так остро ощутил, не оттеснила, не закрыла, - запомнить!
Конечно, Виталий понимал, что Серебрянников не Ларин, у того были
мозги, ум, а Игорь Петрович - прекрасный человек, замечательный художник, но
для борьбы этого было мало. Тут необходимо было, чтобы человек разбирался в
системе, знал ходы и выходы, тактик, стратег, как Ларин. А Игорь Петрович
легко воспламенялся, мог наговорить резкостей, что иногда только портило.
Слишком прямолинеен, прямодушен, резал правду-матку в глаза...
И еще эта серебрянниковская идея, не насчет спасения города, а вообще,
они с отцом Александром спорили, и хотя оба были глубоко верующими людьми,
священник идею Игоря Петровича не принимал, говорил, что это вредная ересь.
Идея же состояла в том, что мир теперь - именно мир, ни больше ни меньше,
город их тут не при чем - может спасти только жертва, какая-то немыслимая
жертва, которая должна быть принесена.
Вернее, он считал, что мир может спасти какое-то неведомое действие,
может быть, поступок, который и искупит грехи человечества, как когда
распятие Христа. Пока это действие - загадка, которая задана человечеству,
но когда-то она будет разгадана - и тогда произойдет самое главное,
самое-самое, к чему человечество шло с такими страшными муками. Тогда-то все
сразу и разрешится. По словам Серебрянникова, времени до этого момента
оставалось совсем немного, он был убежден, то есть они уже физически жили в
этом времени, сроки подошли, но критической точки еще не достигли.
Почему, говорил Игорь Петрович, почему люди все чаще вспоминают о конце
света? Потому что они чувствуют, что момент близок, но они не понимают, что
близок не конец света, а именно момент последнего Действия. Свершения.
Ларин, тот в богословских спорах Серебрянникова и отца Александра
участия не принимал, он вообще скептически относился к идеям Игоря
Петровича, но зато чрезвычайно ценил его как художника, говорил, что таких,
как Серебрянников, в стране раз, два и обчелся. Что придет время, когда о
нем заговорят во всем мире, а они будут гордиться, что знали его достаточно
близко.
Сам Серебрянников к своему творчеству относился легкомысленно, в том
смысле, что раздаривал не только эскизы, но и картины направо-налево, -
бывало, что оставался ни с чем, так что даже показать нечего, когда вдруг
кто-нибудь наведывался. Ничего готового.
Ларин, у которого набралась целая коллекция, довольно внушительная,
серебрянниковских работ, подаренных тем или купленных, ругал Игоря, что тот
совершает безрассудство, что нельзя так со своими работами, по-настоящему
сердился, а однажды они даже всерьез поссорились. Но обычно Серебрянников на
упреки Ларина, которого, кстати, в этом поддерживал отец Александр, на их
упреки только ухмылялся в бороду и, смущенно покашливая, отвечал, что
уповает на Провидение, и если в его мазне есть что-то, то Кто дал, Тот и
сохранит.
Виталий любил Игоря Петровича не меньше, чем Ларина, просто Ларин был
ему понятней и потому ближе, все-таки и он тоже имел отношение к медицине, а
серебрянниковский дар витал где-то в горних высях - не дотянуться. Ему
нравилось наблюдать, сидя где-нибудь в уголке его мастерской, как тот пишет
свои картины, как расхаживает вокруг мольберта, мыча что-то неразборчивое
под нос или раскуривая свою знаменитую боцманскую трубку, а то вдруг
замирает и с тихой потусторонней улыбкой смотрит, смотрит, вглядывается
туда, в холст, а может, за него, а скорей всего - в себя. В то, что только
он один и может видеть.
Сейчас же Серебрянников нужен был Виталию от отчаяния. Он должен был,
не мог не знать, что Ларин уезжает и что... дорогу начали строить. Что он
думал обо всем этом - вот что нужно было срочно узнать Виталию. Может, у
того имелось, что сообщить ему, обнадеживающее, ради чего он пошел бы на
любое дело - только бы!..
