общем, дальше начиналась мистика, телепатия, колдовство, хиромантия и тому
подобное, во что с трудом верилось, то есть не верилось совсем, но тогда,
значит, Ника все-таки была поблизости, возможно, и случайно, иначе было не
объяснить.
В самом деле, ведь и Тая возникла неожиданно, до этого они много лет не
виделись, даже по телефону не общались, так что он был удивлен ее внезапному
звонку, затем еще более желанию сразу же, не откладывая, увидеться, просто
ей захотелось, нет, ничего не случилось, и тут же сказала, что заедет к нему
в контору в одиннадцать. Однако появилась она скорее возле двенадцати, по
своему обыкновению (когда это было!) опоздав. Да вот так просто, вдруг ее
потянуло - столько лет прошло! Больше половины жизни прожито, дети почти
взрослые... Защемило.
Значит, правда? - Никин взгляд потяжелел.
Хорошо, ну и дальше? Да, приходила старая знакомая, тысячу лет не
виделись, пробегала неподалеку и решила заглянуть, узнать про жизнь. Ты и
описала ее правильно, не знаю, как уж тебе это удалось, но дальше-то что? -
Он снова чувствовал себя подопытным кроликом.
Потом, позже. Ника призналась ему, что снова видела сон (опять сон!),
не очень яркий, но вполне осязаемый: он идет рядом с некоей женщиной, или
девушкой, по берегу - то ли реки, то ли озера, а может, и моря, хотя море
она непременно бы узнала, море нечто особенное, солнце заходит и длинные
тени от этих фигур, - ей вдруг стало грустно-грустно, как давно не было,
такое острое чувство потери, да, именно потери... Днем же, около двенадцати,
ее вдруг толкнуло изнутри, как бывает во время сна, после чего просыпаешься
с неожиданным сердцебиением, она увидела женское лицо, а дальше все
совместилось - то ночное с дневным, внезапная резкость, как при настройке
бинокля.
Похоже, Ника тогда сама испугалась - настолько властно новое входило в
ее, а значит, в и х жизнь, и его, Бориса, тоже невольно втягивало, как в
воронку. Понимаешь, я сама сначала хотела, а теперь нет, мне страшно, ведь
никаких преград, она сама себя боится, потому что любая мысль или видение,
кажется, могут стать реальностью, через нее, даже вопреки ей: она ведь еще
не умеет контролировать, по-настоящему, не научилась.
Она жалась к нему, будто искала защиты - от самой себя. Там страшно,
понимаешь? - шептала она. - Нет, ты не можешь представить, одно пронизывает
другое, крайности сходятся и все со всем связано, там - полная свобода, ты
можешь все, как в сказке волшебник, как фея, но это-то и страшно, потому что
не знаешь, где грань, где ты видишь и где вызываешь, сознание должно быть
абсолютно, стерильно чистым, без всякой примеси, а как определить?..
Борис с тревогой вглядывался в ее бледное, действительно испуганное
лицо: сомнения оживали, мучали, прокрадываясь из того, давнего воспоминания,
мерещился другой голос - в никуда, обнаруживая явное, болезненное сходство,
и плечо, теплое, подрагивало под рукой: ну что ты, все обойдется, не надо
придавать слишком большого значения, наверняка ты преувеличиваешь... Он был
почти уверен, что так и есть, просто она заигралась, просто надо
остановиться, слышишь? Легко сказать - остановиться, она, может, и рада бы,
но разве от нее это зависит, в ней уже совершилось, теперь она - как медиум,
это больше ее... И его. Теперь он тоже вроде как вместе с нею, неотрывно,
они вместе, он ведь ее не бросит, нет?..
Потом он часто спрашивал себя, верней, в нем возникало легкой оторопью:
неужели не случайность - та изувеченная, искореженная "Волга"? Бред. Чушь
собачья, причем тут она? Причем тут э т о?
