозяйка: "Вас
спрашивает господин,-- он приехал в автомобиле!" Я не успел опомниться, как
в комнату вошел чрезвычайно элегантный человек, с лицом невыносимо знакомым:
-- Не узнал? Это я, Хулио! Я вчера приехал в Париж и едва разыскал
тебя.
Да, да, это был Учитель! Он поправился, сильно загорел и отпустил
небольшие усики. Я молча глядел на него, глядел жадно и восторженно, с
каждой минутой я исцелялся от безумия., Мне даже показалось, что ничего не
произошло и Хуренито зашел, чтобы пойти со мной во флорентийскую церковь или
в таверну Амстердама.
-- Учитель, ведь правда, вас не было? Где же вы пропадали так долго? На
фронте?
-- Нет, я главным образом удил рыбу, а также ел виноград и фиги на
Балеарских островах. Тридцатого июля я уехал прямо из Парижа на Майорку. Мне
нечего было делать в Европе, Все делалось само собой. Я не мог быть
полководцем и не хотел быть пацифистом. Разум мог лишь беспомощно
барахтаться в этом хаосе. И потом... Потом. там удивительный виноград,
крупный, душистый, вроде "изабеллы", но лучше. А в речке -- форели. Закинешь
удочку... Я девять месяцев не читал газет. Теперь -- другое дело, теперь
хаос принимает формы, сумасшествие становится бытом. Сидеть у речки я больше
не могу. Одевайся-ка, милый, мы сразу приступим к работе. Видишь ли, я
теперь полномочный представитель Лабарданской республики, а ты мой
секретарь.
И Учитель вынул из портфеля огромные листы с красными печатями,
оказавшиеся дипломатическими паспортами и напугавшие меня так, что я залез
под одеяло. Спорить все же я не посмел и только показал на свои брюки.
Хуренито сказал:
-- Это не страшно, мы сейчас заедем к портному и в магазины. Гораздо
хуже то, что ты любишь говорить о своих переживаниях. Если ты не можешь
вообще перестать переживать, то, во всяком случае, молчи. Говорить буду я, а
если тебя спросят -- отвечай что-нибудь невинное, например "мерси".
На следующий день мы подъехали ко дворцу, где помещалось министерство.
В книге, между мистером Уйльдом, американцем-пароходовладельцем, и
представителями португальской прессы значилось. "Миссия Лабардана". С
трепетом оглядел я лакеев в малиновых фраках и одному, особенно важному,
безо всякой нужды, исключительно из стеснения, сказал "мерси!". Министр,
наоборот, оказался совсем не страшным, но очень любезным. Учитель
торжественно сказал ему, что Лабардан хочет присоединиться к союзникам и
просит поэтому точно формулировать преследуемые ими цели. "Они известны
всему миру,-- ответил министр,-- мы боремся за право всех, даже малых
народов, самим определить свою судьбу, за демократию, за свободу". Учитель
был видимо взволнован этим заявлением и не скрыл своего восторга. Я же
раньше читал об этом в газетах и объяснил себе волнение Учителя тем, что на
острове он газет, наверно, не читал. Я скромно сказал "мерси", и мы
откланялись.
Вечером Учитель составил соответствующую декларацию и велел мне
разослать ее во все крупные газеты мира. Вот текст: "Правительство
республики Лабардана не может оставаться нейтральным в великой борьбе между
варварством и цивилизацией. При переговорах с представителями союзных держав
Лабарданское правительство окончательно выяснило высокие цели защитников
права. Всем народам, даже самым малым, будет предоставлена свобода
распоряжаться своей судьбой. Поляки, эльзасцы, грузины, финны, ирландцы,
египтяне, индусы и десятки других народов освободятся от ига. Кончится
угнетение народов иных рас, больше не будет колоний. Наконец, в
деспотической России при победе союзников будет введена свобода.
Правительство и народ Лабардана не могут долее колебаться, и они гордо
вступают в ряды борцов за истинное право!"
