общее впечатление усталости от Шостаковича. Он как бы холодно объективно
продолжал нас всех интересовать. Но горячего интереса в то время не было. Было у
меня, например, ощущение, что все это - усталое, написанное человеком,
Беседы с Альфредом Шнитке 82
который весь - в прошлом, весь относится к другому времени. И мне казалось, что
то же ощущали и многие другие. Немногим более половины Малого зала на премьере
сочинения - это ужасно! Я помню, после того, как Евгений Нестеренко спел,
Шостакович встал, но не поднялся на сцену, а снизу из зала кланялся,- а потом
повернулся и пошел к выходу. И хотя программа еще не закончилась, ушел с
концерта. За ним шла Ирина Антоновна, оглядываясь и виновато улыбаясь. Это было
довольно странное впечатление.
Но я думаю, что настоящая оценка наступает после того, как интерес удовлетворен,
казалось, окончательно. Сейчас ясно, что и Прокофьев -остался, и Шостакович -
остался. С Шостаковичем это абсолютно бесспорно - я не говорю, конечно, о
Двенадцатой симфонии и Песни о лесах. Возьмем, с одной стороны, Альтовую сонату
и, с другой - Две пьесы для октета. Такие разные сочинения в крайних точках
творчества! Шостакович остается огромной и рационально не объяснимой фигурой.
- Сохранились ли воспоминания о встречах с Шостаковичем? Нравилась ли ему твоя
музыка?
А.Ш. Мне нечем похвастаться, я не могу назвать каких-то случаев, которы-
Беседы с Альфредом Шнитке 83
ми бы мог сейчас "козырять".
Когда в Союзе композиторов, году в 1958-59 обсуждалась оратория Нагасаки, были
разные мнения. Свиридов выступил в Советской музыке, ему вроде бы понравилось.
Разнос же был опубликован как материалы пленума Союза композиторов.
- А что, собственно, вменялось тебе на этом разносе?
А.Ш. Экспрессионизм, подражание, забвение реализма, и так далее. Ну, такие
демагогические были доводы. Потому что ругать это, конечно, можно было и
всерьез, но совершенно с других позиций. Это было типично незрелое сочинение. Но
вместе с тем оно было абсолютно честным, и поэтому я все равно отношусь к нему
как к важному.
Сочинения, написанные в консерватории
1. Четыре прелюдии для фортепиано (на основе старых набросков) - 1953.
2. Романс Березка на стихи С. Щипачева-1954.
3. Вариации для фортепиано cis-moll -1954.
4. Сюита для малого оркестра в пяти частях - 1954.
5. Соната для скрипки и фортепиано h-moll, I часть - 1954/55.
6. Соната для фортепиано (одночастная) - 1955.
7. Два романса: Нищий (М. Лермонтов), Сумрак (Ф. Тютчев) - 1955.
8. Скерцо для фортепианного квинтета (на материале темы одной из частей Сюиты) -
1955.
9. Симфония в четырех частях - 1955/ 56.
10. Концерт для скрипки с оркестром No 1 e-moll в четырех частях - 1956/57 (2-я
ред.-1962/63).
11. Три хора: Зима (А. Прокофьев), Куда б ни шел. ни ехал ты (М. Исаковский)*,
Колыбельная (А. Машистов) -[1956-57 (?)].
12. Нагасаки, оратория в шести частях -1957/58.
13. Увертюра для оркестра (на материале Сюиты) - 1957.
1970-е г.
_____________
* Имеется архивная запись хора Куда б ни шел, ни ехал ты на грампластинке.
Я показывал Нагасаки Шостаковичу. Это была одна из немногих наших встреч с ним.
Дело в том, что радио (музыкальная редакция вещания на зарубежные страны,
которой долгие годы руководила Екатерина Андрее-
Беседы с Альфредом Шнитке 84
ва) хотело записать это как материал для своей японской редакции. Было решено,
что нужен отзыв Шостаковича. Было это после того, как Нагасаки "разнесли" на
пленуме Союза композиторов, и при моем поступлении в аспирантуру. Поэтому, чтобы
перестраховаться, иновещание послало партитуру на отзыв Шостаковичу.
