- Но ведь и вы совсем недавно думали также. Вы же сами говорили, что
нужно бороться до конца, всеми средствами. - От волнения Виталий даже стал
заикаться. - И люди вам поверили, пошли за вами, неужели все это напрасно?
Все зря?
Ларин пожал плечами.
- Я действительно говорил. И я верил. Но сколько с тех пор прошло
времени? Пять месяцев, - он повысил голос, - пять месяцев, почти полгода! И
что? Мы даже не сумели узнать, к т о строит этот полигон. Мы ровным счетом
ничего не узнали, разве не так? Ни одного внятного, честного ответа. Хотя,
казалось бы, какие мощные силы подключили, даже телевидение!..
- Но...
- Дай мне договорить, пожалуйста, - раздраженно оборвал Ларин. - Ты
лично отправлял письма в центральные газеты. Ты получил хоть один
вразумительный ответ? Мы с Серебрянниковым и Седовым ездили в Москву,
отвезли бумаги, встречались с разными важными людьми - и что, что-нибудь
сдвинулось? Может, только хуже стало - уже дорогу прокладывают,
заторопились. Нет, - Ларин покачал головой, - мертвое дело.
- Нет, не мертвое! - неожиданно зло сказал Виталий. - Не мертвое! Мы
будем бороться, протестовать...
- Ну хорошо, - нахмурился Ларин, - вот мы напечатали статейку в нашей
прогрессивной "Заре". Опять же - что? Корреспондентов, которые написали, под
угрозой увольнения заставили дать опровержение да еще сопроводили его "от
редакции". Я не хочу сказать, что общественное мнение изменилось, может,
даже наоборот, только укрепилось, люди чувствуют, что готовится что-то
нехорошее, но - толку-то? Везде стена. Нет, Вася, дело не только в том, что
нам просто не дадут этого сделать. Все равно будет так, как они решили, те,
кто наверху. Может, из нашей местной власти тоже кто-то не хочет, но все
равно против течения не поплывет, знает, чем для него это кончится. Плетью
обуха, брат, не перешибешь, старая мудрость. Все равно сделают по-своему.
- Но это... - Лицо Виталия побагровело. - Это невозможно!
Ларин горько усмехнулся.
- Ладно, старина, не будь таким уж идеалистом! Увы, возможно, больше
того, уверяю тебя, так и будет. Конечно, это безумие, абсурд, преступление,
все правильно, но именно так и будет, я в этом почти не сомневаюсь. Мы все
равно проиграем. - Он снова покачал головой, губы его скривились. - Знаешь,
давай-ка выпьем с тобой по рюмке, давай... - И полез в стойку, вытащил
оттуда бутылка "Кубанской", не начатую даже, сходу свернул ей пробку.
Но тут же увидел, что Виталий отрицательно мотает головой. Он мотал
головой, как бычок, которого тянут куда-то, а он упирается передними ногами,
и глаза у него были закрыты.
- Знаете, кто вы... - тихо и твердо вдруг выговорил он. - Знаете? - И
так же тихо, глотая звуки, словно захлебываясь. - Вы... вы предатель!
Дезертир! - Он помолчал, потом еще тише. - Вас... купили...
Ларин дернулся, как от удара, словно споткнулся о что-то невидимое,
глаза сузились, но когда он заговорил, голос был спокоен.
- Может быть, может быть, ты и прав. Все это я и сам себе говорил, ты
что думаешь? Я люблю этот город, большая часть жизни тут прошла, дети
родились, я многого хотел для него и, не тебе говорить, кое-что сделал. Но я
не хочу участвовать в этом коллективном самоубийстве, не хочу, понятно? А
оно будет, будет, будет, помяни мое слово, ничего вы не сделаете. Эта машина
все равно вас сомнет. Ты, Виталий, человек молодой, вольный, можешь считать
меня кем угодно, но ты поймешь меня, когда у тебя будут собственные дети.
Так что ничего, как-нибудь переживу этот грех, выдержу, лишь бы они выросли
здоровыми. И потом, - он улыбнулся миролюбиво, - на мне что, свет клином
сошелся? Мало что ли в городе людей? Или это только мне надо? Боритесь,
собирайте подписи... А вдруг я неправ, вдруг удастся?..
