семь классов обычной школы и очень мало музыкальной подготовки.
- Ты тогда еще ничего не писал?
А.Ш. Нет, писать я пытался с самого начала, и тогда тоже уже писал. И
Беседы с Альфредом Шнитке 31
покупал все подворачивающиеся мне книги по теории и "Основы оркестровки"
Римского-Корсакова, учебники по гармонии и форме, но разобраться одному в этом
было трудно. Когда приехали из Вены, меня повели в 1948 году к преподавательнице
Гнесинской школы, которая сказала, что у меня рука неправильно поставлена. Я
играл то, что мне хотелось играть. А хотелось, допустим, первую прелюдию из
первого тома Баха или Ларго из оперы Генделя Ксеркс. Ничего путного я не играл.
Может быть, какую-то сонатину Клементи.
Кроме того, мне все подпортил аккордеон. Аккордеон отцу подарили в Вене в
качестве премии - играя на этом аккордеоне, я испортил себе левую руку (там -
кнопочные басы, а на рояле - клавиши), и до сих пор еще левая рука не догнала
правую...
Весь этот год между Веной и училищем я хотел заниматься музыкой, но понимал, что
поздно. Хотел сочинять. Первое, что бросился сочинять, - был Концерт для
аккордеона с оркестром - идиотская идея, чепуха полная. И весной 1949 года - мы
еще за городом жили, в Валентиновке -повезли меня в музыкальную школу в
Лосиноостровском, где сказали, что мне надо учиться, но уже поздно и можно
только на контрабасе. Предполагалось, что я буду учиться на контрабасе как
переросток.
И совершенно случайно, когда я уже собирался идти в восьмой класс и учиться на
контрабасе, отец встретил одного знакомого, у которого в гостях был бухгалтер
музыкального училища. Этот бухгалтер дал мне записку к заведующему учебной
частью. Завучем этим был теоретик Борис Константинович Алексеев. Меня послали на
экзамен по сольфеджио. Диктант я написал. А по элементарной теории отвечал таким
образом (у меня нет абсолютного слуха): все ноты называл по до мажору, но
правиль -но. И меня зачислили в училище. Мне было почти пятнадцать лет.
Родители, конечно, так и не поняли, почему я занимаюсь музыкой, что я делаю. В
какой-то степени это понимал отец, как журналист, знакомый с музыкой, слышавший
что-то. Но совершенно не понимала мать. Как я узнал недавно, в последние годы
жизни она была в ужасе от того, что я делаю.
Дома ничего, помогающего стать музыкантом, не было. Брат и сестра относились к
моим занятиям не особенно радостно. Когда я поступил в училище, мне было куплено
пианино - оно сейчас стоит у моего брата. Представь себе: две маленькие комнаты.
В одной отец, работающий, а в другой, маленькой - мы с братом и сестрой, да еще
пианино... Поддержки в доме в таких стесненных условиях я не ощущал. Я ощущал ее
у своего педагога в училище - Василия Шатерникова. Правда, не тому, что я
сочинял, а тому, что играл. К моим композиторским опытам он относился крайне
критически.
- Вы жили в Валентиновке, под Москвой? Недавно я, кстати, побывал в этом доме -
теперь, в сильно перестроенном виде, это - дача пианиста Владимира Виардо...
Беседы с Альфредом Шнитке 32
А.Ш. Да, мы жили в Валентиновке... В отношении моих занятий музыкой все было
абсолютно вне логики и гарантий. И то, что мне повезло с учителями -
Шатерниковым, у которого я учился по фортепиано, потом попал к Иосифу Рыжкину, а
позднее - к Евгению Голубеву. Но и у Шатерникова, и у Рыжкина, и у Голубева были
десятки учеников и до, и после меня, которые не достигли того, чего достиг я, у
них занимаясь. Значит, что-то решающее было во мне самом, что - не знаю. Не было
музыкальной среды - ни среди знакомых, ни среди соседей. Я бы мог, скажем,
назвать мою раннюю увлеченность литературой - еще в детстве, в начале войны -
она могла бы предопределить занятие литературой. Но м у з ы к у ничто не
предвещало. И это меня укрепляет в мысли, что все предопределено, что - наряду
со слоем иррационального - существует и слой предопределенности, которая
простирается на десятилетия, на всю жизнь, и на многом сказывается.
