катались, с женой и дочкой, и даже за границу по путевке, куда из нас никто
не ездил, да и плевать нам было на эту заграницу, где никакого духа, а
сплошное шмотье и электроника.
Просто он нам нравился, может быть, за это свое, питерское, которое,
хоть он и стал москвичом, все равно сидело в нем. Мы чувствовали. И было
приятно ощущать, что он, другой, все-таки чем-то похож на нас, и он тоже,
наверно, чувствовал, потому что редко, но появлялся, придвигался к нам своим
лицом, серыми глазами, задавал иногда даже смешные, наивные вопросы.
Понравилось нам и то, что он, как сообщил Эдик, сделал себе операцию
глаз в клинике Федорова, кератомию - так, кажется, купил подержанную
"шестерку", "Жигули", и тут же зимой, без тренировки - какой у него опыт? -
отправился на ней в Питер. Что ни говори, а в этом что-то было, - мы как раз
собрались в Сандунах, когда он туда поехал, и Эдик беспокоился, не случилось
ли с ним чего: зима стояла недужная, то оттепель, то внезапный резкий мороз,
гололед, прохожие руки-ноги ломали на неочищенных тротуарах, даже по
телевизору предупреждали, чтоб осторожнее... А он один, по скользкой дороге,
можно сказать в первый раз, что угодно могло произойти. Родин, старый
автомобилист, за рулем, наверно, класса с восьмого, настоящий ас, и тот
сказал, что Кривулин - отчаянный парень. Это был большой комплимент, уж
кого-кого, а Родина, который мог вести машину днем и ночью, по любой дороге,
и даже раза два или три, выступал в качестве каскадера, трудно было удивить.
Точно, всем по душе было, что этот Кривулин взял да и рванул в свой
родной Питер на подержанном "Жигули", в зимнюю непогодь, и то, что отважился
на кератомию: как там ни хвали Федорова, но глаз есть глаз, шутка ли!..
Значит, парень любил эту проклятую благословенную жизнь, но и не держался за
нее, как за маменькину юбку.
Лунгин тут же завел свою канитель про одиночество и про крик в
питерских узких и длинных арках: ich bin vereinzelt!, и всем почудился вой
снежного ветра, льдинки, шуршание по стеклу, тоскливая песнь ночи. Но сам
Лунгин вряд ли бы поехал один, на машине, в Питер - в такую-то погоду!
Впрочем, он и водить-то не умел, а только и знал, что читал умные книжки и
кропал диссертацию про экзистенциализм (и стихи тоже). И он, словно
оправдываясь, хотя его никто ни в чем не обвинял, мы и такого его любили,
сказал: "А зачем мне это надо? Жизнь - она внутри. А от самого себя все
равно не убежишь". В этом был резон, но Кривулин все равно был стоящим
малым, мы могли только порадоваться за него.
После той своей поездки, когда уже немножко подзабылось, время прошло,
он снова появился в бане - теперь уже без очков, какой-то немного иной,
непривычный, словно даже выше стал, и глаза потемнели (или потому что без
очков?). Лунгин, тоже близорукий, все расспрашивал его про кератомию, как и
что, и не больно ли?.. Оказалось, что операция прошла не очень удачно: на
правом глазу ему заехали аж в плюс и сделали астигматизм, но зато на левом
единица, можно было спокойно ходить без очков. Хирург, делавший операцию,
предложил через некоторое время, когда заживет, подработать, но Кривулин не
захотел, просто не пошел в назначенный срок, ничего, как-нибудь и так
обойдется. Единственное неудобство, сказал, это когда ведешь машину ночью:
ослепляют фарами. До операции такого не было. Его лицо не выражало ни
сожаления, ни огорчения, словно ему было все равно: ослепляют - и ладно...
В тот или, может, следующий раз он поведал нам о своей идее, к которой
пришел окончательно, после долгих раздумий и сомнений - что нужно жить
по-другому, не так, как они. Все тут же насторожились, потому что постановка
вопроса была серьезная, почти каждый им задавался, но с ответом было хуже. А
Кривулин, похоже, знал: вот они вкалывают, вкалывают, работа - дом, дом -
работа, а дальше-то что?.. Все время они кому-то что-то должны, все время
над ними что-нибудь висит... Тридцать восемь лет - больше половины жизни,
лучшие годы, ну и?.. Зачем? Жить хочется, просто жить, музыку там слушать, в
теннис играть, путешествовать, читать книжки хорошие... Могут они себе это
позволить? Черта с два.
