сказала Таня, зябко передергивая плечами и напряженно глядя в темноту,
только внизу слегка прореженную фонарями. С Москвой жалко будет
расставаться, она это поняла, как бы ни было, а столько всего здесь прожито.
В том-то и беда, что хорошее - оно как бы само по себе, независимо от того,
что все равно плохо, в глобальном смысле. И потом, его на полочку не
поставишь, оно тоже растекается, это хорошее, утекает вместе с людьми.
Знаешь, - она дотронулась до моей руки, - мне, правда, иногда кажется, что
никого не будет, даже сон приснился, как будто я иду по улице, а вокруг
мертвые темные окна, абсолютно безжизненные, словно сбросили нейтронную
бомбу, ни одной живой души! Такая тоска - ужас!..
Шум из комнаты доносился глухо, дверь изнутри прикрыли, чтобы не
сквозило, и я вдруг почувствовал, что нас с Таней отнесло куда-то в сторону,
в ночь, мы с ней выпали случайно из общего времени и пространства, которое
худо-бедно, но грело. Мы пытались сохранить, сберечь это тепло, Таня
подтягивала ворот свитера к подбородку, я засовывал руки поглубже в карманы
брюк, но весенний пронзительный ветерок все равно пронимал, до дрожи.
Я ведь не сионистка, сказала Таня, по мне, человек должен жить там, где
ему хочется и где ему хорошо, но один урок в своей жизни она запомнила
навсегда, отцовский. Классе во втором было, какая-то сволочь во дворе
обозвала ее жидовкой. Дома ее, расстроенную и обиженную, естественно, стали
расспрашивать, она и сказала. А ты знаешь, кто такие жиды, спросил отец. Как
же, конечно, знает, грязные такие, страшные, противные! С ними никто не
дружит. Ну, удивился отец, тогда должен тебя огорчить, ты действительно
жидовка, то есть еврейка. Как и я, и мама твоя, и деды с бабками... Когда-то
всех евреев в России называли жидами. Видимо, что-то такое появилось в ее
лице. протестующее, что заставило отца вдруг рассвирепеть. Если не нравится,
можешь уходить, сказал отец, уходи! Она и ушла. Бродила где-то до ночи, вся
слезами изошла, зубами скрипела на судьбу, которая так ей удружила, а потом
вернулась и сказала, что согласна. Смирилась. А может, наоборот, гордость
взыграла. Раз так, значит, пусть так и будет.
Глаза ее мерцали совсем близко, и мне неожиданно захотелось ее,
озябшую, обнять. Мы были с ней, можно сказать, товарищи по несчастью: со
мной в детстве было нечто похожее, о чем, если честно, не хотелось
вспоминать. Стыдно становилось. Конечно, с мальца-несмышленыша какой спрос,
а все равно стыдно. На всю жизнь комплекс. Рубец. Как угодно. И то, что она
мне так доверчиво поведала, пережила почти то же самое, вызвало во мне волну
теплого, едва ли не родственного чувства.
Мы с ней были одним мирром мазаны. Мы были как брат и сестра, которым
нечего скрывать друг от друга. Было облегчением рассказать ей - о шоке, о
попытках забыть, о переживаниях...
Многие прошли через это, поежилась Таня. Не помнить, конечно, легче, но
на самом деле это только еще одно унижение, вот и все. Стремление забыть.
Унижение, которое принимаешь как должное. Как будто так и надо. И всякий раз
внутри что-то сжимается от страха оскорбления, от косого взгляда, от
интонации даже. Может, сама себе все выдумываешь, ну и что? Вообще с этим
трудно жить: непонятно почему. За что? Как с горбом. Однако ж вот
умудряемся. Делаем вид, что все нормально. Вцепились в кусок пространства и
держимся, будто здесь свет клином сошелся. А зачем? Все равно не будет
хорошо, я это твердо поняла. Может, и там не будет, но здесь не будет точно.
Она тряхнула волосами. Ладно, пошли выпьем, а то я что-то совсем продрогла,
- и взяла меня за руку. Как в детстве. Холодной узкой ладошкой.