Я не прошел естественного детского пути постепенной учебы, и поэтому поступление
и обучение в училище было для меня большим скачком. А скачок всегда требует
последующего заполнения. Поэтому я считаю, что вся эта игра стилями, все эти
стилизации, на которые меня так тянет, - это какая-то попытка восполнить
недополученную в детстве по части музыкального образования эрудицию, в е р н у т
ь с я в д е т с к о е восприятие классики. Однако скачки бывают не только в
личной судьбе.
То, что мои предки двести лет назад уехали из Германии, - для меня тоже явилось
скачком: я эти двести лет как бы должен пережить и восполнить. Может быть, и
этим тоже вызван интерес к стилизациям и старой музыке - музыке того времени,
когда они уехали.
У меня вообще ощущение человека, всеми обстоятельствами поставленного вне
реальных нормальных соотношений. Смотри: живет в России человек, не имеющий
ничего русского, наполовину еврей, наполовину немец. Причем его немецкие предки
- как раз двести лет прожили в России и все выросли здесь. Еврейские предки:
отец родился в Германии, будучи евреем с немецкой фамилией. Фамилия моя ведь
нетипичная для евреев, а типичная для немцев.
- Как это могло получиться?
А.Ш. Мои еврейские предки жили в Прибалтике, под Ригой, где вообще-то евреям
нельзя было жить. Но кто-то из предков был рекрутом при Николае I. Рекруты
служили двадцать пять лет, и те, кто отслужил эту службу, получали право жить
вне черты оседлости.
Евреям там давали фамилии, и они большей частью брали себе красивые фамилии -
Гольденберги, Розенберги. Часть евреев брала еврейские фамилии, например, Коганы
или Кацы. Кац - это не "кошка", это другое, я не знаю что. Также, как и Зак -
это не "мешок". Это скорее Цадик (Цак, Зак) - царь. Были и анекдотические
фамилии. Например, фамилия Атливанник: писари, когда давали фамилии, издевались
- вот, будешь Атливанник.
Беседы с Альфредом Шнитке 33
Но, видимо, была возможность взять и любую другую фамилию. Мой предок взял
фамилию пастора-немца, у которого не было семьи. Как пастор, он имел право
жениться, но у него не было жены. И он убедил моего предка, еврея, взять эту
фамилию. Поэтому он стал Шнитке, будучи евреем.
И так во всем - путаница. Я, родившийся в Энгельсе, в центре Республики немцев
Поволжья, но не высланный, как все немцы. Мать -немка, а отец - еврей, хотя и
Шнитке. Как будто бы сделано все, чтобы я был в таких обстоятельствах, которые
не дают никакого шанса быть евреем - я и языка не знаю еврейского. Знаю лишь
некоторые слова. И родной язык - русский, хотя немецкий - очень примитивный - я
изучил раньше...
- И в какую же сторону тебя больше тянет?
А.Ш. Ты задаешь тот вопрос, который я себе уже не задаю. Знаю точно, что меня не
тянет в Израиль. А куда больше - в Россию, или Германию - не знаю... Мне нет
дома на Земле, я это понял. В России я - еврей или немец. Попав в Германию, тут
же начинаю ощущать то, что меня от немцев отделяет. Причем втройне отделяет -
как происходящего из России, как еврея, не знающего еврейского, и как
родившегося в немецкой области, но в СССР. Там я - русский композитор.
- Ты считаешь это справедливым?
А.Ш. Если говорить серьезно: знаешь ли ты мотивировку, с которой Соня
Губайдулина получила премию в Монте-Карло? Мотивировка была такая, что ее музыка
- ярко национальна и обладает типичными русскими чертами. Да-да, русскими. И
Денисов пережил тo, что он зa границей признан русским. И Соня, и даже я.
- Все же основной персонаж твоей музыки - это, конечно, не русский персонаж. Ас
другой стороны, поднимаемые в твоей музыке проблемы только здесь и могут быть
подняты. Более того: эти проблемы обычно музыкой вовсе не поднимаются. Одно из
мнений, которое я услышал в Америке о твоей музыке: ты стремишься разрешить
гораздо больше проблем, чем вообще нужно разрешать в музыке. И это, с их точки
зрения, типично русская черта. Ну, а если серьезно - чувствуешь ли ты какую-то
связь с прошлым России? Или для тебя более важен контекст, комплекс проблем
страны, в которой ты живешь, а не их сугубо национальная окраска? Есть ли точки
соприкосновения еврейского, немецкого и русского в твоей музыке?