Правда, с Реутовским у нее были действительно напряженные отношения,
хотя это никак особенно не проявлялось, но Борис чувствовал: недолюбливала
Ника Славика, шут его знает почему, что ей в нем не нравилось? И держалась
отчужденно, когда он к ним заходил, часто совершенно внезапно, даже без
звонка - а что, собственно? Как в старину, как в студенческие годы -
посидеть, распить бутылочку, повспоминать прошлое. А помнишь? Ну, еще бы!..
А ту девочку, высокую, смуглянку, на индианку была похожа, да? С синими
васильковыми глазами. С ума сойти. Замечательное все-таки было время! - в
Славике разгоралось. Можно понять, как-никак юность. А Реутовский вроде как
там и оставался, жил полубогемно, писал сценарии для научно-популярных
фильмов, а заработав, кутил, гулял, ходил по старым приятелям и
приятельницам, тормошил, будоражил... Между прочим, многим это нравилось, с
ним как будто молодели.
Ника же была против. Не говорила об этом прямо, но Борис знал, что -
против. Может, даже не против самого Славика, хорошего малого, а просто ей
не по душе был стиль его жизни. Или не нравилось, что он все время говорил о
прошлом - и х прошлом, где Ники не было, она еще не появилась в их жизни,
они тогда еще не встретились. "Ну, вам нужно поболтать... Зачем я вам?" - и
уходила в комнату, отстраненно улыбаясь.
Это сначала. А потом, когда она стала заниматься всеми этими своими
делами, призналась вдруг: у него, Реутовского, аура темная (кто бы мог
подумать?), после его визитов у нее какая-то странная усталость, словно из
нее все силы выкачали, есть такие люди. Она не понимает, зачем он к ним
ходит. Ведь помногу раз об одном и том же, скучно, никакое это не общение.
тебе он приятель, а мне никто. В общем, что-то туманное, недоброе,
застарелое такое раздражение...
Впрочем, какое это имело значение?
А в тот злополучный день Реутовский пригласил их с Никой и Виталия к
одной его старой знакомой, которая устраивала масленицу, завлек блинами, вы
не представляете, какие роскошные блины она печет, гору можно навернуть, да
ты, Борис, ее знаешь, она двумя курсами младше училась. Он не очень-то
помнил, ну а почему нет? Так ли много в их жизни праздников?
Однако перед самым выходом, когда все уже собрались, возникла неувязка,
Ника вдруг ни с того ни с сего заартачилась: нет и нет, она неважно себя
чувствует, и вообще она собиралась сегодня голодать, так что пусть уж без
нее... Как ни уговаривали, ни уламывали (особенно Славик старался) - без
толку. Ника была непреклонна.
Напоследок, уже в дверях (Реутовский уже вышел), Борис проворчал
сердито: зря она так, могла бы и пойти, поддержать компанию, от нее бы не
убыло, зачем другим настроение портить? Женские капризы... И дверью хлопнул
обиженно, заглушая Никино упорствующее молчание.
Теперь она сидела возле его постели, а Славика Реутовского, как и
водителя такси, уже не было на этой грешной земле, их нигде не было...
Лицо у Ники - бледное, без грима, помятое лицо сильно уставшего
человека, но - живая и невредимая.
Больное лицо. Измученное.
Конечно, она переволновалась за него. Эта авария! И Реутовский...
Трудно поверить. Она закрывает лицо руками, плечи ее вздрагивают. Как это
ужасно, ужасно, ужасно!..
Сейчас он чувствовал отчетливо, вместе с ноющей, все сильней и сильней,
болью в ноге, свою твердую непреложную отдельность от Ники, непреодолимую
границу между собой и ей, словно его заново вылепили, словно к нему
вернулась его непроницаемость. Нет, пусть она как хочет, пусть поступает как
знает, а с него взятки гладки, ничего у нее с ним не получится, ничего он не
чувствовал, не помнит, не ведает, и не надо ничего говорить! Вообще ничего
не нужно, да, не нужно, пусть она оставит его в покое, пусть...