Значит, Ларин действительно переезжал.
Виталий ни за что бы не поверил, не убедись сам, лично. Не увидь
собственными глазами. То ли он еще не совсем выздоровел, но это как-то
странно подействовало на него: словно его выпотрошили, вывернули наизнанку -
так опустошенно и холодно стало внутри. И безразлично.
Он любил Ларина, восхищался им - с тех самых пор, как после школы год
работал в больнице санитаром. Там с ним и познакомился. А сколько раз они
вместе ходили гулять в монастырь, уже потом, когда стали почти друзьями,
хотя, конечно, какие они друзья? Ларин был для него образцом, наставником,
учителем... Взбирались на смотровую башню, чтобы полюбоваться открывающейся
отсюда красотой - бескрайними, убегающими к горизонту полями, близкой
голубизной неба, все как в сказке, как в кино, тишь и покой, золотящиеся
купола церкви, строгий лик Христа над вратами, и вдруг бухал колокол, звон
рос, ширился, плыл над их головами, над городком, над вековой дубравой, над
березовой рощей - словно из иного, неведомого времени, которое таилось во
всем, что их окружало, живое, и неожиданно обнаруживалось совсем близким,
они тоже были в нем. А звон плыл, плыл...
Даже и теперь, когда с Лариным все было ясно, Виталий не мог
примириться - не умещалось в голове, что возможно вот так, запросто обречь
целый город, не случайно же рассказывали, что японцы, приехавшие сюда на
экскурсию, посмотрели на свои радиационные датчики и даже не захотели
вылезать из автобуса, повернули назад.
Может, это и были байки, но в них тоже была правда, радиационный фон в
городе действительно повышен - из-за того самого верчинского захоронения. Не
трудно было представить, что означал построенный там же, возле Верчино,
полигон для сжигания химических отходов. А что там были за отходы - никто,
естественно, не знал, говорили, что промышленные, а как на самом деле -
одному Богу известно. Ларин и те, кто ездил с ним в Москву, так и не смогли
выяснить, какое ведомство занималось этим: Минхимпром открещивался, военные
тоже, никто ничего...
Ларин был прав: все их обращения, запросы, письма уходили как в
пустоту, городское начальство уверяло, что ничего не знает, это не в их
компетенции, в Москве тоже пожимали недоуменно плечами, а между тем уже
прокладывалась дорога, Виталий сам видел - разрыли, песка навезли, гравий...
Он пытался выяснить у водителя бульдозера - хоть что-нибудь, и у ребят
в гимнастерках, стройбатовцев, умолял, хотите, говорил, на колени перед вами
встану, а те глядели как на умалишенного: сказано же, им не докладывают,
наряд выписали, а их дело лопата... Можно было догадаться, что раз стройбат
- значит, все-таки военные, ну а дальше? А дальше все снова тонуло в
неизвестности, хоть плачь! Если военные, то еще хуже, еще безнадежней -
непонятно, на кого жаловаться, к кому обращаться, - здесь все было глухо. И
тут Ларин оказывался прав: стена!
Да, полигон действительно намечался - в этом не было никаких сомнений.
Виталий по заросшему травой проселку, который со временем должен был
покрыться асфальтом или бетоном, добрел до того места, где путь ему
преградили наглухо закупоренные металлические ворота и задраенная будка,
пока необитаемая, зеленая, с небольшим забранным изнутри решеткой окном. От
них в обе стороны уходил забор, метра под два, из колючей проволоки.
Полигона еще не было, но колючка уже была, и ворота, и будка - значит,
у кого-то на карте он уже существовал, почти реальный или уже, дело за
немногим, если и дорогу строят. Он пошел вдоль колючки, проламываясь сквозь
кусты, обжигаясь крапивой, и брел так довольно долго, все больше проникаясь
тоскливым чувством безнадежности.
