было чертовски трудно. К цирюльнику зайти он боялся и, купив за десять
сольди на базаре старую бритву, должен был сам скрести макушку.
Отвратительное занятие! И вообще он недоволен. Как только кто-нибудь
приходит в магазин, он должен перебирать четки и бормотать под нос, как
будто повторяет молитву. Лежать нельзя, плеваться можно тоже в
исключительных случаях. Это не жиэнь, а поганая схима! К черту! "Скажите,
синьор Хуренито, а вы теперь не собираетесь устроить какую-нибудь маленькую
революцию? Все-таки это гораздо веселее, чем воевать или перебирать
паскудные четки!"
"Наоборот,-- ответил Учитель,-- мы до крайности мирно настроены, даже
приехали сюда, чтобы искать мира".
"Ну, это все равно,-- закричал Эрколе,-- если не революция, то по
крайней мере мир, и снова виа Паскудини! Я с вами!"
Он скинул рясу, и мы глубоко удивились, увидав воочию, сколь сильны
традиции в этом народе. Он сохранил наслоения различных эпох, то есть
первичные тряпки, заменявшие ему в счастливые дни рубашку, полосатые
кальсоны, подаренные Учителем, и военную куртку форменного покроя.
Мы доставили несколько минут радости засыпающим от скуки часовым,
которых уже перестали смешить свои собственные мундиры,когда выходили из
вековых ворот Ватикана, без мира, но с обретенным вновь Эрколе, в его
эклектическом костюме и с сохраненным пулеметом, выволакиваемым Айшой.
В тот же вечер мы выехали в Париж.
Глава девятнадцатая 1713 правил гуманного убоя.-- мы тонем.--
необыкновенное устроение социалистической гостиницы "патрия"
Поездка в Рим и патетическое описание войны, сделанное Эрколе, еще
более укрепили нас в наших миролюбивых намерениях. Особеино остро
проявлялась жажда мира у Алексея Спиридоиовича. Прочитав в десятый раз
"Преступление и наказаиие" и вспомнив своего негритенка, он твердо решил
пострадать, чтобы искупить вину. Пример Раскольникова указывал путь, и в
одно утро Алексей Спиридонович, выйдя на площадь Опера, упал на тротуар
возле входа в метро и завопил "Вяжите меня! Судите меня! Я убил человека!"
Быстро подбежавши полицейский спросил, где совершено преступленив. Когда
Алексей Спиридонович объяснил, что он убил негра во время восстания,
полицейский, вместо того чтобы его связать, стал сразу приветлив, поднял
его, хлопнул дружески по плечу и сказал "Вы молодец и храбрый солдат, только
не следует с утра много пить!" Так неудачно кончилась попытка нашего друга
пойти по стопам героев русской литературы.
На церковь надежд мы больше не возлагали и решили направиться в Гаагу в
комитет "Международного Общества друзей и поклоннйков мира".
Попавши в нейтральную страну, мы сразу почувствовали резкую перемену.
Все, включая разноплеменных дезертиров, говорили о мире с большой нежностью,
гордясь тем, что они не участвуют в варварской бойне, но, между прочим,
ужасно Мялись, что война может скоро кончиться, так как поставляли различные
вещи, часто весьма непацифистские, воюющим державам. Несмотря на
недостаточное знание голландского языка, мы легко их понимали, так как
подобное миролюбие вдохновляло и мистера Куля до поездки в Сенегал.
Освоившись несколько с нейтральной психологией, мы отправились во
"Дворец мира". К величайшему нашему удивлению, мы застали там очень
интеллигентных людей, разглядывавших штыки различных образцов. Я настолько
испугался, что подумал, не попали ли мы, по незнанию языка, вместо "Дворца
мира" в военное министерство. Но интеллигентные господа, прекрасно
изъяснявшиеся на многих языках, успокоили нас, объяснив, что исследуют штыки
всех армий, нет ли среди них противных правилам, выработанным, если я не
ошибаюсь, в 1886 году. Засим мы узнали много занимательного: война была
совсем не тем диким убийством, которым она казалась нам, но чем-то весьма
облагороженным 1713 параграфами правил о гуманных способах убоя людей.
