был главным действующим лицом. Или про очередной выпивон: снача пивка, потом
винца, - пиво на вино - г..., вино на пиво - просто диво, ну, а потом,
естественно, по бабам... Тоска смертная: сколько можно об одном?!
Раздражение вскипало, начинало душить. И на лице, наверное, было написано.
Не скроешь.
Но Витек как будто не замечал, впадая в азарт. Или не мог понять, в чем
дело. Или делал вид, что не понимает и не замечает. Нарочно. Чтобы еще
больше вывести из себя. Досадить. Сергей злился, в том числе и на
собственную злость.
Никак не прорывалось.
К той девочке, Гале, с которой он познакомился в театральной студии, в
подвальчике соседнего дома, куда он забрел почти случайно, из чистого
любопытства, - давно знал, что там студия, но ни разу не заглядывал, - к той
девочке все это, конечно, никакого отношения не имело и иметь не могло.
Собственно, и девочки-то не было, а был только голос, удивительный,
совершенно не девчоночий, настоящий женский голос - глубокий, бархатный,
немного глуховатый, но и очень сильный. Замечательный голос. В нем как бы
прорисовывалось или, вернее, прослушивалось еще что-то, завораживающее. К
самой Гале будто не имеющее отношения.
Отдельно существовал голос.
Он ушел тогда, а голос в нем словно поселился. Остался. И на ближайшую
репетицию Сергей снова пришел, ради него. Не отпускало. И потом стал
захаживать, благо совсем рядом. Ждал ее выхода. Он был даже не зрителем, а
слушателем. Просто сидел в заднем ряду маленького зальчика, где проходили
репетиции.
Несколько раз ему предлагали принять участие, но он упорно отказывался:
если можно, он так посидит-посмотрит. Ему интересно. Его и не прогоняли -
ребятам даже льстило, что кто-то в зале смотрит, как они играют.
Голос же Танин преследовал его и за пределами студии. В школе или дома.
Причем бывало, вдруг возникала потребность услышать его въяве, сравнить с
тем, что звучал внутри, как бы убедиться еще раз в его реальности.
Вслушаться в то тайное, что звучало, а может, в нем самом, в Сергее,
отзываясь на него, - пойди пойми! Он пытался.
Помог случай. Пробираясь как-то по зальчику между стульев, заметил на
одном из них тетрадку, которую не раз видел в руках режиссера Валерия
Григорьевича, то ли забытую, то ли просто оставленную. Наклонившись,
листанул чтобы убедиться, и тут же взгляд поймал список студийцев с адресами
и телефонами. В том числе и Танин. Выхватил и тотчас же запечатлел в памяти,
словно давно ждал этого мгновения. Словно обрел давно желанное, но до тех
пор недоступное. Еще даже не отдавая себе отчет, на что ему? И руки дрожали,
когда прикрыл тетрадку, испуганно оглядываясь по сторонам.
Вечером того же дня, покружив вокруг телефона, не выдержал и набрал ее
номер. И почти сразу же услышал голос - так явственно, так
влекуще-непозволительно-близко, что, растерявшись от неожиданности, бросил
трубку, как если бы его могли увидеть или еще каким-нибудь образом узнать с
того конца провода. Руку отдернул.
Он еще раз набрал... и снова, услышав, положил. Слишком непривычна была
такая близость. Слишком оглушающа. Потом он молчал, прижимая трубку к уху,
но и Галя молчала, только легкий шорох дыхания, но он все равно как будто
слышал. В какое-то мгновение ему вдруг показалось, что и она его тоже слышит
и даже догадывается, что это он, Сергей, а не кто-нибудь другой, - и больше
в тот вечер не отваживался.
Теперь он звонил почти каждый день, и если трубку снимали родители, то
он либо называл какое-нибудь случайное имя - чтобы позвали, либо клал
трубку. Если же подходила Галя, то молчал, терпеливо ожидая, когда она в
очередной раз спросит: ну что, долго будем молчать? - даже как будто не
очень сердясь, а он словно заглянет в неведомую, манящую глубину.
