часто икает.
Дальше: уж кто-кто на войну надеялся, это защитники старой иерархии,
божественного разнообразия, неограниченной личности во всех вариантах:
император -- не поденщик, Ротшильд -- не нищий, поэт -- не фабрикант
туалетной бумаги, философ -- не пастух и прочее. Опять разочарование -- если
снять горностаевые мантии, фраки и воротнички, посадить в этакие землянки,
где-ни стихов о мадонне, ни туалетной бумаги, ни прагматизма, оказывается,
все кошки серы, так что легко спутать. Конечно, есть погоны, штабы,
грациозный тыл и прочее. Но здесь важна пока что не суть, а демонстраций.;
Чего стоят одни торчащие из земли неопознанные трупы. Мосье Дэле, ваши
шестнадцать классов мертвецов могут смешаться. Что тогда будет?..
Все это я вижу, и когда вы клянете войну, я ее благословляю, как первый
день тифозной горячки, от которой человек либо переродится, либо умрет,
очистив землю для нового собачества или для победных легионов крыс,
муравьев, инфузорий1"
Это поучение Хулио Хуренито я хорошо запомнил. Мы слушали его с
напряженным вниманием, не думая об опасности, грозящей нам. Орудийный
грохот, трескотня пулеметов, человеческий рев как будто подтверждали
неумолимые слова Учителя, и мне кажется, что, если бы в эти минуты пришла к
нам смерть в виде приличного осколка тяжелого снаряда, все мы, даже мосье
Дале и Эрколе, наиболее к жизни привязанные, встретили бы ее с должным
спокойствием.
Когда Учитель кончил говорить, все кругом зловеще смолкло. Раздавались
только несвязные ружейные выстрелы. Мы решили вылезть и попытаться
пробраться назад. Но наверху ждало нас нечто более страшное, нежели все
снаряды. Увидев свет, мы замерли: перед нами стояли немецкие солдаты с
ручными гранатами. "Кидай!" -- закричал один, но другой возразил: "Это,
должно быть, важные птицы, сведем их в штаб дивизии, пристрелить всегда
успеем!" Убедившись, что у нас нет оружии, солдаты погнали нас по разным
коридорам и воронкам, подталкивая для убедительности прикладами. Особенно их
раздражал бедный Айша. Они все время приговаривали, что с удовольствием
приколют нас штыками, так как мы не солдаты, а шпионы. Надеяться было не на
что, и мы, несмотря на удары, невольно замедляли шаг, понимая, что этот путь
-- последний.
Мы шли уже мимо германских окопов второй линии. Все, что мы видели,
напоминало нам старые привычные картины: принесли в котлах суп, кто-то писал
домой открытку, кучка солдат играла в карты. Я вспомнил слова Учителя о
новой близости. Но вот -- близкие,-- они сейчас убьют нас. И такой
прекрасной показалась мне жизнь! Я с завистью поглядел на усатого рыжего
солдата, который сидел у костра и, сняв рубашку, искал вшей. Жить, как он,
сидеть на корточках, выпить бурду из жестяной кружки, потом в грязи
уснуть... Как это много и как невозможно! ..
Я не знаю, что делал эти полчаса Учитель- и друзья, как пережили они
путь к смерти. Я опомнился лишь возле маленького крестьянского домика. Немец
грубо втолкнул меня в темную узкую комнату. На столе стояла свеча. Я увидел
генеральские погоны и спокойные, совершенно бесстрастные глаза. Я понял --
спасения нет, и, пользуясь тем, что Учитель еще с нами, тихо поцеловал его
плечо, прощаясь с самым жестоким и любимым из всего, что было в моей
короткой сумбурной жизни.