А.Ш. Я думаю, что теоретически это то, то повторяется в ненационально
ориентированных культурах. Ну, например. Какой-то композитор, живущий в США,- в
его судьбе все эти три начала могут проявиться. Можно себе представить, что я,
допустим, переселился в США, а мой сын Андрей там вырос. Наверное, это породило
бы иной круг проблем, где взаимодействие трех культур приобрело бы другой
оттенок. Там было бы такое взаимодействие, когда изначальная предопределенность
значения не имела
Беседы с Альфредом Шнитке 35
бы. В то время как я живу в стране, где первоначальная предопределенность
сохранилась. И поэтому это стало проблемой.
Я перебирал, кто в подобных ситуациях находился. Более близкого случая, чем
неинтересный Цезарь Кюи и Николай Метнер, - я не нашел. Были фигуры, которые как
бы не проросли, вроде Блуменфельда. Но ни одной фигуры, которая бы на этом
крючке повисла, я не нашел в русской музыке.
Хотя исполнители подобные есть: .Рихтер и Нейгауз. Но это другое дело:
исполнитель в итоге находит себе выражение, и это дает ему некие качества,
которые определены его немецкой сущностью.
Больше подобных примеров можно найти в русской литературе и среди ученых. Вообще
же в русской художественной культуре мало нерусских. Есть поляки - Шостакович,
например. Но преимущественно -русские.
- Почему ты такое значение придаешь национальному в себе?
А.Ш. Потому что всю жизнь испытывал это - внешне и внутренне. Это довольно
редкий случай - чтобы композитор как бы не в своей стране жил.
- Чем ты обязан России?
А.Ш. Очень многим. Эмоциональным складом, который не был бы таким, живи я,
скажем, в Америке.
- А русской литературе?
А.Ш. Все-таки наибольшее влияние оказал Достоевский. И продолжает оказывать,
потому что сохраняет то первоначальное качество нераскрываемости его
произведений и при втором, и при пятом, и при десятом чтении. Он как бы никогда
не бывает понят весь. Причем у меня много претензий к нему - и личных, и
внеличных. Он - антисемит номер один. Это первое. Второе: вся его
предрасположенность к игровому, игре, психологическому поединку. Это всегда как
бы ситуация карточной игры, возведенная на очень высокую ступень,- но все равно
от карточной игры идущая. И тем не менее в нем есть нечто настолько высокое,
идеальное, что логикой никогда не будет исчерпано.
Получилось так, как миллионы раз бывало,- человек потерял и выиграл оттого, что
потерял.
- Об этом - эпиграф Братьев Карамазовых...
А.Ш. Вся его адова жизнь, когда надо было гнать книги со страшной скоростью и
некогда было их отделывать, захлебывающийся тон - все это и дало ему огромное
преимущество, уж не говоря о гигантских концепциях... Великий инквизитор - это
поразительно!
Потом, конечно, Пушкин, который изначально вместил всю дальнейшую русскую
историю. Он вместил в себя все ее проблемы, в том числе и те, которые еще только
грядут. Они уже есть у него - причем на каждом шагу. Вчера случайно в Каменном
госте прочел: "Одной любви музыка уступает". Это абсолютно гениально! На каждом
шагу, всюду - гениально.
В этом смысле Толстой кажется стоящим на много ступеней ниже. Потому что - при
всей его величине - этот верхний иррациональный
Беседы с Альфредом Шнитке 36
уровень как бы не достигнут.
- А какое отношение к Чайковскому? Ведь он не совсем "русский" композитор.
А.Ш. Он поляк, кажется, если судить по фамилии...
- Нет, не поляк. Доказано, что это - украинская фамилия.
А.Ш. Чайковский - один из повторяющихся не очень часто в истории случаев, когда
все то, что в человеке живет не достигает того, чем он занимается. Жизнь
Чайковского, его трагедия с педерастией, вся эта история его смерти... Вся жизнь
Петра Ильича (и его дневники об этом свидетельствуют) - обычный, житейский
уровень. Он не в состоянии определить того, чего он достиг своей музыкой. Потому
что она неизмеримо превышает его жизнь.
- Ho в какой степени она кажется тебе русской?