С таким напором, страстью - мы только переглядывались: с чего это он
завелся? Конечно, всем хотелось жить, кто ж был против? Смешно даже
подумать, что кто-нибудь отказался бы пуститься в вольное плаванье, будь
такая возможность, вместо того, чтобы тащиться каждое утро в контору, где
тощища смертная, одни и те же разговоры и почти ничего не меняется годами, а
если меняется, то в худшую сторону, определенно. Разве никому из нас не
приходило в голову, что никому это не нужно, что зря вся эта морока? Но ведь
наша была жизнь, не чья-нибудь, наша, и она проходила, да что там проходила
- неслась, как бешеный конь, шут его знает, как так получалось. Ну да, дети
рождались, жены менялись, старики умирали - кто-нибудь звонил, просил
помочь, приехать, еще что-нибудь... Господи, жизнь как жизнь, другой не
видели, не знали, войны не было, к стенке не ставили - что еще?
Может, и была она, другая жизнь, которой и мы могли бы сподобиться,
лучшая, каждый, вероятно, в общих чертах представлял, чего бы хотел, более
или менее ясно, а может, и не представлял - просто чувствовал, только что из
того? Как будто мы принадлежали себе! Все были повязаны, не развяжешься...
Вон Лунгин, философ наш, с родителями жил, оба больные, старые, отец -
полупарализованный, с постели почти не вставал, - он за ними ухаживал, как
нянька, как сиделка настоящая. И что, куда бы он от этого делся? Никуда! В
том-то и дело. И не жаловался никогда, никто от него даже слова не слышал,
хотя, понятно, не сладко... У всех что-нибудь было, у каждого - у кого
больше, у кого меньше, но ведь было!..
А Кривулин тогда крепко завелся, почему он должен так бездарно
продавать свою жизнь? почему они все плывут по течению? - вероятно, у него и
план уже какой-то сидел в голове, видел, наверно, где можно свернуть,
выскользнуть, вырваться. Правда, никто этому разговору особого значения не
придал, ну, подступило и подступило, каждый из нас в какой-то момент своей
жизни пробовал, пытался, с кем не случается. Живешь, живешь, как вдруг -
дышать нечем, неприятное такое состояние, критическое - словно утопающий. И
тут действительно начнешь руками-ногами, чем угодно, лишь бы вынырнуть, к
воздуху, глоточек хотя бы!
Максим от жены уходил, Саня Рукавишников запивал, пропадал, Родин в
каскадеры подавался, Лунгин в книжки умные зарывался, у каждого по-своему,
только чтоб не думать ни о ком и ни о чем, забыться, погрузиться в состояние
эдакой невесомости. И то, что Кривулин вдруг этим так озаботился, никого в
общем не удивило. Поговорит, поговорит, побунтует и перестанет, Не он
первый.
Но получилось совсем не так, как мы предполагали. В какую-то очередную
нашу встречу Эдик поведал, что Кривулин снял себе однокомнатную квартиру у
каких-то знакомых, укативших за рубеж то ли на год, то ли на два, и в те
дни, когда ему не нужно на службу, живет там - музыку слушает, книжки
почитывает, попивает винцо... Как говорится, красиво жить не запретишь.
Домой же наведывается два-три раза в неделю, с дочкой погулять, еще
что-нибудь. Эдик его спросил, как жена к этому относится, а он пожал
плечами: как бы ни относилась... В конце концов у них у каждого своя жизнь,
свои интересы. Да и не очень он им нужен. Дочка уже довольно большая, а угол
у человека обязательно должен быть, чтоб спрятаться, укрыться, просто
необходимо. Только хуже друг другу делаем, когда мельтешим перед глазами,
только раздражаем, одному хочется читать, другому телевизор смотреть,
третьему еще что. Вообще, говорит, людям вредно долго находиться вместе,
характер портится, отношения становятся стертыми, тусклыми...
