Ренату не стыдно и он ездит по заграницам. Гоша злится, что Ренат отвергает
его версию о поколении, к которой он привык, а Ренат злится, потому что его
жена Вера как-то чересчур внимательно слушает Гошу, кивает и вообще
проявляет чрезмерное внимание. И еще потому, что Саня Рукавишников, к
которому он в принципе хорошо относится, они все к нему хорошо относятся,
даже любят его, выдается чуть ли не за героя. Пропавший Саня.
Мы пьем до часу ночи. Аля, забытая, в своем темном элегантном платье,
уже давно, неведомо когда, ушла, тоже исчезла, никем не провожаемая, а мы
все никак не можем угомониться. Вознесенный на пьедестал Саня где-то покоит
в это позднее время свою буйную головушку и даже не ведает, сколько страстей
и возвышенных мыслей пробудил во всех нас. Словно это был его день рождения,
а вовсе не Рената.
Мы пропадаем вместе с ним, заодно, а он этого не знает и неведомо что
там думает себе в эту минуту. Или, может, вовсе и не думает, а просто крепко
спит (только бы жив!), пьяный или уже несколько протрезвевший, или совсем
уже трезвый и даже не один.
Никто понятия не имеет...
ПОСЛЕДНИЕ
Я часто вспоминаю те проводы, одни из многих в их никак не кончающейся
надрывной череде, как всегда гремучую смесь отчаяния, веселья, печали,
надежды, пьяного угара, глухой тоски, зависти, сочувствия, запоздалых
объяснений в любви, костоломных дружеских объятий и снова тоски, тоски от
все шире разверзающейся пустоты...
Вроде бы не поминки, а как будто поминки, да, как будто поминки вроде
бы свет впереди, а как будто тьма. Свет для отъезжающих, тьма для остающихся
и наоборот, все вперемешку, все двойственно, неопределенно, тревога за них,
а на самом деле - за себя? Как будет им там и нам здесь, и нам и им, им - на
свободе, нам в этой вечной зоне, под вечным колпаком, но им - в необжитости,
холодности чужого мира, иноязычного, разноязычного, в этом вавилонском
столпотворении, в этой бесконечной гонке за благами цивилизации, в этих
джунглях, где каждый только за себя и для себя, нам - в этой родной,
ненавистной, любимой, проклятой, нищей, ненаглядной, чужой, милой, больной,
равнодушной, жестокой, непредсказуемой стране, от странной привязанности к
которой никак не избавиться, хоть плачь!
До этих проводов мы с ней были незнакомы, хотя наверняка раз или два
где-нибудь пересекались, на каком-нибудь поэтическом сборище или
полулегальной выставке, я ее точно где-то видел, именно такую - в черном
свитере с высоким, закрывающим шею воротом, в черной юбке, с черными, как
воронье крыло (избито, но истинно), короткими волосами и матово-бледным
лицом.
Я еще подумал, что одета она как на похороны, вся в черном, и, как
позже выяснилось, она так к проводам и относилась, расставалась словно
навсегда. Красивое, тонкое ее лицо было мрачно, с кривой, застывшей
полуулыбкой на губах, которой она, видимо, отдавала дань вежливости
уезжающим: все-таки уезжали они, Леня П. и Римма, его жена, все-таки это они
бросали дом, оставляли родителей, землю, где родились и где были похоронены
их предки, а предстояло им неведомо что, все заново, их нужно было ободрить.
Леня время от времени вдруг замирал в глубокой задумчивости, совершенно
отключаясь от происходящего вокруг, или также неожиданно, невпопад начинал
что-то рассказывать, из общего или раздельного прошлого, как бы всем и в то
же время никому, неподвижно глядя перед собой, все слушали и понимающе
кивали, но про себя, конечно, внутренне обмирали тоже - так странен и
тревожен был его вид. Тем более странен, что все у них должно было в конце
концов устроиться хорошо, при Ленином-то таланте, при Римминой-то энергии и
деловитости (вот уж кто опора!), ну год-другой перемучиться, перетерпеть, а
там все будет окей, никто еще не пропадал, а уж у детей точно все будет
благополучно, - собственно, ради них в конечном счете все и делалось, они-то
уж не будут знать тех унижений, какие пришлось вынести каждому из нас, в
большей или меньшей мере.