СОСТОЯНИЕ НЕВЕСОМОСТИ
Мы виделись с ним, как правило, только в бане, в Сандунах или в
Центральных, где он изредка появлялся вместе с нашим Эдиком (тот его и
привел), - и тоже стал знакомым, почти приятелем, как некоторые, возникавшие
время от времени в нашей тесной компании. Потом, при случайной встрече
где-нибудь на большой земле, можно было похлопать по плечу: привет, старик,
как жизнь? Или между собой, вскользь или, наоборот, с особым интересом: а
помнишь такого-то? Он еще с нами... и т.д.
Правда, кое-кто оставался надолго, как бы окончательно, вливался в
компанию, но это все-таки случалось редко, вероятно, уже начинала
сказываться недоверчивость возраста - старели, увы, старели, что ж делать, -
однако такие были, и никто не спрашивал: откуда, с кем пришел, словно
человек обретал новое качество, переходил невидимую черту и - становился
своим, то есть нашим.
Оно конечно, и баня сильно способствовала, так что человек вдруг
проступал из небытия, как Адам, голый, - сначала невнятно, смазано, лишь
общие контуры, размытые, а потом, как при проявке фотографии, резче, резче -
и вдруг словно сто лет знакомы: разговоры, то-се, смотришь, уже где-то
помимо бани собрались, и по телефону, а если опять пропал Саня Рукавишников,
запил скорей всего, то тут же все бросались искать - толков недели на две,
если не больше. Как пароль: ну что там Саня?
Саня в конце концов, слава Богу, объявлялся, пьяный или уже
протрезвевший, доставив всем уйму хлопот и беспокойства, но никто ему не
пенял, но даже, напротив, как-то были к нему особенно расположены, хотя,
пока его не было, всякие в его адрес произносились слова - иным и не
обрадуешься.
Но разве только Саня?..
А Максим, острое перо сатирика, журналист, которого в бане знали и
побаивались, потому что он однажды опубликовал в газете заметку, а, верней,
фельетон про то, что в бане высшего разряда не хватает простыней (а так
действительно раза два случалось, скандаль не скандаль: нет - и все, сохни
так), - он написал, и сразу перебои прекратились, Максима же и нас сразу
зауважали , хотя кому-то он из "банных" насолил, испортил дело: "левая"
простыня стоила дороже...
Так вот, а Максим? Третий раз расходился с женой - серьезно,
мучительно, обсуждались планы перевозки вещей к родителям, главное, книги,
все остальное - ей, пусть живет, книги же - Максимовы, нужны ему, в чемодане
их не увезешь - много, запаковать, перевязать, погрузить, назначался день,
чуть не час, готовились...
Но потом неожиданно стихало, Максим помалкивал, хотя было известно, что
найти его можно по старому адресу, у родителей, а затем как бы и вовсе
сходило на нет, никакой речи об уходе, тишь и гладь, только глаза
напряженные, смотрит и не видит, больные глаза.
Никто ничего не спрашивал, не лезли, захочет - сам скажет. Да и что
говорить? Что, не понимали разве: сын... Если б только жена, а то ведь и
пятилетний сын, к которому Максим был привязан чрезвычайно, носился с ним,
как никто. Такой был. А вот с женой никак, заводился с полоборота - не
остыть, взрывной малый, но все ему сочувствовали: темперамент!.. И глаза -
нужно было видеть: тоска-тощище...
Господи, у каждого что-нибудь да было - не утаишь, так или иначе
выплескивалось в бане, словно счищали с тебя житейскую накипь,
вычищали-вытряхали, делясь друг с другом, клапаны приоткрывали - парком,
парком! А то кто-нибудь вместо термоса с крепко заваренным чаем и бутылочку
прихватит - ничего, можно жить! Если же вдруг не удавалось собраться, хотя
бы раз в неделю, то как бы и не в своей тарелке: вроде никто никому не
нужен. Общее ощущение. Вообще неизвестно, зачем все?..