Игоря Петровича он застал на застекленной террасе в состоянии
неожиданном. Тот был багров, словно распарен, лицом, с всклокоченной,
взбитой как-то вверх головой, что придавало ему несколько шебутной вид, и
пил чай с вареньем - большая банка стояла рядом с наполовину опорожненной
бутылкой коньяка.
- А, Виталий! - обрадовался Серебрянников. - Сколько лет, сколько зим!
Куда ж ты, милый, пропал? А я думаю: все разбрелись-разбежались, Ларин
уезжает, бежит, как крыса с тонущего корабля. Садись! - Одной рукой он
пододвинул Виталию стул, другой - рюмку. - Чистая... -поднес ее к глазам,
повертел, понюхал. - А я вот с чайком его пользую, - кивнул на бутылку. -
Люблю, понимаешь ли, с чайком. А что нам еще остается, только чайком и
баловаться... Давай, садись, - он сделал широкий приглашающий жест, -
рассказывай, что нового в жизни?
Виталий неохотно присел.
Вот и Серебрянников какой-то не такой стал, и не то чтобы очень пьян,
но и не как обычно, неуверенность, суетность в нем сквозили, неспокойный он
был, расплывающийся.
Виталий хлебнул коньяка, поморщился.
- Болел я, - сказал мрачно.
- Вот это нехорошо, дружище, зря это. Тебе нужно много здоровья,
больше, чем нам.
- Зачем мне здоровье? - спросил Виталий, чувствуя, как сразу
замутилось, загудело после коньяка в голове. - Все равно плохо будет. Отдаем
ведь город, отдаем... Эх!..
- Д-да, - тяжело вздохнул Игорь Петрович, утыкая бороду в ладонь,
пытаясь собрать ее всю в горсть, хотя жесткие волосы не поддавались, лезли в
разные стороны, топорщились. - Подвел он, конечно, Ларин-то, и вообще жалко,
у нас таких, как он, врачей, нет больше, для города он много значил, что
говорить. Давно его звали. И меня зовут, - сказал он, поднимая покрасневшие
глаза на Виталия, словно ожидая его реакции. - Обещают большую мастерскую,
квартиру. - Он выдержал паузу. - Но я не поеду. Я тут останусь, - и постучал
пальцем по столешнице. У меня тут дом. Мне тут надо жить, понимаешь, иначе я
не смогу ничего, здесь для меня все...
Виталий смотрел на него исподлобья. И снова ветер донес до него острый
пряный запах травы, скрывшей нижнюю полосу колючки вокруг будущего полигона.
Впился в него этот запах, как заноза, будто он сам зацепился за острие
проволоки.
- Я был там, - заглушая шум в ушах, сказал он. - Они уже дорогу
начали...
Серебрянников приподнял бутылку, полюбовался на янтарное свечение
жидкости. Плеснул в чашку.
- Видел я, знаю... Ларин говорит, что бесполезно, все равно мы
проиграем.
- Ларин - предатель! - жестко отрезал Виталий.
- Идем, что я тебе покажу. - Игорь Петрович неожиданно резко встал,
отодвинул стул ногой. - Идем...
Они прошли в небольшую мастерскую, светлую, с большим венецианским
окном, как всегда заваленную эскизами, набросками, банками, тюбиками,
кистями, всякой всячиной, назначение которой Виталию было неизвестно.
Серебрянников порылся в углу, в каких-то папках, газетах, и вдруг
вытянул холст, небрежно сунул в руки Виталию.
- Смотри!
Виталий смотрел.
Солнечные золотистые лучи пробивались сквозь густую, ярко зеленеющую
траву и тут же раздроблялись, окружая своего рода ореолом старую, рыжую от
ржавчины колючую проволоку, а дальше снова зеленели кусты, деревья...
- Узнаешь? - спросил Серебрянников. - Это оттуда... Я там ходил,
вокруг...
Все на картине было почти точно так же, как видел это там, возле
Верчино, Виталий. Точно, но не совсем: веяло сквозь яркую зелень каким-то
изнеможением, мертвизной, загадочная бледность подмешивалась, придавая
зеленому цвету некоторую даже ядовитость.