Может, и будет что-то неприятное, без проблем нигде не бывает, но -
другое, с пятым нелепым, проклятым пунктом не связанное, а что это такое -
кто испытал на себе - знают! Да и всевидящего бдящего ока, которое держало
их всех под наблюдением, преследовало по пятам, превращало в подопытных
бессильных кроликов, тоже не будет, и этой изматывающей мании преследования,
когда что ни слово, то с оглядкой, с сосущим ощущением бесконечного
падения...
В любом случае их, отъезжающих, стоило ободрить, даже несмотря на то,
что Леня, все больше и больше, все быстрее и быстрее набиравшийся
(усталость), обнимая всех подряд, говорил, что если раньше он, провожая
других, испытывал за них тревогу, то теперь все наоборот, теперь он
тревожится за тех, кто остается... Он это вполне серьезно, даже трагически и
как-то, пожалуй, слишком трезво говорил, - выходило так, будто он с женой и
детьми уже почти вырвался из капкана (хотя знал, что до последней минуты
нельзя ни в чем быть уверенным и лучше постучать по дереву, даже если у тебя
в кармане билет на самолет и виза), а мы все были как обреченные.
Может, он и преувеличивал слегка, опять же от усталости последних дней,
раздачи и распродажи книг и прочего имущества, неопределенности с
паспортами, визами, билетами, упаковкой скарба, от всех этих треволнений и
нервотрепки (выпустят - не выпустят? успеют - не успеют?), но он говорил,
смахивая со лба прилипшие потные волосы: да ничего не изменилось, это все
иллюзия, что изменилось, очередной самообман! - его еще хватало на ярость,
ему вообще-то несвойственную, - все равно зона! Как была, так и осталась. В
каждом чиновнике, в каждой секретарше сидит генсек или полковник, с бровями
и усами, с лысиной или без, они же тебя за человека не считают, они тебе
нарочно нервы мотают, потому что ты хочешь вырваться, а они эту жизнь сами
тайно ненавидят и считают, что ты отбываешь в рай, в них зависть как
глисты... Мы же отравлены, пройдя через, так что ни за что не захочешь
вернуться, нет уж, упаси, что угодно, но только не это!..
А она, Таня ее звали, стоя рядом со мной, вдруг с тяжелым всхлипом
вздохнула: никого уже почти не осталось, все разъехались, нет почти никого,
голо! - и чуть ли не с вызовом посмотрела на меня красивыми темными, чуть
загибающимися к вискам глазами.
Что я ей мог возразить?
Разве только то, что мы-то с ней здесь, значит, еще не все, а когда
подумал так, то вдруг лицо ее, отрешенно бледнеющее в сумерках, словно
заново возникло, выступило из небытия, придвинулось настолько, что вовсе не
чужое лицо, а близкое, почти родное. И тогда я сказал с сильным тайным
чувством, что ее лицо мне почему-то очень знакомо, как будто проступает из
меня самого, не просто из памяти, а из чего-то более глубокого во мне,
может, даже из прапамяти или чего-то вроде этого.
Да потому что типичное семитское лицо, - ничуть не удивившись, сказала
она, хотя ничего типичного я в ее лице не углядел, такого уж и вправду
семитского: тонкие правильные черты, чуть раскосые темные глаза, бледная
матовая кожа. Пустыня, сказала она, глубоко затягиваясь сигаретой, пустыня,
повторила мрачно, никого, слышишь? Это она уже ко мне взывала из своего
отчаяния, маленькая, резкая, проступающая все отчетливее. Как будто ждала
чего-то от меня.
