композитором. Фрау Рубер дает мне много свободы, играет со мной в четыре руки,
хвалит меня, пытается уговорить моих родителей дать мне музыкальное образование.
...Спустя двадцать девять лет, в декабре 1977 года я позвонил в ее дверь -может
быть, она еще жива? Да, мне посчастливилось, как в плохом кино, она открывает
дверь, я тотчас же ее узнаю, но она меня - нет, лишь постепенно она припоминает
и начинает разговор. Но по непонятным причинам она весьма сдержанна, не приходит
на мой концерт (в зале Musilwerein 'a
27 Беседы с Альфредом Шнитке
исполняется мой Первый concerto grosso с участием Гидона Кремера, Татьяны
Гринденко и Литовского камерного оркестра под управлением Саулюса Сондецкиса, я
попеременно играю на клавесине и фортепиано). И лишь в следующий мой приезд, в
конце 1980 года она оттаивает, и с тех пор она снова как тридцать лет назад...
...После пустынного, лежащего вне времени города-сарая Энгельса -прекрасная, вся
заряженная историей Вена, каждый день - счастливое событие, везде что-то новое:
Хофбург, дер Грабен, Карлскирхе, Бельведер, Шенбрунн, собор св. Штефана - многое
в развалинах и пепле, но и в разбитом состоянии гордое и жизнестойкое. Замечаю
неведомое ранее чувство: настоящее - это не отдельный клочок времени, а звено
исполненной смысла исторической цепи, все многозначно, аура прошлого создает
постоянно присутствующий мир духов, и ты не варвар без связующих нитей, а
сознательный носитель жизненной задачи... ...Конечно, я говорю это лишь сейчас,
тогда же я был не в состоянии перевести свои чувства в мысли - но я уже и тогда
понял, что со мной произошло нечто важное, что я не случайно вырван из душных
тенет детства и введен в этот светлый мир, который, конечно же, не мог открыться
мыслям подростка, но продолжал жить во мне внутренним видением, посылая мне эти
мучительно-блаженные сны как обещанные возвращения; желание приехать в Вену было
столь велико, что я однажды в самом деле как бы оказался там, счастливо ощущая -
"наконец-то это больше не сон, наконец-то это явь",-но и на этот раз
проснулся...
...Так проходит много лет, и в конце 1977 года (впервые после 1948 года) я
приезжаю на Запад. Оглушительные и изматывающие гастроли по всей ФРГ, затем
Инсбрук... затем Зальцбург... Поздно вечером после концерта в Моцартеуме Гидон
Кремер хочет сразу ехать дальше, в Вену. Три часа езды на машине, и в темноте за
стеклами автомобиля возникают дома, их все больше и больше, и я уже знаю - это
город, но я еще не знаю где мы. Он спрашивает меня: "Ты помнишь хоть
что-нибудь?" В мгновение ока я узнаю, что мы на Шварценбергплатц, и говорю: "Да,
слева за углом, Империал",-и вот мы останавливаемся перед входом в гостиницу.
Теперь это уже не мечта, теперь я снова в Вене! ...С тех пор сон больше никогда
не повторялся. Но мой брат Виктор видит его до сих пор. И когда я в следующий
раз, в конце 1980 года поехал в Вену, он попросил меня: "Встань на
Зингер-штрассе перед домом и подумай обо мне, словно я вместе с тобой!" В моей
комнате в Москве перед глазами фотография - на перекрестке Зингерштрассе и
Зайлерштетте весной 1948 года стоят отец и мать, гораздо моложе, чем я сейчас,
за ними в тумане видна Зингерштрассе, уходящая вверх почти до Штефансплатц, мама
улыбается. Обоих давно нет в живых, похоронены они на Немецком кладбище в Москве
- но когда я бываю в Вене, я ловлю себя на мысли: пойду сейчас на перекресток
Зайлерштетте и Зингерштрассе и увижу их...
1981 г. (?)
Оригинал на немецком языке. Перевод Т. Родионовой
Беседы с Альфредом Шнитке 28
- Сколько лет ты прожил в Вене после войны?
А.Ш. Два года. Отец в армии был переводчиком, работал в Вене - в газете
Qsterreichische Zeitung, которую наши издавали для австрийцев на немецком языке.
Там было довольно много вольнонаемных русских с семьями и детьми. И пока была
русская школа, мы были там, а в 1948 году школу закрыли, и мы отправились
обратно.