Ни одна французская газета нашей декларации не напечатала, все
ограничились краткими заметками о разрыве дипломатических отношений между
Лабарданом и Германией. Посланные же в заграничные органы телеграммы были
возвращены с пометкой "не пропущено военной цензурой". В гостиницу "Люкс",
где мы поселились, неоднократно приходили различные чины префектуры,
интересуясь нами, явно не только с намерением высказать добрые чувства к
представителям дружественной державы. Я спросил Учителя, почему разумное
толкование слов министра ведет к неприятным результатам, но он посоветовал
мне не утруждать себя абстрактными рассуждениями, а лучше принести ему
утренние газеты. Час спустя на его столе лежали отчеркнутые красным
карандашом различные статьи и заметки, как-то: "Константинополь -- России",
"Героманские колонии и японцы", "Рейн -- французская река", "Исторические
права Италии на Далмацию" и прочие. Учитель сказал мне:
"Я сам виноват. Я проявил непростительную вульгарность, толкуя, как
простак, буквально возвышенные образы господина министра. Когда-то в Америке
я проштудировал "Краткое руководство для начинающих дипломатов", но
одновременно я изучал электротехнику, персидский язык и стенографию, так
что, очевидно, был рассеян и не затвердил даже основ этого ремесла. Ничего
не поделаешь, надо поскорее исправить ошибку, едем в министерство! " На этот
раз нас принял не министр, а чиновник и, судя по его чрезмерной важности, не
крупный. Хуренито любезно, но вместе с тем непреклонно изложил условия, на
которых Лабардан может примкнуть к союзникам:
1. В городе Нюрнберге, как это точно исследовано историками, в XVII
столетии проживал часовщик, гражданин Лабардана. Поэтому Нюрнберг со всеми
прилегающими к нему землями, включая Мюнхен, должен перейти к Лабардану.
2. Жизненные интересы Лабардана требуют колоний. Наиболее подходящим
для колонизации является Гамбург.
3. Хотя Лабардан не имеет общей границы с Германией, опасность новой
войны будет угрожать ему, если не будут произведены некоторые стратегические
изменения в Европе. Уступка Смирны, парка Пратера в Вене и Баден-Бадена
обеспечат спокойствие Лабардана.
Чиновник внимательно выслушал это, предложил нам пока отправиться на
фронт вместе с другими почетными гостями, подарил дюжину открытых писем с
видами разрушенных немцами городов и обещал о дальнейшем довести до сведения
господина министра.
На следующий день мы поехали с каким-то фабрикантом из Барселоны, с
журналистом-перуанцем и с весьма вежливым лейтенантом на фронт. Лейтенант
долго выбирал то место фронта, где не было бы ничего напоминающего войну. Но
даже туда мы не доехали. Как только перуанец услыхал далекие отзвуки
канонады, он начал жаловаться на сильные рези в желудке, говорил,что
поездкой вполне удовлетворен и теперь спешит назад, чтоб отправить
телеграмму в свою газету. У нас было два автомобиля, в одном из них перуанец
поехал назад. Фабрикант был, наоборот, очень храбр и все время доказывал
лейтенанту, что, будь на месте французов испанцы, Берлин был бы давно взят.
Отъехав немного дальше, мы позавтракали у очень милого генерала. Потом у
другого генерала пили чай. У третьего обедали. Всюду были тосты, среди
других "за нового друга -- -Лабардан!". На следующий день мы еще немного
продвинулись по направлению к фронту и наконец увидели батарею. Узнав, что
сюда долетают тяжелые снаряды, фабрикант немедленно переменился, потребовал
каску, дал мне адрес своей семьи и наотрез отказался ехать дальше. Он даже
не вышел из автомобиля, и лейтенант напрасно пытался развлечь его беседой о
превосходстве французской стрельбы над немецкой. "Но ведь все-таки немцы
тоже стреляют",-- стонал испанец и потребовал лист бумаги, чтобы написать
жене последнее письмо.
Мы отошли в сторону. Было тихо и весьма мирно. Учитель разговорился с
офицером, командовавшим батареей, и тот предложил, чтобы ознакомить нас с
ходом артиллерийской дуэли, открыть стрельбу..Обыкновенно она начиналась на
два часа позже. Выстроенные в ряд, стояли огромные длинношеие чудовища,
Крохотные гномы суетились вокруг них, подкатывая снаряды, дергали веревку,
отбегали. Чудовища наклонялись, высоко выплевывали нечто черное, на одно
мгновение зримое, изнеможенные откидывались назад. В ответ несся грохот
экспресса, влетающего в стеклянные своды вокзала. Это были немецкие снаряды.
Учитель долго,почтительно глядел на разъяренное, горячее, полное воли и
огня чудовище. "Можешь смеяться над господом и над поэзией, над родиной и
над свободой,-- сказал он мне, -- но перед орудиями благоговейно преклонись.
Из их глотки вылетает не только смерть сотни-другой людей, но черное, и
избежное будущее". И потом он сказал еще: "Кстати о свободе. Ты заметил -- о
