не думаем. А она - раз! - тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про ме-
ня? - Большеголовый посмотрел прямо на Ефима.- Взять хоть тебя, Ефим...-
Он долго слюнявил край газетной самокрутки.
- Ну?
- Ну, жил, думаю, человек... активничал там, раскулачивал... э-э... и
все такое.- Большеголовый прикурил, заботливо отмахнул от окна белое об-
лачко дыма.- Крест с церкви тогда своротил. Помнишь?
- Помню, как же.
- Во-от. Я к чему это: там есть бог или нету - это ладно. Не про то
счас. Я хочу узнать: как вобче-то?
- Что?
- Мучаешься?
- Хочешь знать: мучает меня совесть, что я вас раскулачивал? Это, што
ли?
- Ага, вот это самое.
- Нет, Кирилл, не мучает. Нисколько. А бога ты зря приплел. Ты ж сам
не веришь. Хоть бы сейчас-то не вилял душой.
Кирилл усмехнулся:
- Богу не верю - это правда. Ему, как я понимаю, никто не верит,
притворяются только.
- Молодец. Хоть на старости лет за ум взялся.
- Не радуйся шибко-то.- Большеголовый назидательно посерьезнел.- Я
тебя не пужаю, Ефим, но хочу сказать: кто в жизни обижал людей, тот лег-
ко не умирает.
- Ой, как я испугался, прямо трясусь весь. Дурак ты, Кирька, и всегда
дураком был. Хэх, блаженненький явился...
- Это ты передо мной веселишься,- продолжал Кирька.- А самому страш-
но.
- А я не помру. Откуда ты взял, что я помираю?
- Ничего, ничего,- значительно сказал Кирька и затянулся трескучим
самосадом.
Вошел доктор.
- Это еще что такое? - нахмурился он, увидев Кирьку.
- Это... сосед мой, - сказал Ефим. - Пусть постоит.
- Бросьте курить-то! И лучше бы уйти...
- Нет,- запротестовал Ефим,- пусть побудет.
Кирька сполз с подоконника, старательно затоптал окурок.
Врач заставил Ефима выпить лекарство, посидел немного рядом с ним и
ушел.
Кирька снова лег на подоконник.
- Хороший уход здесь,- сказал он.
- "Хороший уход здесь",- передразнил его Ефим, неожиданно почему-то
рассердившись.- Оглоеды.
- Не шуми. Это тебе не сельсовет, а больница.
Помолчали.
- Гляжу я на тебя, Ефим,- заговорил вдруг Кирька задумчиво и негром-
ко,- и не могу понять: ведь сколько ты мне вреда сделал! Хозяйство отоб-
рал, по тайге гонял, как зверя какого, сослал вон куда - к черту на ку-
лички... Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то, что совсем не-
ту: подвернись тогда в тайге, я ба, конечно, хлопнул. Но такого, чтоб
света белого не видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил у твоей
избы чуть не до света. Сидел ты с бумажками прямо наспроть окна. Раз де-
сять прицеливался - и не мог. Не поверишь, наверно? В тайге мог ба, а
дома нет. Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу.
Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с любопытством слу-
шал.
- Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим. Не серчай - не по зло-
бе говорю. Я не лаяться пришел. Мне понять охота: почему ты таким винтом
жил - каждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у те-
бя-то душа болела? Он ведь мой, хлеб-то.
- Дурак,- сказал Ефим.
- Опять дурак! - обозлился Кирька.- Ты пойми - я ж сурьезно с тобой
разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то? Насобачились на свой
век, хватит.
- Чего тебе понять охота?
- Охота понять: чего ты добивался в жизни? - терпеливо пытал Кирька.-
Каждый человек чего-то добивается в жизни. Я, к примеру, богатым хотел
быть. А ты?
- Чтоб дураков было меньше, Вот чего я добивался.
- Тьфу!.. - Кирька полез за кисетом. - Я ему одно, он - другое.
- Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый.
- Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и другим
не давал.
Ошибся ты в жизни, Ефим.
Ефим закашлялся. Высохшее тело его долго содрогалось и корчилось от
удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку опаляющим взглядом, пытался
что-то сказать. Вошел доктор и бросился к больному.
Кирька слез с окна и пошел из ограды.
К вечеру, когда больничные окна неярко пламенели в лучах уходящего
солнца, Ефиму Бедареву стало хуже.
Он лежал на спине, закинув руки назад. Время от времени тихо стонал,
сжимал непослушными пальцами тонкие прутья кровати, напрягался - хотел
встать. Но болезнь не выпускала его из своих цепких объятий, жгла губи-
тельным огнем; жаром дышала в лицо, жарко, мучительно жарко было под
одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок...
Над Ефимом стояли врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только что
приехавшая их города.
- Что сейчас?.. Ночь? - спрашивал Ефим, очнувшись.
- Вечер, солнце заходит.
- Закурить бы...
- Нельзя, что вы!
- Ну, пару раз курнуть, я думаю, можно?
- Да нельзя, нельзя! Как же можно, папа?!
Ефим обиженно умолкал... И снова терял сознание, и снова хотел встать
- упорно и безнадежно. Один раз в беспамятстве ему удалось сесть в кро-
вати. Дочь и доктор хотели уложить его обратно, но он уперся рукой в по-
душку, а другой торопливо рвал ворот рубашки и тихонько, горячо, со
свистом в горле шептал:
- Да к чему же?.. К чему?.. Я же знаю! Я все знаю!..- В сухих, воспа-
ленный глазах его мерцал беспокойный, трепетный свет горькой какой-то
мысли.
Кое-как уложили его... Дочь припала к отцу на грудь, затряслась в ры-
даниях:
- Папа! Папочка мой хороший!.. Папа!..