Наверняка я где-то ее видел, в какой-нибудь набитой людьми маленькой
квартирке, полной сизоватого табачного дыма, где читались стихи разных
непризнанных поэтов, где всякие подпольные философы излагали свои
фантастические супергениальные идеи и рассуждали о конечности российской
истории, а прозаики соперничали с Прустом и Кафкой (куда тем?), где воздух
пронизывали разряды религиозных откровений и где о чем только ни говорилось,
без страха посторонних ушей или пусть даже со страхом, в том числе, конечно,
и об эмиграции, о том, что надо уезжать (или не надо), что у этой страны нет
будущего, не органы, так народ, этот долготерпеливый, загадочный народ
наконец не выдержит и возьмется за топор, и быть тогда (не приведи Господь!)
бессмысленному и беспощадному... И чьи головы полетят в первую очередь?
Конечно, интеллигенции, которая всегда виновата, ну и евреев, разумеется,
их, жидов пархатых, жидомасонов, агентов мирового сионизма, давно
замысливших погубить святую матушку-Русь, сначала христианством, потом
шинками, потом революцией и социализмом... Нет, не умер пока, не изжил себя
этот рвущийся из расхристанной, клокочущей от ненависти груди хрип: "бей
жидов, спасай Россию!", и будет клокотать до тех пор, пока ни одного еврея в
этой стране не останется. Вот тогда-то и завершится наконец многострадальная
история еврейства в России. Тогда, может, и откроется, отчего так странно и
непоправимо прикипела к этой измученной земле грезящая о золотом веке и
всеобщей справедливости еврейская мечтательная душа, увы, лишенная
взаимности...
Посмотри, сказала Таня, уже вполне определенно обращаясь ко мне,
посмотри на их лица, - она имела в виду присутствовавших, чьи черты
расплывались в густых облаках дыма, губы ее презрительно скривились, - разве
можно их сравнить со всеми этими, по телевизору, толстомордыми, сытыми,
самодовольными, они уже довели страну до ручки, им наплевать на все, кроме
собственного процветания, они и столкнут ее в пропасть, но только нас здесь
уже никого не останется, завершится исход. Свершится...
Она сказала это с сухой растресканной горечью, как будто внутри у нее,
в горле, тоже была пустыня, с интонацией Кассандры, с глухой яростной
тоской... И водка выплескивалась из рюмки, пока она подносила ее к губам
подрагивающей рукой.
Не знаю, что это было тогда. Возможно, на нее очень подействовал отъезд
Лени П., с которым она была давно знакома, еще со школы, или она так остро
ощущала исход, что все меньше и меньше остается, а в записной книжке больше
и больше вычеркнутых телефонов и адресов. Что гово-рить, тягостное чувство!
В ней, похоже, подступило под край.
Давай еще выпьем, позвала она, наливая себе и мне, и тут же опорожнила,
резко вскинув подбородок, не дожидаясь. Пустыня, пустыня, покачала головой,
шепотом, прикрыв глаза большими, словно припухшими веками, скоро не к кому
будет зайти... Теперь вот и Ленька, хотя говорил, что не хочет. Нет, она не
осуждает, все правильно, надо ехать, хотя бы ради детей, и вообще... Чужие
они здесь. Нелюбимые. Были чужими и чужими останутся...
Хорошо, почему же она тогда не уезжает?
Ну, она давно бы уехала, куда угодно, в Израиль или в Америку, все
равно, но у мужа секретность, они уже дважды подавали, без толку, хотя скоро
будет пять лет как он ушел из своего проклятого ящика. Он физик, не хотят
его выпускать, да он, если честно, не очень-то и рвется, ему все равно где
работать, лишь бы работа была, на остальное он внимания не обращает. Кроме
своей работы, ничего не видит и знать не хочет, есть такие люди, но ведь это
вовсе не значит, что того, что ты не видишь и не знаешь, нет на самом
деле... А может, это его русские корни говорят, он ведь половинка. Только
после всего, что с ним здесь делали, как его мучили, и когда он в ящике
работал, и когда решил уйти, после этого невозможно оставаться... Иногда она
перестает его понимать, а иногда ей его просто жалко, очень... Ой, сказала
Таня, упираясь рукой в стол, я, кажется, совсем пьяная, может, пойдем
подышим?
Мы проскользнули в чуть приоткрытую балконную дверь, откуда вливался в
прокуренную насквозь комнату холодный апрельский воздух. Ух ты, прохладно,