Глава двадцать первая о трудах шмидта, о некоем крюгере и о чайной колбасе
Кто склонеи верить в некий тайный, человеку непостижимый смысл
житейской кутерьмы, счастливых нелепостей и отчаянных случайностей, тот,
бесспорно, задумается над моей книгой. Мы почти ежемесячно переживали
смертельную опасность, и всякий раз какое-нибудь "но" выручало нас,-- будь
то рыбачья лодка, визитная карточка депутата или добродушный смех мосье
Дэле. Процент наших избавлений значительно превышает лурдские и другив
чудеса; таким образом, я легко мог бы спекулировать на "провидении",
особенно когда вместо расстилала и пары генеральских глаз оказалась тоже
пара, но шмидтовских, и бутылка скверного коньяку. Но мне несвойственно
мыслить возвышенно. С детства я горблюсь, на небо гляжу, лишь когда слышу
треск самолета или когда колеблюсь,-- надеть ли мне дождевик. В остальное
время я гляжу под ноги, то есть на грязный, обшмыганный снег, на лужи,
окурки, плевки. Возможно, что этими особенностяии моего -- увы! -- уже
окостеневшего позвоночника, объясняется мое пристрастие к вещам грубым и
низменным. Немцев что-то около пятидесяти пяти миллионов. Если можно
выиграть в рулетку -- 1: 36 шансов, то 1 : 55 000 000 лишь различие
количественное, и отсюда до мистики далеко.
Шмидт сразу узнал нас. Он же, в остроконечной каске, возмужавший и
загоревший, мало напоминал бедненького штутгартского студентика. Я так и не
определил ни его чина, ни точного характера службы. Из его слов можно было
понять, что в первые месяцы войны он выдвинулся, преуспел и теперь играет
видную роль, как в тылу так и на фронте.
Успокоив нас касательно нашей судьбы, Шмидт сказал, что в его
распоряжении восемнадцать минут, которые он охотно посвятит беседе с нами.
Учитель заинтересовался его очередными занятиями. "Они очень сложны,--
ответил Шмидт,-- война приняла несколько иной характер, нежели я предполагал
раньше. Совершенно ясно, что завоевать всю Европу и привести ее в порядок
нам сразу в один прием не удастся. Тогда остаются переходные задачи:
колонизировать Россию, разрушить, как можно основательнее, Францию и Англию,
чтобы потом легче было их организовать. Это общие положения, теперь
частности. Нам придется вскоре, по стратегическим соображениям, очистить
довольно изрядный кусок Пикардии; возможно, что мы туда не вернемся, и уже
очевидно, что мы ее не присоединим. Поэтому я подготовляю правильное
уничтожение этой области. Очень кропотливое занятие. Надо изучить все
промыслы: в Аме мыльный завод -- взорвать; Шони славится грушами -- срубить
деревья; возле Сен-Кентэнэ прекрасные молочные хозяйства -- скот перевести к
нам и так Далее. Мы оставим голую землю. Если можно было бы проделать такое
вплоть до Марселя и Пиренеев, я был бы счастлив: самый безболезиеиный,
гуманный, быстрый переход к торжеству Германии, потом к организации единого
хозяйства Империи и к счастью всего человечества".
"Это варварство! -- закричал Алексей Спиридонович. -- Я убил одного
негра, и я с тех пор самый несчастный человек на свете. А вы хотите убить
миллионы невинных людей. Вы говорите о счастье человечества и топите детей
на "Лузитании", разрушаетв древние соборы, сжитаете города. Мы не дадим вам
колонизировать Россию, мы выйдем против ваших адских машии с иконами, с
молитвами. И вы падете! "
"Вы думаете, что мне, что всем нам, немцам, приятно убиваться Уверяю
вас, что пить пиво или этот коньяк, пойти на концерт или даже к моей старой
знакомой фрау Хазе гораздо приятнее. Убивать -- это неприятная
необходимость. Очень грязное занятие, без восторженных криков и без костров.
Я не думаю, что хирург, залезая пальцами в живот, надутый газами и
непереваренной пищей, испытывает наслаждение. Но выбора нет. Я, моя семья,
мой город, родина, человечество -- это ступеньки. Убить для блага
человечества одного умалишенного или десять миллионов -- различие лишь
арифметическое. А убить необходимо, не то все будут продолжать глупую,
бессмысленную. Жизнь. Вместо убитых вырастут другие. Детей я сам люблю не
меньше вашего и напомню вам, что я даже вытоптал цветы в штутгартском парке,
протестуя против порядка, обрекающего младенца на голод. Именно поэтому,
если сейчас потребуется для выигрыша войны, то есть для блага Германии и,
следовательно, всего человечества, потопить все "Лузитании" и перебить сотни
тысяч людей, я не стану ни одной минуты колебаться. Стоит ли после этого
говорить о городах, церквах и прочем. Жалко, разумеется...