Доктор увел женщину из палаты и остался с больным один.
Ефим притих.
Врач сидел на кровати, смотрел на него.
- Кирька! - позвал Ефим, не открывая глаз.
- Чего? - откликнулся чей-то голос.
Врач вздрогнул и обернулся - у окна стоял Кирька и глядел на Ефима.
Он давно уж наблюдал за непосильной борьбой человека со смертью,
- Вы что тут?
- Смотрю...
- Это кто? Кирька? - спросил Ефим.
- Я.
- Пришел?
- Ага.
- Ничего, Кирька..,- Ефим жадно дышал.- Я потом с тобой потолкую...
Конечно, жалко малость...
- Ничего, Лежи, Ефим.
Врач ничего не понял из этого странного разговора. Он решил, что Ефим
опять бредит, и сделал знак Кирьке, чтобы тот ушел: больной волновался.
Кирькина голова исчезла.
Ночь кончалась. Заревая сторона неба нахмурилась тучами. Повеяло
затхлым теплом болотистых низин - собирался дождь.
Где-то прогудела машина; несколько кобелей-цепняков простуженно забу-
хали в рассветную ттишину.
Над Ефимом склонились врач и дочь.
- Все? - спросил Ефим одними губами.
У женщины запрыгал подбородок. Врач воскликнул:
- Что это вы, Ефим Назарыч! Глупости какие...
- Открой окно.
- Оно открыто.
- Тяжко... Нина, дочка... ребятешек... м-м...-Ефим повел потускневший
взгляд в сторону, потянулся под одеялом... Лицо покрылось мучнистой
бледностью. Он закашлялся... Изо рта на подушку протянулся тонкий ручеек
сукровицы. Последним усилием рванулся он с койки... сел.
Доктор и дочь подхватили его.
В горле у Ефима кипело. Он хотел что-то сказать, но только мычал. Он
плохо держал голову... пачкал белый халат дочери теплой кровью и мычал -
хотел что-то сказать.
- Что, Ефим, плохо? - с искренней участливостью спросил вдруг посто-
ронний голос - это Кирька опять стоял у окна. Ему никто не ответил. Его
даже, наверно, не услышали.
Ефим сразу отяжелел в руках дочери, обвис... Его бережно положили на
койку. Стало тихо.
Женщина окаменела у койки. Смотрела на отца большими глазами. В стек-
ла окон сыпанули первые крупные капли дождя; деревья в больничном саду
встрепенулись, закачали ветвями, зашумели.
Порывом ветра в окно палаты закинуло клочок бумаги; он упал к ногам
женщины, тихо шаркнув по полу. Она вздрогнула, опустилась перед отцом на
колени... Кирька медленно пошел прочь от больницы. Шапку забыл надеть -
нес в руках. Теплый обильный дождь полоскал голову, стекал по лицу, по
шее, за ворот, барабанил по полушубку. Это был желанный дождь - первый в
этом году,
Шел Кирька и грустно смотрел в землю. Жалко было Ефима Бедарева. Сей-
час он даже не хотел понять: почему жалко? Грустно было и жалко, и все.
Дождь шумел, отплясывал на дороге тысячью длинных сверкающих ножек.
Кипело, булькало в канавках и в лужицах... Хлюпало.
Василий Шукшин. Горе
Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно по-
чему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И ду-
мается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко.
Это даже - не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Прита-
ишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах,- сердце замирает от не-
объяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.
Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.
Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени,
упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо
плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего.
Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и
что-то бормотал неразборчиво.
У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная ста-
рушка. Жили они вдвоем, дети разъехались.
Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно.
Узнали поутру: "Нечаиха-то... гляди-ко, сердешная",-сказали люди. Вырыли
могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли - и все. Я забыл сейчас, как она
выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: "Цып-цып-цып". Ни с кем не
ругалась, не заполошничала по деревне. Была - и нету, ушла.
...Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому че-
ловеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и
совсем не страшно на ней.
Я притаился.
Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он
шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно.
Он сел неподалеку.
- Ничо... счас маленько уймусь... мирно побеседуем, - тихо говорил
старик и все не мог унять слезы.- Третий день маюсь - не знаю, куда себя
деть. Руки опустились... хошь што делай.
Помаленьку он успокоился.
- Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Оби-
ду, што ль, затаила какую? Сказала бы - и то легше. А то-думай теперь...
Охо-хо... - Помолчал. - Ну, обмыли тебя, нарядили - все, как у добрых
людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали, Народу, правда, не шибко
много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Давыдовны.
Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь
одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Петьке уехать?..
Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его... сама знаешь: и сказать не
скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?
Молчание.
Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым,
терпеливым голосом.
- Вот гадаю,- продолжал дед Нечай,- куда приткнуться? Прям хошь петлю
накидывай. А это вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь
по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся, а это не яички, и цыпляты
живые, маленькие ишо, И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо
прихваливаешь... Страсть господня! Проснулся... Хотел тебя разбудить, а
забыл, что тебя- нету. Парасковьюшка... язви тя в душу!..- Дед Нечай
опять заплакал. Громко. Меня мороз по коже продрал - завыл как-то,
как-то застонал протяжно: - Э-э-э... у-у... Ушла?.. А не подумала: куда
я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез... вылечиваются
люди. А то ни слова, ни полслова - вытянулась! Так и я сумею...- Нечай
высморкался, вытер слезы, вздохнул.- Чижало там, Парасковьюшка? Охота,
поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще... только нормально. А то цып-
ляты какие-то... черт те чего. А тут...- Нечай заговорил шепотом, я по-
ловину не расслышал, - Грешным делом хотел уж... А чего? Бывает, закапы-
вают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино... стонала. Выкопали... Эти
две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел... Сон, говорят, нава-
