эаштамповаться или устать. Он должен все время реагировать на всякое новое и
должен его отвергать. А человек, который живет в тихом месте и предоставлен сам
себе, вроде бы имеет все возможности для развития, но ему не хватает ежедневного
камня, который в него кидают. Ему очень нужно, чтобы в него кидали камень!
- Ранние сочинения Сильвестрова - Драма, Трио для флейты, трубы, челесты - были
замечательными. Потом наступил период упрощения. Теперь - нечто среднее. Как ты
воспринимаешь его музыку сегодня?
А.Ш. Сильвестров нашел выход в такое качество звука, которое не всеми понято, а
поэтому и музыка его не всеми понята. Если его Тихие песни исполнять как вообще
принято - это невозможно слушать. А когда это исполняется так, как ему нужно,-
появляется магия, тихое потрясение или еще что-то, не знаю, как это назвать,- но
возникает мир, который уже не кажется стилизацией под Алябьева или разжиженного
Чайковского. Такой же мир возникает и в его Струнном квартете.
Постлюдии - для скрипки, виолончели, голоса - очень теряют от хорошего, но
обычного исполнения - не нащупывается это новое качество звука! А Сильвестров,
видимо, не настолько точно это чувствует, чтобы подсказать.
- Может ли такое качество звука представлять постоянную ценность - или это лишь
временное, преходящее качество, воспринимаемое только сегодня?
А.Ш. Сильвестров - один из тех людей, которые подвергают установлен-
98 Беседы с Альфредом Шнитке
ный взгляд на звук и манеру интонировать большому сомнению, и я надеюсь, что это
может привести к пересмотру. В частности, это больше всего касается пения. Но не
только пения. Скажем, интонирование на скрипке или виолончели - меняется. Сейчас
невозможно слушать записи скрипачей начала века. Это кажется невыносимо пошлым.
Невозможно слушать и многих певцов. Ведь Шаляпина невозможно слушать! Или запись
Пятой симфонии Бетховена в исполнении Артура Никиша. Как форте - так ускорение,
предельно пошло. Это чудовищно, отвратительно!
- Значит, ты считаешь, что отношение к музыке Сильвестрова будет меняться со
временем?
А.Ш. Я думаю, что от усвоения качества его музыки сама оценка, отношение к его
музыке будут другими. В этой музыке откроется незримый, словами неопределимый
спектр...
4
Первые поездки на Запад. - Исполнения. - Публика. Фестивали. -
Антропософия. - Работа в кино
А.Ш. В 1977 году начались поездки на Запад. Я тогда поехал в качестве анонимного
клавесиниста с Гидоном Кремером и Литовским камерным оркестром, в составе этого
оркестра, под управлением Саулюса Сондецкиса - и иногда я был в афише, а иногда
- нет. Это длилось месяц - я был почти три недели в ФРГ, Австрии и в конце
четыре дня в Париже - вот так сразу начался Запад! Получается так - двадцать лет
был только Советский Союз, десять лет был "полузапад", потом уже - настоящий
Запад.
- Ну и какие первые ощущения у тебя были от Запада - шок или негативное
отношение?
А.Ш. Первая поездка была в детстве - в Вену, в 1946 году, с семьей. Позднее
поездки в Польшу и ГДР дали новые импульсы. Особенно поездка в ГДР. У меня было
ощущение, что я попадаю в нормальную среду. Всю жизнь меня мучивший комплекс,
что меня зовут Альфред Шнитке и что я говорю по-русски, а внешность не оставляет
сомнений в моем еврействе (хотя оно и половинное),- все это вместе меня незримо
мучило эти годы. В ГДР отпал хотя бы один комплекс - я не выделялся именем и
фамилией. А внешне я может быть и продолжал быть евреем, и это еще продолжало
меня грызть, но все же я нормальнее вписывался в окружающую среду. У меня
начинало возникать ощущение полного освобождения. Первый раз я был больше в
Лейпциге, где атмосфера имеет свои плюсы и минусы. И плюсы - несовременность
немецкого колорита - я ощутил. Несовременность, правда, имела и отрицательные
черты - она была как бы подчеркнуто немецкой.
- Там исполнялась Музыка для камерного оркестра?