- С чего началось твое обучение музыке? Был ли какой-нибудь музыкальный импульс
в семье? Из чего, по-твоему, ты "вышел"?
А.Ш. Я не могу найти никакого логического объяснения тому, что происходило. Ни у
кого в семье не было ни музыкального воспитания, ни интереса к музыке, и вообще
ничего, что указывало бы на то, что мне надо заниматься музыкой. В детстве такой
возможности не было. Город Энгельс, около Саратова, где я жил, был маленький.
Перед войной я месяца,два или три был в Москве, в гостях у бабушки с дедушкой.
Мне было семь лет, и меня отвели поступать в подготовительный класс Гнесинской
школы. Я даже не помню, чем этот экзамен кончился,-приняли меня или нет.
Считалось, что я останусь у них в Москве и буду учиться в музыкальной школе. Но
началась война, и меня сразу отправили обратно в Энгельс. Там я пробыл всю
войну. А в 1946 году отец нас вызвал в Вену, мы приехали туда, и там оказалась
учительница, у которой я стал брать уроки фортепиано. Мне было двенадцать лет.
Учительница жила над нами, этажом выше. Через двадцать девять лет, в 1977 году я
нашел ее в Вене. А недавно получил известие о ее смерти...
Но дома инструмента не было, и я бренчал на пианино где удавалось. Уроки не были
систематическими, да и методика была вольная. Я занимался от случая к случаю,
ходил в офицерский клуб. Заниматься музыкой очень хотелось. В Вене я три раза
был в опере и пять раз на концертах. Я помню все. Еще во время войны, в
Энгельсе, когда были возвращены конфискованные у всех поначалу радиоприемники, я
стал слушать радио и страшно полюбил всякие оперные арии, пытался их петь.
Ленского пел идиотским голосом. Почему-то к опере очень тянуло. И когда попал в
Вену, первым делом захотелось в оперу. Первыми спектаклями были Паяцы и Сельская
честь в Volksoper, а потом - Похищение из сераля в Staatsoper, где в первый раз
после большого перерыва выступил Кнаппертсбуш. Позднее слышал там Валькирию, что
было страшно скучно и очень долго. Начиналось в 6.30, а заканчивалось в 11
часов. Я сидел близко, в первом ряду, и видел все, что происходило в оркестре.
Помню, что иногда там были довольно долгие паузы у меди: тромбонист засыпал,
потом вдруг хватал тромбон, играл и вновь надолго засыпал. Запомнилось
Заклинание огня и, конечно. Полет валькирий. Все остальное я забыл начисто. Было
только ощущение медлительности, тягости и скуки.
Концерты помню лучше. Например, концерт Клемперера, где играли Концерт для арфы
Генделя (потом я совершенно перестал им интересоваться) и Седьмую симфонию
Брукнера. Вот она мне почему-то понравилась, а никто не верил, что она мне
действительно понравилась и что я не
Беседы с Альфредом Шнитке 29
выпендриваюсь. Считалось, что эта такая ученая и чудная музыка. Потом был
концерт с Девятой симфонией Бетховена под управлением Крипса. Но, как я сейчас
понимаю, она была с вагнеровскими ретушами, потому что меня очень пугали в
Скерцо валторновые взлеты. И еще отец доставал в редакции билеты (их рассылали,
они никому не были нужны) на дневные концерты Общества слепых музыкантов. Они
проходили в прекрасном золотом зале Musikverein'a. И почему-то больше всего
слепые музыканты играли Шуберта - пели песни, играли в четыре руки,
Forellen-квинтет.
Помню, ходил на какой-то концерт, где слушал сонаты Бетховена. И был разочарован
тем, что звучание в зале не совпало с привычным звучанием по радио. Мне
казалось, что в зале это звучит более плоско, не так объемно.
Еще какие-то очень обрывочные воспоминания о Девятой симфонии Шостаковича. Еще в
Энгельсе, до Вены, в 1946 году слышал ее по радио. Тогда отец приехал впервые
после окончания войны - значит, его не было дома года три-четыре. Помню, как
объявили Девятую симфонию Шостаковича, и отец сказал, что уже слышал Седьмую.