Как нас прибило неожиданно друг к другу, так мы и были рядом весь тот
прощальный вечер, не разлучаясь, можно сказать, ни на минуту. В Тане словно
что-то горело, остывало, потом снова вспыхивало, да, в этой худенькой,
хрупкой девочке-женщине горел огонь, о который немудрено обжечься.
И я вдруг тоже ощутил, что она права, что мы - последние, хотя вокруг
были еще люди, друзья, знакомые и незнакомые, евреи и неевреи, мы выпивали и
о чем-то разговаривали, даже смеялись, когда кто-нибудь удачно острил или
рассказывал забавный анекдот, или начинал спорить о политике, а то вдруг
вспоминали литературу - совсем как в старые добрые (даже если не очень
добрые) времена, но это уже не имело значения. Это было как забытье, как
мираж в пустыне.
Еще Леня, наш старый приятель, ходил возле, мы с ним чокались и тоже о
чем-то разговаривали, с ним и его русской женой Риммой, но это опять же не
имело особого значения, как будто их уже не было, и пили мы все равно как на
поминках - неведомо только, по нему ли, который завтра исчезнет, растворится
в пространстве вместе со своей семьей, то ли по себе, поскольку наше будущее
оставалось вместе с нами и было таким же непредсказуемым.
Мы с Таней оставались, тогда как Леня П. с женой и детьми отъезжал, а
многие уже давно уехали, убыли, и только редкие письма прорывались к нам;
отвечая же, нельзя было быть уверенным, что твое письмо дойдет, что оно не
будет распечатано, прочитано и подшито к делу, если, конечно, не будет
просто с пренебрежением выброшено в плетеную канцелярскую картинку и потом
гореть синим пламенем. Но дело все-таки было вероятнее, такая простенькая
папочка вроде картонного скоросшивателя, который можно купить почти в любом
писчебумажном магазине, и на ней надпись большими черными буквами - "ДЕЛО",
а пониже фамилия-имя-отчество, год рождения, естественно - национальность,
ну и что там еще полагается... Мы были почти уверены, что на каждого из нас
заведено, по той или иной причине...
Уже прощаясь окончательно с Леней и Риммой, у порога, Таня вдруг
разрыдалась и долго не могла успокоиться, в промежутках между всхлипами
словно уговаривая сама себя: ничего, все будет хорошо, все будет нормально,
она уверена, у них, у Риммы с Леней и у их детей все будет прекрасно, а это
так приятно, что хоть у кого-то хорошо, это такая редкость, и у них будет
настоящая свобода, они не будут ничего бояться, у них не будет постоянно
вертеться в мозгу, что в один роковой день к ним придут, а плачет она просто
потому, что когда еще теперь предстоит свидеться, ничего, она будет молиться
за них... И по-девчоночьи вытирала кулаками слезы.
Это ужасно, ужасно, сказала Таня, когда мы уже вышли на улицу, в
ветреную апрельскую ночь, стоит совершиться какому-нибудь событию в моей
жизни, как оно сразу превращается для меня в прошлое. Как бы сразу отпадает,
закругляется в себе, окаменевает. Это, правда, ужасно! Поэтому мне нужны
живые, здесь, рядом, чтобы можно было позвонить или зайти, когда
захочется... Вот простились с Леней и все, его больше нет, то есть он где-то
будет, но уже не для меня, в другом измерении... Так не должно быть, не
должно... Иногда меня охватывает отчаяние - все самое лучшее исчезает, а я
ничего не могу сделать. Я как будто заперта в клетке вместе с близкими.
Ну, это временное, утешил я ее, все еще разрешится...
На это временное может уйти целая жизнь, возразила Таня, а люди будут
исчезать и исчезать. В этой стране всегда исчезали люди, так или эдак.
Раньше их отправляли в лагеря или просто убивали. Ее дедушка сидел почти
двенадцать лет, а дядя не вернулся оттуда. Они не были революционерами.
Дедушка был химик, а дядя - журналист. Ей кажется, что здесь вообще
когда-нибудь не останется людей, ни евреев, ни русских, никого...
Мы шли по пустынной ночной московской улице - ни машин, ни пешеходов,
хотя, кажется, было не так уж поздно - около часа ночи. Лишь однажды
промелькнул зеленый огонек такси, но я даже не успел поднять руку, так
быстро он про-несся.