Все-таки удивительный у нее был голос, с множеством неожиданных
модуляций и оберто-нов, - ни у кого не встречал, с такой притягивающей,
поглощающей полнотой. Понимал, что смешно, по-детски - звонить и молчать, но
ничего не мог с собой поделать.
Получилось же все достаточно просто и обыденно: на одной из репетиций к
нему, пристроившемуся на своем привычном месте в самом темном углу, подошла
Галя и, улыбаясь, спросила, совсем как по телефону: "Ну и долго будем
молчать?" - и тут же прибавила, не давая ему возможности увильнуть, загоняя
в угол: "Я ведь знаю, что это ты звонишь!"
Так это веско и решительно было сказано, что ему ничего не оставалось,
как признаться. То есть и признаваться не нужно было - все было написано на
его покрасневшем, растерянном лице.
Но и облегчение сразу наступило: теперь они могли спокойно
разговаривать, и голос Гали, мягко и обволакивающе звучащий в трубке, уже не
просто звучал, а еще и обращался к нему, Сергею.
Собственно, только по телефону они и общались, живя как бы двумя
жизнями - обычной и телефонной. Обычная проходила где-то в стороне, почти не
касаясь, а если и проявлялась, то именно в телефонных разговорах. В обычной,
повседневной жизни они почти не пересекались, разве только на репетициях, да
и на тех Сергей стал появляться реже. Телефона вполне хватало. Сергей даже
затруднился бы сказать определенно, нравится ли ему Галя. Голос - да, тут
никаких сомнений. Магия. Но и только!
Никому Сергей про их разговоры ни словом не обмолвился - незачем было.
Вообще это только его и Гали касалось. Так и осталось для него загадкой,
откуда Витьку стало известно. Следил он за ним, что ли? Да и как тут
уследишь, если звонил Сергей обычно из дома, - не мог же Витек незаметно
прокрасться и не за шторой же прятался? Сергей терялся. Или ему сначала
просто показалось, что тот действительно что-то знает, а Витек вовсе ничего
и не знал. Блефовал, как всегда: ладно-ладно, ему кое-что про него, про
Сергея, известно, кто у него есть, пусть не скромничает, - и довольно похоже
неожиданно сымитировал голос Гали. Не то что бы даже похоже, однако... Гадко
сразу сделалось.
Витек, впрочем, сразу и отстал, а вот Сергея не отпускало. Как заноза
вошло. Саднило и саднило. Отношения их совсем разладились. Сергей уже не
выносил Витька, да и не особенно скрывал это. Тот совершенно не менялся:
каким был два-три года назад, таким и оставался, со всей своей показной
лихостью и приблатненностью.
Не заладилось у Витька, похоже, и с другими ребятами из класса - то ли
не те, иного склада, подобрались, то ли все уже выросли, а он все никак.
Даже при его умении быстро сходиться с другими тут почему-то застопорилось.
Не получалось у него, в отличие от Сергея, который, впрочем, не очень-то и
старался. Как-то само собой выходило.
Кончилось же все нелепо и грязно.
После очередной репетиции Галя подошла к Сергею и тихо, почти шепотом,
глядя куда-то в сторону, проговорила: не нужно ей больше зво-нить, да, пусть
он больше не звонит! И уже повернулась, чтобы идти, но Сергей успел
задержать за руку. Все-таки в чем дело? Пусть объяснит, что случилось. А это
пусть его приятель объяснит. Он ей вчера вечером звонил, пьяный, судя по
всему, и много чего порассказал любопытного, и про него, про Сергея, тоже...
Забавный тип.
И усмехнулась презрительно, мельком взглянув на задохнувшегося Сергея.
ХОЗЯЙКА
Уже с неделю мы обитали в этом доме, а все было как-то странно:
множество комнаток, включая второй этаж с мансардой, создавали иллюзию
одиночества. Все сразу разбрелись и потерялись, так что и детские голоса
стали почти не слышны, и казалось, что дом пуст, что кроме тебя больше
никого.