Это было очень неожиданное слуховое впечатление чего-то довольно свежего, яркого
и неожиданного. А вот в Вене я слушал ОктетСтравинского и совершенно его не
понял. И вообще с современной музыкой не было никаких соприкосновений. Но почти
всегда это было очень неинтересно. Даже помню первое неприязненное ощущение от
музыки Дебюсси.
- Там, в Вене?
А.Ш. Да. Вообще же вкусовая основа, которая сложилась в Вене, была неплохой -
гораздо более правильной, чем та, которая сложилась позднее, в результате учебы
и того, что мне объясняли. Скажем, я не выносил пафоса - романсного и оперного
пафоса, хотя оперу любил - номерную оперу. А вот пафос речитативного характера
или пафос, драматических симфоний мне был как-то неприятен. Почему-то после Вены
у меня осталась именно шубертовская интонация... И позднее я стал думать, что
это и было самым правильным - и не надо было поддаваться во время учебы общему
мнению, что, скажем, романсы Чайковского и Рахманинова - хорошие. Нужно было
сохранить ощущение, что нельзя так бесстыдно раскрываться эмоционально.
- Но все-таки такая музыка, как Рахманинов, повлияла на тебя?
А.Ш. Конечно. Просто я думаю о том, что вкусовой ориентир, который мне дало в
сумме пребывание в Вене, был правильнее, чем тот, который был здесь, в России.
Тот ориентир был классический, может быть, чуть романтический, но никак не
дальше Шуберта. Я помню, мне было несколько неловко слушать Шопена: казалось,
что это что-то искусственное и манерное. Венский ориентир может и не совсем
правильный, но наиболее чистый.
- То, что всплывает в твоей музыке в виде квазицитат, относится именно к этой
сфере?
Беседы с Альфредом Шнитке 30
А.Ш. Да. Это ностальгия какая-то. Вообще по детству в Вене ностальгия была. Я
ведь много лет хотел туда попасть. Конечно, это был бред, потому что наша жизнь
в Вене после войны на положении никому не нужных оккупантов была очень неуютной.
Так что никаких видимых оснований для ностальгии не было. И тем не менее после
Энгельса, города, состоявшего в основном из заборов и сараев, попасть в Вену -
значило для меня понять, что существует история, что она - рядом. В каждом
здании что-то было сто, двести, триста лет назад. В Энгельсе я не мог ничего
такого ощущать. Произошла полная перестройка. И я не знаю, что было бы со мной,
если бы я не попал тогда в Вену, а попал бы в Саратов, а потом в Москву.
Всякий раз, когда я попадаю в Вену, я попадаю в мир, который не пошел вперед. Он
внешне воспринял моды, технику и все другие приметы современности, но остался в
том кругу, в котором вечно живы и Моцарт, и Шуберт, где осталось вечно живым то
непочтительно легкомысленное отношение к этим именам, которое обеспечило, как ни
странно, им большую жизненность. Потому, что они не мумифицировались..
Во всех немецких городах меня спрашивают, не из Австрии ли я, потому что в речи
есть примесь венского диалекта.
- И какое впечатление произвела на тебя Вена через двадцать девять лет?
А.Ш. Почти то же самое, оказалось, все на том же месте. Восстановлено все, что
было разрушено. Изменились витрины. В 1946 году одним из самых ярких впечатлений
были железные жалюзи, которые опускались во всех магазинах. Тогда в субботу и
воскресенье была тоска смертельная, потому что все окна были закрыты. Все было
серое. А сейчас жалюзи нет, стеклянные сверкающие витрины почти повсюду. И
машины, огромное количество машин по сравнению с тем временем.
Было очень странно вернуться в Вену почти через тридцать лет и сидеть в том же
зале Musikverein'a, но только на сцене в качестве "фальшивого" клавесиниста во
время исполнения своего же сочинения -Первого concerto grosso. А потом еще
исполнение кантаты о Фаусте в Konzerthaus'e, встреча со старой учительницей. Все
это до неприличия рифмуется. ...Как будто бы я не имел права попасть в Вену до
того момента, пока я не смогу вернуться именно в этом качестве. А на
промежуточных стадиях не мог, не имел права приезжать.
- Я не знал раньше, что после Вены ты учился на дирижерском факультете училища и
даже дирижировал хором.
А.Ш. Да, и это мне очень нравилось. Я поступил в училище имени Октябрьской
революции потому, что это была единственная возможность получить какое-то
музыкальное образование. После Вены мне было четырнадцать лет, почти пятнадцать,