"Поймите, я убил человека!" -- рычал Алексей Спиридонович. "Чем?" -- "То
есть как это -- чем? Выстрелил и убил!" -- "Пуля какая?" -- "Обыкновенная!"
-- "Если пуля не дум-дум, то вы поступили, не нарушая правил гуманности".
Мы решили, что это простые члены общества, и прошли на 3аседание
комитета. В уютных креслах сидели шесть старичков и сосали сигары. "Мы все
очень, очень любим мир,-- сказал нам самый старенький,-- но что делать, нас
шестеро в комитете и еще семеро в обществе... Все мы граждане нейтральных
стран и люди непризывного возраста. А другие почему-то очень, очень любят
войну. Плохой мир лучше хорошей войны, а хорошая война лучше плохой войны.
Поэтому мы отсюда и следим, чтобы все убивали друг друга честно,
по-хорошему".
Мы все же спросили у старичка, не может ли он нам посоветовать
предпринять что-либо для замирения Европы. "Вы можете стать действительными
членами "Общества друзей и поклонников мира", тогда у нас будет девятнадцать
членов. Мы вам дадим интересную и важную работу. Как вам известно, теперь на
войне употребляются газы, не предусмотренные ни одним из 1713 параграфов.
Отрицать их вообще значит проявить догматизм и реакционность. Вы сможете их
исследовать и классифицировать. Тогда на будущей конференции, после
окончания войны, можно будет вынести постановление, ограничивающее
применение газов, наиболее неприятных для задыхающегося человека".
Мы обещали записаться в члены общества, но от обследования газов
отказались, мотивируя это нашим стремлением активно добиваться водворения
мира. "Видите ли,-- сказал другой старичок,-- я тоже могу предложить вам
работу, но позвольте раньше осведомиться, какого именно мира вы хотите?" --
"Как какого?" -- "Простите, но просто мира я не знаю, у нас есть газета,
проповедующая английский мир, и другая, отстаивающая германский мир. Вы
можете выбрать любую, так как обе хорошо платят, и в солидной нейтральной
валюте! " Опять не подходит. Мы стали прощаться. Все старички, кроме
бодрствовавшего председателя, успели задремать и со сна шептали: "Долой
войну! Еще Берта Зутнер говорила... Ну, как же так можно?.. Спокоиной
ночи!.."
У ворот дворца, видя наши разочарованные лица, к нам подошел очень
симпатичный скандинав и сказал: "Не унывайте! старайтесь, молодые люди!
Пишите романы против войны, и, может быть, вы получите в тысяча девятьсот
тридцатом году премию Нобеля, или займитесь пока контрабандным сбытом сыра в
Германию". Среди всеобщего озверения эти нейтральные сердца сохраняли
истинное человеколюбие!
Мы уехали из Голландии с бутылочкой отменного "адвоката", с
трогательными воспоминаниями, но все же без мира, и наша тоска была столь
остра, что, казалось, судьба имела кое-какие филантропические намерения ее
пресечь. При переезде из Флиссенгена в Гулль, небольшой пароходик "Аннибал"
был потоплен подводной лодкой, и мы в течение суток валандались по открытому
морю в маленькой шлюпке. В эти торжественные часы все были убеждены в
близкой смерти, и каждый это выражал на свой лад. Только Учитель был
спокоен, я сказал бы, даже будничен. Он заботился о нас, шутил с Айшой и
рассказывал, как ребенком вздумал переплыть в пивной бочке Атлантический
океан, но был, увы! выброшен через несколько минут волнами на берег. Я
спросил его неужели он совсем не воспринимает неизбежной, по-видимому,
смерти? Учитель пожал плечами: "Привычка! Я и на земле не чувствую себя
уверенным. Мой "Аннибал" давно потоплен..."