Но самое странное, конечно, было присутствие ее, Джулии, - огромной,
черной, с рыжевато-белыми подпалинами немецкой овчарки, которая была
оставлена на наше попечение вместе с домом уехавшими на юг хозяевами.
Собственно, это и было главное условие нашего временного проживания
здесь, на этой даче, под высокими, как бы приподнимающими августовское синее
небо соснами, - ее присутствие.
Хозяева утверждали, что не шибко обременительное. Утром выпустить во
двор, два раза в течение дня покормить и перед сном, прежде чем запереть
дверь, впустить обратно. Последнее, впрочем, оказалось необязательным: около
десяти вечера Джулия сама отворяла лапой дверь, протискивалась большим
длинным туловищем в щель и с долгим нутряным, почти стариковским вздохом
укладывалась на приглянувшемся ей месте.
По собачьим меркам она была в преклонном возрасте - одиннадцать лет, и
хозяева горячо заверили нас, что хлопот с ней никаких. Только покормить:
сварить ее любимого гороха или геркулеса, да добавить уже расфасованного по
порциям мяса из холодильника. Со двора ее выводить не нужно, сама же она
никуда не уйдет, даже если калитка открыта. Двор и сад для нее тот же дом,
который она охраняет.
Все. Больше ничего не требовалось. Она сама по себе, мы - сами по себе.
Конечно, некоторые опасения относительно нашей безопасности все-таки
оставались, особенно из-за детей, которые дети и есть, пойди уследи за ними.
А вдруг Джулии что-то не понравится в их действиях? Или в наших? Тем более
что дети сразу же взяли собаку в оборот, тискали ее, несмотря на все наши
самые категорические предупреждения.
Клыки же у Джулии производили впечатление - огромные, чуть желтоватые,
немного сточенные сверху, на них и глядеть-то страшно было. А кто скажет
точно, что у собаки на уме? Какой-нибудь случайный жест, неловкое движение
или еще что - и привет! Кушать подано.
Все наши сомнения, естественно, были высказаны хозяевам, но они только
улыбались в ответ: что вы, такое просто невозможно, потому что не может быть
никогда. Они-то знают твердо. Просто исключено! У собаки нрав - как у
овечки, только что вид грозный. А к детям она особенно благоволит, так как
росла с детьми, и что те с ней ни вытворяли, видели бы они! Нет, на этот
счет можно не волноваться. Тем более раз вы здесь, в этом доме, поселились,
значит вы для нее уже свои.
Может, так оно и было на самом деле, но, надо заметить, сразу
приноровиться к ее присутствию все-таки было не просто. Впрочем, как уже
было сказано, дети освоились быстро: побросали Джулии мячик, угостили
несколько раз копченой колбасой - и все. Лучшие друзья. Как будто выросли
рядом с ней.
Может, чем-то они напоминали ей детей хозяев, у которых тоже были две
дочери, теперь уже взрослые, то есть ее собственное детство. Как бы там ни
было, но спустя день-два Джулия ходила за ними хвостиком, а у тех карманы
топорщились от лакомств, припрятываемых за завтраком, обедом и ужином, а
также во всякую удобную минуту. Никакие запреты и уговоры в связи с
остающимися на одежде жирными масляными пятнами и бесконечными крошками в
постели не действовали.
Нам, взрослым, приходилось труднее. Что ни говори, но зверь есть зверь.
Человеческая душа - потемки, но и собачья тоже. Конечно, можно и погладить,
и за ухом почесать, и лапу попросить, но стоило ей вдруг вскинуть голову, ни
с того ни с сего, или даже просто резко шевельнуться, как рука непроизвольно
испуганно отдергивалась - что если?..
Но ничего, к счастью, не происходило. К тому же все было именно так,
как рассказывали хозяева: Джулия время от времени совершала вдоль забора
обход участка, где у нее, за кустами черноплодки и красной смородины, была
проложена собственная тропка, что-то она там вынюхивала и покусывала
полезную ей травку, а большую часть дня лежала между домом и калиткой -
ждала возвращения хозяев.
Крупную тяжелую голову она укладывала на передние лапы или между ними -