Вдруг вспомнилось: Ларин обмолвился, что их городок уже не
обменивается. То есть обменять квартиру отсюда на какое-то другое более или
менее приличное место почти невозможно - каким-то образом всем уже было
известно про полигон, может, даже из-за их выступлений и обращений, из-за
шума, который они подняли, и те, кто хотел или кому нужно было жить в их
городке, все-таки недальнее Подмосковье, столица всего в восьмидесяти
километрах, полтора часа на электричке, - те уже не хотят, выбирают себе
другое место жительства.
Может, это и было начало конца? Но как же тогда они, те, кто оставался
здесь? Ведь их никто не собирался ни выселять, ни переселять, они будут жить
здесь и медленно умирать, постепенно отравляясь сжигаемыми отходами или чем
там, их дети будут рождаться с нарушенным генетическим кодом, а дети детей
окончательно превратятся в мутантов, и все будет происходить незримо и
неслышно, как теперь.
А может, они в конце концов и уедут, неизвестно куда, но уедут, и тогда
этот милый городок, изученный им до самых невзрачных закоулков и тупичков,
по пояс заросших травой, малинником, кустами бузины или акации, где бегал
еще мальчишкой, играл в казаков-разбойников, этот городок обезлюдеет и будет
медленно разрушаться, не согреваемый дыханием своих обитателей, в церкви не
будет служб, померкнет, потускнеет позолота на куполах, не так давно
восстановленная именно благодаря стараниям Ларина, Серебрянникова и иже с
ними, мертвый будет стоять город, все еще прекрасный, почти сказочный, но -
мертвый, мертвый! Отравленный, как сказал Ларин.
Виталий сидел на своем любимом месте, рядом с обрывом, откуда видно
было полгорода, монастырь, белые стены словно светились, площадь перед ним,
лепящиеся к нему деревянные домики, блеск воды в озере, уже начинающая
желтеть дубрава, все родное, и люди шли с кошелками по дороге - на рынок, он
тут же был, неподалеку, подъезжали машины. Все жило так, словно никакого
полигона не было и в помине, обычно, буднично, как будто городу ничего не
угрожало. Абсолютно ничего!
И вправду трудно, почти невозможно было поверить.
А ведь казалось, расшевелили людей, - ходили, объясняли, собирали
подписи. Сначала на них смотрели как на провокаторов, выслушивали, но
подписи ставить отказывались: вы, дескать, люди известные, вот и
подписывайте, а мы - маленькие, что толку от наших подписей, никто с нами
считаться не будет, зачем это надо?
Только после нескольких митингов, где и Ларин выступал, и
Серебрянников, и Шлыков, известный журналист из Москвы, знакомый Ларина,
специалист по экологическим проблемам, председатель какой-то там ассоциации
или комитета, только тогда начали понимать, что все достаточно серьезно,
даже очень. Но ведь все равно не смогли, больше пяти месяцев прошло, можно
сказать, промелькнуло, а они так и не сдвинулись с мертвой точки... Все еще
только начиналось, но уже как будто и кончилось - такое было ощущение.
Жутковато становилось...
Но Ларин! При мысли о Ларине Виталий уже чувствовал не растерянность, а
поднимающуюся волну гнева. Почти ненавидел его. Как тот мог? Ведь понимал
же, умный человек, что значило его, лично его участие в борьбе. Предал их
всех, отрекся от города, бросил на произвол судьбы - кто бы подумал?!
Спички ломались, когда зажигал очередную сигарету. Иуда, вот кто был
Ларин, самый настоящий, он все испортил!
Это было как наваждение. Он видел, как ветер колышет траву за колючей
проволокой, и словно оттуда донесся до него пронзительный росный запах,
какой бывает только ранним утром. Как же одуряюще пахла эта порыжевшая на
солнце трава!
Нет, нужно было что-то делать, нельзя уступать! Виталий вскочил, еще
раз окинул взглядом предвечернюю красоту городка, ставшего частью его
самого, напряженно, словно в последний раз, как будто кто-то прямо сейчас
мог отнять ее у не-го, - запомнить! Надолго, навсегда, чтобы т а, другая,
тоже порыжевшая трава с похожим дурманящим запахом, который он только что