А.Ш. Сначала они исполнили Музыку для камерного оркестра, которую я тут же
забраковал. А потом они меня пригласили для лекции в каком-то институте. Эта
лекция, как теперь мне кажется, была несколько наивной. Я приводил примеры
сочинений и официальных (таких, как Щедрин или Сви-
Беседы с Альфредом Шнитке 101
ридов) и неофициальных (таких, как Денисов) композиторов. Но в общем, это все же
было другой атмосферой, другим миром. Например, посещение нотного магазина в
Лейпциге, он и сейчас там существует. Продавец магазина достал мне ноты со
специальной, "закрытой" полки - это были партитуры Луиджи Ноно. И потом:
несколько раз, попадая из Москвы в Ленинград, или в Лейпциг, или в Берлин, я из
официозного круга попадал в человеческий, вроде бы возвращался в нормальную
среду. Хотя эта нормальная человеческая среда, конечно, была только иллюзией.
Позже, попав на "настоящий" Запад, я ощутил ограниченность этой нормальной среды
и, с другой стороны, туже официозность, реализовавшую себя и на Западе.
Официальность, неприятная нам в нашей форме, точно так же, если не больше,
неприятна и в их форме. Она просто иначе проявляется, но тоже существует. Я
убедился, что в человеческих отношениях неофициальность существовала и
продолжает существовать везде - и в ГДР, и на Западе, и здесь. Но пока я это
понял, прошло несколько лет с этими разными "западами".
- Какие впечатления у тебя остались от твоей первой поездки в Америку, где
Бостонский оркестр сыграл Первую симфонию?
А.Ш. Америка оказалась иной, чем фильмы про Америку, книги, американские газеты.
Я никогда не видел такого расхождения между привычной реальностью журналистских
и кинематографических стереотипов - и реальностью жизни. Я увидел другой мир,
который оказался неизмеримо моложе этого мира. И у меня было ощущение, что
американцы, с одной стороны, страшно наивны, а с другой - намного более тонкие
люди, чем европейцы.
- А в чем?
А.Ш. Им сразу понятна проблематика, которая может мучить европейца всю жизнь.
Она им сразу ясна.
- Это заложено в них как генетический код...
А.Ш. Да, и потому все очень быстро решается.
- И это не следствие примитивности мышления?
А.Ш. У меня нет впечатления примитивного мышления. Где-то, слава Богу,
существует некультивируемая, нелитературно воспитанная реальность. Меня поразило
огромное количество культуры и вообще культурного в Америке. Там есть все что
угодно. Все кипит и продолжает жить. Конечно, даже при поверхностном и кратком
соприкосновении с этим миром я мог ощущать, что там огромные проблемы. Но у меня
отпало ощущение, которое было всегда, что это- обреченный мир.
Я ощутил большое сходство с нами. Странное дело, я увидел в том мире огромное
количество отклонений от нормы, неизмеримо превышающее количество отклонений от
нормы у нас. Скажем, жульничества и воровства там в десять раз больше. Но тем не
менее порядок там почему-то действует, и все выправляется.
Мне кажется, что Америка - это завтрашний мир. Во всяком случае, в нем гораздо
больше завтрашнего, чем в нашем
- Приходила ли мысль жить на Западе?
Беседы с Альфредом Шнитке 102
А.Ш. Мысль эта, конечно, приходила. Я ведь рассказывал тебе о своем тройном
национальном сознании, понятом в Польше. Находясь в Польше, я понял, что моя
личная национальная проблема решения не имеет и не будет иметь. Где бы я ни был
- здесь, в Польше или на Западе - я буду сталкиваться с тем же кругом проблем. Я
не мог бы представить себе домом на Западе Францию или Англию - из-за языка. Но
если даже ФРГ или Австрия - я буду чувствовать все те же свои недостатки. Причем
более остро я их буду чувствовать не в Германии, а в Австрии. Они там заметнее.
Сам тип австрийского характера - более обманчиво безобидный, чем открыто жесткий
тип у немцев. Открытая немецкая жесткость поначалу пугает, но зато ты сразу
понимаешь, что "да" - это "да", а "нет" - это "нет". В то время как австриец...