Неожиданно Таня остановилась и, опустив голову, тихо спросила - то ли
меня. то ли сама себя: неужели мы больше никогда не увидимся? Она имела в
виду, я понял, не Леню П. и его жену Римму, а нас с ней, меня и себя.
Неужели мы с ней больше не увидимся? - с такой искренней, глубокой мукой, с
такой печалью, что я сделал полшага ей навстречу, те самые полшага, которые
разделяли нас. Преграды не было.
Теперь ее глаза приблизились почти вплотную, неправдоподобно.
Подожди, сказала она, давай куда-нибудь присядем, а то у меня
закружилась голова.
Мы сели на скамейку около какого-то уснувшего дома, она прильнула ко
мне, словно ища в моих объятиях тепла и защиты. Она была как ребенок, с
узкими невесомыми запястьями, с тонкими закоченевшими пальцами... Весной
пронзительно пахло, только-только освободившейся от снега землей.
Может, вернемся? Она вопросительно посмотрела на меня. Побудем еще
немного...
Странная была идея. Лене с женой и детьми уезжать, они наверняка устали
до потери пульса, от гостей в том числе, а тут вдруг мы...
Я отрицательно помотал головой и еще крепче прижал к себе ее худенькое
девчоночье тело, а она свернулась калачиком, подтянула ноги, - можно было
баюкать ее как дитя: баю-бай...
Мы сидели на скамейке, будто нам некуда было пойти, будто у каждого из
нас не было дома, семьи, где нас давно ждали, беспокоились и, вероятно,
звонили Лене П. А мы держали друг друга за руки, словно боясь потеряться,
словно и в самом деле были последними людьми - не только в этом городе и в
этой стране, а вообще...
Земля была безвидна и пуста, и тьма над безд-ною...
А вскоре я узнал, что ее мужу дали разрешение и они уехали - то ли в
Израиль, то ли в Штаты...
СУТРА ПЯТОГО ПАТРИАРХА
Однажды приснилось, что Учитель сидит, скрестив ноги, в черном своем
кимоно, на берегу широкой, поблескивающей подобно расплавленному свинцу
реки, из-за густого стелющегося над рекой тумана совсем не видно другого
берега, спокойное, отрешенное скуластое лицо, непроницаемый взгляд чуть
раскосых карих глаз... Что он видел?
Свинцовая гладь реки, тяжелый всплеск
На самом деле никогда никакой реки не было, то есть, может, и была, но
я ее никогда не видел, и Учителя на берегу в черном кимоно, которое он надел
всего лишь один раз, зато было серое душное полуподвальное помещение, плотно
занавешенные окна, выходившие во двор и расположенные как раз на уровне
тротуара, бетонные серые стены с темными влажными пятнами кое-где и
сухожилия труб центрального отопления под потолком, цементный пол... Не
исключено, что мы, занимаясь в этом душном сыром помещении, в этом замкнутом
пространстве, призрачно освещенном люминесцентным возбужденным светом, что
мы портили себе легкие и вообще здоровье. Но ничего лучшего мы бы все равно
не нашли, так что приходилось довольствоваться этим помещением, не очень-то
радующим, и иногда лишь большим усилием воли удавалось заставить себя идти
вечером, в дождь и слякоть, на занятия, ступать босыми ногами по холодному
цементу, покрываться потом от напряжения, от многочисленных упражнений. И
все-таки никто не отсеялся, никто не ушел, несмотря на трудности. Учитель
никого не держал насильно, но кто приходил, тот оставался. Чем жестче
условия, тем лучше. Мы все должны были быть готовы...
Три сильных, два послабее, медленно отворяющаяся тяжелая стальная
дверь, у которой всегда кто-нибудь дежурил, запах пота, сложенная на
скамейке одежда, сумки, обувь, глухие звуки голосов
Никто не знал, где он
Достаточно было следовать его наставлениям и указаниям и все прочее
незаметно отодвигалось, теряло значение. Пустота, Великая Пустота, а ты в
Учителе, как зеркало, отражающее