Я переделал финал Нагасаки по совету, который был мне дан Евгением Кирилловичем
Голубевым. У меня все заканчивалось возвращением к теме начала. А по совету
Голубева я сделал другое, более "оптимистическое" окончание, другую коду, на
новой, специально сочиненной теме. И явился для показа Шостаковичу в кабинет
Хренникова, где играл, по-моему, вдвоем с Алемдаром Карамановым. Реакция
Шостаковича была краткой и точной - как все что он делал. Само сочинение ему
понравилось. Но он понял, что первоначальный вариант был с другим окончанием, и
это окончание его заинтересовало. Он сказал, что надо было оставить так, как
раньше. И добавил, что завтра будет в консерватории на экзамене (он был
Беседы с Альфредом Шнитке 85
в тот год председателем комиссии) и принесет письмо, отзыв. Просил меня зайти.
И вот что произошло. Как нарочно. Я прихожу поздно домой и узнаю, что была...
милиция. В то время в консерватории происходила кампания против педерастов. И
меня привлекли в качестве свидетеля по этому поводу (подозревался один из моих
учителей). Я был вызван для допроса на следующий день, причем в то же самое
время, которое мне назначил Шостакович. Я был вынужден пойти туда и не явиться к
Шостаковичу. Когда же пришел, он был оскорблен. А я не мог ему сказать, где я
был. Я бы смог предупредить его по телефону, если бы знал его лучше. Но в час
ночи звонить было слишком поздно, и я уже ничего не мог поделать. Когда я явился
в консерваторию, Шостакович высказал мне недовольство и дал свой письменный
отзыв.
- А что там было написано?
А.Ш. Это была такая типичная шостаковичская бумажка, в которой ничего, кроме
иносказания пустого, не было. И было, как во множестве других случаев, слово,
которое он придумал: примечательно. Нагасаки тоже было примечательным
сочинением, как и десятки других.
- А он это сам написал?
А.Ш. Да. Это его почерк. Все! Это был единственный письменный отзыв Д. Д. обо
мне.
После его письменного отзыва была сделана запись Нагасаки с участием хора
Клавдия Птицы. Дирижировал Альгис Жюрайтис. Запись по тем временам неплохая.
Один раз сочинение было дано по вещанию на Японию, и все.
Союз композиторов включил Нагасаки в программу своего очередного пленума. И
устроили новый разнос, но уже разнос, частично попавший в печать. Специальной,
персональной дубины, правда, не удостоили. В компании тех, кого ругали, были Ян
Ряэтс, Арво Пярт и Джон Тер-Татевосян, у того был тогда краткосрочный роман с
Союзом. Его Первую симфонию очень похвалили, и он возник со Второй. Вторую
сыграли и дико разнесли.
Так что в эту компанию я попал не первой фигурой, а уж совсем какой-то жалкой. У
Пярта обошлось более благополучно - его похвалили за ораторию Поступь мира. Там
есть часть Нагасаки. Тоже Нагасаки (а не Хиросима), где хор произносит:
"Нагасаки, Нагасаки". И это в принципе выполняло ту же задачу, что и
добросовестно расписанная мной партитура, - результат был тот же. На эти
прослушивания ходил Д. Д. И я помню, что когда "разнос" закончился, Д. Д. подсел
к кому-то за мной, и при мне произошел - якобы между ними - разговор. Д. Д.
быстро проговорил: "Вот еще очень хорошее сочинение Шнитке, очень хорошее
сочинение". Это все, что он сказал, но это была его демонстративная реакция.
Я соприкасался с ним и после этого. Он был секретарем Союза композиторов РСФСР,
а я в то время поступал в московский Союз.
Беседы с Альфредом Шнитке 86
Возглавлял московский Союз Вано Мурадели. И когда я показывался, то
присутствовал и Д. Д. Мурадели как обычно произносил демагогически пышную речь.
Он похвалил меня и посоветовал писать про космос, и Д. Д. слышал, как он это
посоветовал. Мурадели стал еще вспоминать, как они вместе с Д. Д. на футбол
ходили, от чего Шостакович сразу же с досадой отмахнулся. Ясно одно: когда я
возник в 1962 году с написанной Поэмой о Космосе для оркестра, Д. Д. уже знал,
что это подсказано Мурадели. И поэтому был изначально против. И когда я
показывал партитуру в секретариате РСФСР, Д. Д. сразу резко-резко все это
разругал и осудил - за какой-то "старомодный модернизм". И я очень благодарен
ему: слава Богу, сочинение до сих пор нигде не сыграно. Оно не содержало
простодушной наивности, как Нагасаки, но вместе с тем там было много такого, что
дало бы впоследствии плохой результат. Это была вторая наша встреча.