Виталий никак не мог понять, то ли из-за некоторого расстройства чувств
- ослабел после болезни, то ли под действием коньяка, так ли на самом деле
или ему только кажется. Скорей всего, Серебрянников это нарочно так устроил,
для какой-то своей цели: мертвенность нисколько не отталкивала, не пугала,
хотя ядовитость неприятна была, но при этом - словно завораживала,
притягивала глаз. Виталий смотрел - и внутри что-то тихо сникало,
свертывалось.
Потом они снова сидели на террасе, пили чай, и Серебрянников, доливая в
чашку коньяк, глуховато бормотал в бороду, что, видимо, так нужно, раньше
или позже это должно произойти, он теперь окончательно понял. Раньше думал,
что Страшный Суд - это как на картине Брюллова "Гибель Помпеи", помнишь?
Блистание молний, разверзающиеся хляби, рушащиеся храмы, статуи, ужас на
лицах... И сейчас многие так думают. Но только это заблуждение. Он понял,
поэтому и решил отступить. Нет смысла, все равно они уже за чертой.
Серебрянников дергал Василия за рукав.
- Страшный Суд уже идет, понимаешь? -Игорь Петрович полуобернулся и
ткнул пальцем в стоящий на стуле холст, с которого Виталий так и не сводил
глаз - картина почти гипнотизировал его. - Нет, ты представь: мы
присутствуем при Страшном Суде! Это же грандиозно! Это великое в нашей
жизни. Если б мы поняли!
Он сделал большой глоток.
А Виталий все вроде бы и понимал, что говорил Игорь Петрович, но как
сквозь туман. Словно бы и не в реальности, а где-то рядом, возле, слегка
расплывчато, хотя совсем близко.
Понимал ли?
- Может, что-то произойдет, должно произойти, я уверен, нужно набраться
терпения, - напутствовал его Серебрянников, всовывая в руки завернутую в
газету картину, - бери, бери, на память...
Был уже совсем поздний вечер, темно, несколько фонарей скудно
высвечивали улочку, кое-где в глубине дворов виднелись освещенные окна
домиков. Виталий был один, с холстом под мышкой, твердый - холст, а он,
кажется, не в себе, от коньяка, хотя, может, и к лучшему.
Пошатывался.
Еще он был недавно, вроде бы, у Ларина, который уезжал, но уже и уехал
- настолько это было далеко.
Впереди, в темноте брезжили очертания монастырских стен. "Мертвый
город, - подумалось Виталию, - и я - мертвый". Ему внезапно снова захотелось
взглянуть на серебрянниковскую картину, как будто бы в ней было что-то,
очень важное для него. Его тянуло к ней почти физически, как к женщине, хотя
он не понимал почему. А сам Серебрянников, несмотря на то, что оставался, не
уезжал никуда, был чужой, и эти идеи его, которыми тот упивался, странные...
Это была почти трезвая мысль, и Виталий, проходя мимо очередного
фонаря, остановился, развернул газету - мелькнуло знакомое лицо какого-то
деятеля, обрюзгшее, - прислонил холст к столбу, а сам присел на корточки,
чтобы получше разглядеть.
Изображение угадывалось с трудом, казалось серым, сливалось с
сумерками, и это еще более усиливало ощущение мертвенности, которое он
почувствовал еще там, в доме Серебрянникова.
И вдруг уже совсем трезво и холодно подумалось: "Великое творение!
Игорь сам не понимает, ч т о он написал", - в груди стало пусто и гулко. Там
он сидел возле холста, сначала на корточках, потом опустился на колени и все
смотрел, смотрел, словно ждал, что откроется нечто...
О чем речь, они многое могли - Ларин, скольких поставивший на ноги,
сложнейшие операции делал, Серебрянников со своими картинами, другого такого
не было, но... но только не спасти город, их город, родной, кем-то
безжалостным обреченный на заклание. Он, Виталий, тем более не мог.
А вдруг Серебрянников и в самом деле прав: Страшный Суд?..
Но только не принимала душа, не принимала!
Виталий закурил, глубоко втянул в себя дым. Еще раз чиркнул спичкой и
поднес, горящую, к холсту - получше разглядеть, раздвинуть сумерки, и не
заметил, как пламя доползло, подкралось к пальцам, обожгло. От неожиданности