Кто его знает, может, он и прав был, Кривулин, - только разве тут
поймешь, как правильно, чтоб на всех один закон. Попробуй вон Костя
Зайчонский со своими тремя детьми жить отдельно - как бы тогда? Может, и
жене его тоже хотелось отдельно от этой оравы, да и от него, кто знает? Тут
ведь с какой стороны посмотреть. Впрочем, Кривулину было виднее - каждый
строит свою жизнь, как умеет, так, значит, так, но все почему-то сразу
глубоко задумались, ушли в себя - после того как Эдик рассказал.
Наверное, каждый представил себе свою жизнь, прикинул ее и так, и сяк,
и на манер Кривулина. И - забыли, заговорили о другом, словно решив про
себя, верней, про него: его, в конце концов, дело. Каждому свое. Парень
неглупый, питерец - знает, что делает. И в общем везунчик. Все есть, даже
квартиру удалось снять, когда некоторые годами мыкались по углам, не могли
найти ничего подходящего: то деньги огромные, которые на дороге не валяются,
то где-то у черта на рогах, то еще что...
Приятно, если у человека все ладится, все к нему само идет. И состояние
невесомости, оно тоже приятное, желанное, мы ведь и в баню ходили ради него,
набирая жара столько, чтобы вдруг исчезнуть из этого мира, временно, и потом
вновь вой-ти в прежние двери - тянуть, тянуть этот тяжкий, постылый,
радостный, неизбежный воз, выжимавший из нас последние соки и таинственно
возвращающий их, иногда слишком поздно, что уже было не вытянуть.
А еще некоторое время спустя Эдик проинформировал нас, что Кривулин
ушел-таки из своей Дипакадемии, надоело ему там, несмотря на то, что он там
всего два или три дня преподавал, неволила она его, а деньги, деньги он и
так заработает, переводами, много ему не нужно. Зато он теперь был
предоставлен сам себе, что хотел, то и делал, выставки, книжки, путешествия,
гуляй - не хочу!
Что говорить, это был шаг... и довольно рискованный! Никто из нас не
отваживался уходить вот так, как он, в пустоту, в неопределенность, это было
смело и вызывало уважение. И мы вспомнили про ту его зимнюю поездку в Питер,
а потом исчезновение Сани Рукавишникова, вечерние молчаливые визиты Кости
Зайчонского, депрессии Максима, "арочные" стихи Лунгина, многое сразу пришло
на память, и как Лева Рубин неожиданно взорвался и чуть ли не с кулаками
полез на Эдика, который только всего и сказал, что правильно, нужно уезжать,
и как тот же Эдик разводил женщину с двумя детьми, старше его на пять лет,
совсем потеряв рассудок, ничего не понимал, не слушал никого...
О, нам было что вспомнить! А Кривулин, ну что ж, он был крепкий малый,
все это знали, и раньше иногда оставался в парилке дольше других, словно ему
было мало, а теперь совсем выпадал куда-то за круг, в иное состояние, в
котором никто из нас не мог удержаться. Впрочем, это уже было неинтересно.
Родин сказал с усмешкой (или это был Лунгин?), которой раньше не
позволял себе по отношению к Кривулину: "Молодец, парень!.." А Эдик Оганесян
неожиданно угрюмо (это легкомысленный, шальной, веселый Эдик!) буркнул: "Ну
что, пойдем, что ли?" - и напялил свой белый банный колпак, делавший его
похожим на большого гнома из сказки.
ПРОПАВШИЙ
...Теперь о Сане Рукавишникове.
Из-за него, собственно, и не получилось никакого веселья, никакого
праздника, словно мы собрались не на день рождения Рената, а... В общем
нечто странное, но все сразу почувствовали, что праздника не получится -
едва только увидели Алю, жену Сани.
Она сидела в кресле, одна в комнате, подобрав под себя ноги, и, судя по
всему, давно, отрешенная, в красивом темном платье, и смотрела на нас
большими грустными, непонимающими глазами. И все сразу ощутили, что
некстати, хотя уже и стол накрыт, бутылки красиво так отблескивали, пахло