При поступлении в Союз композиторов я был то в хорошем, то в плохом положении.
Меня разнесли с Нагасаки и после этого, почувствовав, что надо как-то задобрить,
улучшить впечатление, погладить по головке, решили тут же дать заказ. И дали:
написать что-нибудь на народные темы. Я пошел в кабинет народного творчества
Московской консерватории и выбрал темы, которые мне показались интересными. И
написал сочинение без текста - Песни войны и мира.
- А эти темы - какого времени, современные? Записанные в деревнях?
А.Ш. Да, подлинные. Причем одна мне очень понравилась. Это тема в третьей части,
длинная хроматическая тема. Плач, записывался в конце пятидесятых годов.
- Без слов?
А.Ш. Нет, эта странная песня была со словами, но я их уже не помню. И если
правда, что песни отражают характер пейзажа, который окружал людей, то это была,
видимо, очень мрачная местность. Я написал сначала просто оркестровую сюиту. И
принес ее разнесшему меня ранее за Нагасаки Сергею Аксюку, музыковеду,
занимавшему тогда пост заместителя генерального секретаря Союза, заместителя
Хренникова. Аксюк отнесся покровительственно и посоветовал приложить к этому
хор, исходя из характера самих песен. Я присочинил к оркестровой партитуре
(оставшейся нетронутой) хоровую партию, и в таком виде это и было записано.
Решался вопрос об исполнении, и опять через Д. Д. Был какой-то очередной пленум
Союза композиторов РСФСР, и я еще раз попался ему в руки - теперь уже с этим
сочинением, к которому он отнесся вполне одобрительно, формально хорошо. После
исполнения в Большом зале консерватории - это было в 1961 году - поздравлял
меня. Поздравлял он автоматически: подходил, говоря: "Замечательное сочинение" и
уходил. Я понимал, что так он поздравляет десятки людей и что я просто попал в
их список. Я чувствовал, что Нагасаки все-таки было для него самым лучшим
Беседы с Альфредом Шнитке 87
моим сочинением.
В течение многих лет, разруганный Шостаковичем за Поэму о космосе, я не знал как
поступить. И вдруг - генеральная репетиция Четырнадцатой симфонии, и Шостакович
(обычно никогда никого никуда не приглашавший) сам приглашает студентов,
аспирантов и преподавателей консерватории (меня в том числе) на эту репетицию.
Перед началом вышел Шостакович и произнес вступительную речь. Эта речь просто
потрясла меня. Она была несколько странной. Вначале он перечислил тексты всех
одиннадцати частей и потом сказал примерно следующее: "Вы спросите, почему я
использовал эти тексты - наверное, потому, что я не молод и боюсь смерти? Нет,
дело здесь в другом. Отношение к смерти всегда было как к чему-то
просветляющему: у Мусоргского, когда умирает Борис,- это просветление в момент
смерти. Вот я бы хотел выступить против такого понимания смерти, потому что
смерть - это самое ужасное, что ожидает человека в жизни". И потом он сказал
почему-то, что никогда не забудет каких-то слов Николая Островского о смерти,
причем он произнес абсолютно казенные и советские слова, приведя эту странную
цитату из Островского. Но, в общем, в этом вступительном слове было
свидетельство его негативного восприятия \ смерти, как страшного, окончательно
непонятного самого факта смерти.
Началась генеральная репетиция. И здесь произошел мистический случай. После
четвертого номера (я сейчас забыл текст) поднялся и вышел из зала Апостолов. Это
был секретарь партбюро Союза композиторов, многократно выступавший с "партийной"
критикой Шостаковича. Все решили, что он вышел, как обычно выходят, протестуя.
Но когда сочинение закончилось и публика вышла из зала, то Апостолов лежал на
диване в фойе Малого зала, а около него стоял врач, значит, ему стало плохо.
Потом Апостолова понесли вниз, он был еще жив и закрывал лицо шляпой. Шостакович
несколько виновато шел сзади, хотя он ни в чем виноват не был. Получилось, что
Апостолов почти умер во время этого цикла о смертях - и он таки умер по дороге в
больницу. Это был как бы мистический факт, который произошел на глазах у
множества людей. Мне долго вообще казалось, что все это, включая речь