Мистер Куль с помощью ручки "ваттерман", вырвав из чековой книжки
листок, написал завещание. Он оставлял все свои капиталы "Обществу
миссионеров". Потом, вспомнив папу, приписал: выдать по одному доллару всем
сиротам солдат, погибших от стрел, изготовленных фирмой "Куль и Ке". Кончив
писать, он положил записку в бутылку из-под "адвоката", случайно уцелевшую в
кармане Айши (ликер мы предварительно выпили), и кинул в воду. Засим,
просветленный и верный установившимся среди американских миллиардеров
традициям, страшно фальшивя, он стал петь псалом "Ближе к тебе, господи!.."
Айша, вначале испугавшись, плакал, но Учитель успокоил, даже развеселил его;
шаля, он незаметно уснул, положив голову на колени Хуренито.
Легко понять, что делал Алексей Спиридонович, -- он рассказывал свою
жиэнь, требуя, чтобы все его особенно внимательно слушали, это ведь
предсмертная исповедь. Рассказав все наиболее интересные места, даже
повторив их два раза, он приветствовал смерть: "О дочь легчайшая эфира!" А
потом, хныча, начал отчаянно глядеть в пустынное море -- не покажется ли
откуда-нибудь спасительное суденышко.
Эрколе ругал Учителя, всех нас, мадонну, немцев, англичан, войну, мир и
море всеми известными ему ругательствами. Как? Проклятье! -- Он мог бы
теперь бормотать свои "аве Mария" или пить лакрима, и вместо этого --
смертьI Стоило падать с диких высот! Предатели!..
Мерная зыбь немного укачивала меня, и я клевал носом. Я видел самые
разнообразные вещи. Мне восемь лет, я избиваю живым котом, накрутив его
хвост на руку, сестер. С трудом меня обезоруживают и запирают в сарай. Там
-- уголь, я раздеваюсь, катаюсь в черной пыли и, когда дверь наконец
открывают, выскакиваю, пугаю нянюшку Веру Платоновну; которая, присев на
корточки, в ужасе крестится, вбегаю в столовую и бросаю на пол горящую
лампу. Вероятно, потушили. Жаль! Мне пятнадцать лет. Я -- революционер.
Митинг на фабрике красок Фарбэ в Замоскворечье. Полиция. Я бегу. Перелезаю
через забор с колючками и оставляю на колючках штаны. Бух -- упал в бочку с
остатками красок! Городовые не хватают меня, а, как Вера Платоновна,
шарахаются... "Тьфу, черт, как есть черт!.."
Давние картины проходили у меня перед глазами. Я искал смысла, точки
опоры, но ее не было. Потом образы исчезли, и пошли. одни лишь глаголы:
сосал, пищал, бил, учился, молился, целовался, шлялся, пил, скулил, писал,
жевал! От них еще сильнее качало. Вдруг я понял, что весь смысл в этой
качке, в бесцельном движении, кружении, смене. Я встал, завопил
"благословляю жизнь!" и начал блевать.
Вечером английская рыбачьи шкуна заметила нас и подобрала, а два дня
спустя мы обедали в парижском ресторане. Отдохнувши от пережитого, мы снова
взялись за различные склонения слова "мир" и, после аббатов и пацифистов,
решили прибегнуть и содействию людей темных, подозрительных, а именно
социалистов. Для этого мы направились в Женеву.
Я видал на своем веку немало. различных способов расселения людей: и
архитектурных причуд: небоскребы, подвалы Реймса в дни войны, датские
паромы-салоны, парижские писсуары, проект памятника Татлина Третьему
Интернационалу, но все это бледнеет перед свовобразным остроумием гостиницы
"Патрия", специально оборудованной для социалистических делегаций. Мы шли
туда с большим волнением. Мистер Куль, зачинщик нашей поездки, не мог скрыть
страха. Он оделся как можно проще, а под рабочую блузу нацепил металлический
панцирь от пуль. "Ведь как-никак, а это злоумышленники",-- оправдывался он.
Кроме того, Айша, по его приказанию, должен был нести огромный красный флаг.
Так вошли мы в обширный двор "Патрии" (были два подъезда, но в них нас не
впустили, требуя рекомендательных писем от министров). Mистер Куль запел
"Интернационал". Но его голос терялся среди десятков Других, справа певших
"Дейчланд юбер аллее" и слева отвечавших "Руль, Британия".
Высились два больших корпуса, один был украшен флагами союзных держав,