В частности, расскажу вам, что одной из батарей, громивших Реймс,
командовал профессор Шнейдер, автор замечательных изысканий по истории
готического зодчества. Взглянув в бинокль на собор, который он давно мечтал
увидеть, герр Шнейдер прослезился, а потом отдал приказ "огонь". Я же, как
вам известноо, вообще старины не терплю. Выстроят завод или казарму, не век
же хныкать над бабушкиным сундуком и ходить в драном платье!
Что касается России, то я уже слыхал о вашем странном обычае выходить
против пулеметов с иконами, и отношу его к плохому развитию сети школ и
железных дорог. Ничего, мы поправим дело! Я вас очень люблю, герр Тишин, но
когда мы придем в Россию, вам придется (оставить ваши вздохи и заниматьоя
серьезным делом -- агрономией или птицеводством. Иконы же мы перенесем в
музеи, а молитвы издадим для интересуюшихся фолклором.
Полагаю, что это будет скоро. Пока что вы должны будете погостить у нас
в концентрационном лагере. Там вы увидите германскую организзщию и
германскую культуру!..
Оставались еще две минуты, и Алексей Спиридонович, сорвавший от
волнеиия свой талстук, а также мосье Дале хотели возразить на слова Шмидта.
Но в это время в комнату вошли часовые и привели молоденького солдата.
Выяснилоеь, что некто Крюгер, рядовой, узнав из письма, что его жена при
смерти, и не надеясь получить отпуск, пытался бежать, но сразу был пойман
близ штаба. "Я вполне понимаю ваши чувства,-- сказал ему Шмидт,-- и с
удовольствием отправил бы вас немедленно к вашей супруге, но это будет
способствовать усилению дезертирства и понижению боеспособности армии.
Поэтому для ваших детей, а если у вас нет детей, для детей Германии, вам
придется через десять минут умереть. Вы можете передать дежурному лейтенанту
ваши вещи, а также письмо супруге!" Сказав это, подписав бумагу и быстро
простившись с нами, Шмидт уехал.
Нас выпустили в садик, и там мы должны были ждать прибытия партии
захваченных во время боев пленных, чтобы вместе с ними направиться на
восток. Через несколько минут из домика вывели Крюгера. Он шел спокойно и
обыкновенно, как будто это учение или парад. Стали созывать дежурных солдат.
Они ели хлеб с чайной колбасой и пили кофе. Вытерев рукой губы, унтер
скомандовал: "Стройся!" Крюгера приставили к стене амбара. К нему подбежала
дворовая собака, но, поджав хвост, ушла прочь. На улице денщик скреб щеткой
расседланную лошадь. Все было тихо, просто, буднично. Я взглянул на Крюгера,
он глядел то под ноги, то на небо, то на улицу, как будто ожидая
откуда-нибудь совершенно невозможного спасения.-- Унтер крикнул. Первый залп
был неудачен, и Крюгер, визжа, раненный в живот, подскочил. Еще один залп.
Унтер подошел заботливо к трупу и ногой потрогал голову, чтобы убедиться в
результате. Потом два солдата оттащили труп в сторону, -- и все сели к
столу, за недоеденные бутерброды. Слышно быйо, как в комнате кто-то
диктовал: "Номер 4812-й... Крюгер Ганс.-.. 4 часа 15 минут пополудни..."
"Учитель; -- шептал я,-- что это? Можно ли это забыть? Он очень складно
говорил, герр Шмидт, но ведь дело не в одной арифметике. Пусть признано
"чтоб, остается еще "как". Разве не лучше для своего глупого счастья, для
своей любовницы в безумии, в гневе, в ярости убить всех людей на свете, чем
ради спасения человечества, рассчитав, в четыре пополудни, у сарайчика,
деловито уничтожить одного, может быть, и никому не нужного, Крюгера?"
"Запомни, все запомни,-- сказал Хуренито,-- эти брызги мозга на стенке
и аккуратные ломтики колбасы. Пусть они встанут перед твоими глазами, если,