- у него такой обольстительный домашний акцент, и все так хорошо и уютно. Ты не
сразу сможешь ощутить очень острые когти в этих мягких перчатках. Вроде их и нет
- но ты их все время незримо чувствуешь. И тогда ты начинаешь понимать, что это
более страшная среда, чем в Германии. Все эти проблемы, которые были у живших в
Вене композиторов - и у Моцарта, и у Шуберта, и у Брамса, и у Брукнера, и у
Малера, и у нововенской школы, и у Лигети, являющегося австрийским подданным, уж
не говоря о Хауэре, - оттого, что Вена, этот город был всей своей средой
враждебен композиторам жившим там. И это неуклонно повторяется. И этого нет в
Германии.
- Ты это почувствовал и на себе?
А.Ш. У меня болезненные реакции. Но я понимаю, что я не выгляжу австрийцем, хотя
меня все принимают за человека, говорящего по-немецки, но не из Германии, из
другой немецкоязычной страны. "Наверное, из Южной Германии", - считают на Севере
Германии. А на Юге думают, что я из Австрии, а в Австрии - что я из Баварии.
Акцент мой суммирует две вещи - акцент немцев Поволжья, изначальный, и венский
акцент, приобретенный после войны. Существует еще и акцент культурного
произношения -это третий элемент, они все сложились. У меня такое же отношение к
себе, как у всех немецкоговорящих - ко мне. Я чувствую себя родственным
понемногу всем - но не окончательно. Я понимаю, в какой ситуации теперь
находится мой брат, пишущий на немецком языке. Эта ситуация имеет опору только в
какой-то утопической сфере. Но ее нет в реальности.
- Ты говоришь, что твой вопрос не имеет решения - это относится и к пребыванию
здесь, в России?
А.Ш. Безусловно. Я чувствовал, попадая в Германию или в Австрию, ложное
успокоение: вот найден дом. Но затем неизбежно я был возвращен к реальности.
Я понимаю лучше немцев, чем евреев. Еще и потому, что у меня нет еврейского
языка. Я понимаю идиш, благодаря его схожести с немецким, но я его не "прошел"
внутренне. Его даже мой отец знал неважно Его родители хотели больше
культивировать немецкое, чем еврейское начало. Отец родился во
Франкфурте-на-Майне и изначально был одноязычным.
104 Беседы с Альфредом Шнитке
Итак, место решения не несло. Лучший контакт в Германии я ощущал с теми, кто,
подобно мне, приехали в Германию, но в прошлом были немцами или частично
немцами. Например, с Джоном Ноймайером, который, имея немецкую и французскую
кровь, приехал в Германию из Америки, где он родился. Он так же свой и чужой в
Германии, как и я. Поэтому контакт с ним может быть большим, чем с кем бы то ни
было.
Я все время колебался и думал, уезжать или нет и, может быть, давно бы уехал,
если бы не жена. Но я не уехал. И понял, что не надо было уезжать. Если бы
развитие здесь повернулось в "антисионистскую" сферу - тогда было бы невозможно
здесь жить. Все остальное меня не трогало бы. На меня не распространилось
антисемитское отношение, которое было всегда в стране до Горбачева. И здесь надо
отдать должное Хренникову: при всем множестве его недостатков и огромном
количестве его ошибок, он не проводит антисемитской политики. Клара, жена
Хренникова - еврейка, жена Щедрина - Майя Плисецкая - тоже еврейка, жена
Туликова, бывшего секретаря Союза, еврейка и жена Андрея Петрова, руководителя
ленинградского Союза,- тоже еврейка. То есть кто-нибудь мог бы заявить, что весь
Союз композиторов - это сионистская организация. И наверное, так и говорят. Но я
не был опальным по этой линии.
В тот момент, когда меня стали исполнять, это как бы перестало играть свою роль.
Комплекс национальности раньше мешал мне работать. Но, конечно, есть другие
проблемы с Союзом.
Сейчас, после болезни, для меня имеет значение, как я сижу в самолете. Но это
никого не беспокоит. Секретарям Союза положены билеты первого класса, а для всех
остальных, включая меня,- нет А что люди, не находящиеся в таком физическом
состоянии, как я, едут первым классом - это нормально.
- Как ты считаешь, где "твоя" публика, где публика лучше воспринимает твою
музыку - здесь или на Западе?
А.Ш. Я не могу сказать, где она моя. У меня свои хорошие контакты с публикой и
здесь, и там, и я даже не стал бы об этом говорить. Были очень успешные концерты
