и ограничиться. Совместно осознать эту возможность, оценить - больше ничего.
Достаточно. В момент совершения ритуала мы уже почти что встретились. Ритуал
он и есть ритуал.
Признаться, было приятно, что он звонит и шлет открытки, друг семьи,
просто друг, к нам привязанный, интересующийся, как у нас дела и время от
времени напоминающий о себе, что тоже свидетельствует. Приятно, когда
человек о тебе помнит, может, даже думает иногда, и особенно, что -
бескорыстно, ибо ничего ему от тебя не надо, конкретного, и звонит не по
делу, а просто так.
Большая редкость!
Потом стало известно, что звонит он и шлет открытки не только нам, а
очень многим, и так же, как и нам, предлагает встретиться или обещает прийти
в гости, и - исчезает. Такая вот милая, безобидная и вполне простительная
странность (а не странен кто ж?).
Он словно проверял, все ли, кого знал, на месте. И действовал гораздо
более умно и тонко, нежели тот старый институтский приятель с его
максималистским условием. Он просто спрашивал "что нового?" или "как дела?",
и на эту достаточно формальную прелюдию так или иначе все равно отвечали,
кратко или вдруг распространяясь очень даже подробно, словно обрадовавшись
собеседнику, впадая чуть ли не в исповедальность, в странную, почти
неудержимую, неистовую отчасти искренность.
Да, он находил ключик - то ли тембром голоса, мягко-открытого, как бы
полностью к тебе обращенного, то ли неторопливой, всеприемлющей и ничего не
судящей вопросительностью. Всепониманием. Он все легко понимал и на все
легко откликался, внезапно разражаясь взрывом веселого хохота, если слышал
что-то смешное, или всерьез сокрушаясь, если возникал повод.
Его звонки становились чем-то похожим на "телефон доверия", когда на
него внезапно обрушивалась, подобно подмытой скале, вся междузвонковая жизнь
абонента, все, что его мучило, радовало или заботило. Бог его знает, как он
к этому относился. Может, сидел там, на другом конце провода, на табуретке
или в ванне (как одна знакомая, которая звонила исключительно сидя в
наполненной ванне, в будузанной пене, голая, о чем и сообщала всем с
кокетливым смешком) и тоскливо морщился от всех этих падающих на него
обстоятельств чужой жизни, или, отстранив трубку, попивал чаек, лишь изредка
приближая к губам и произнося что-нибудь вроде "да что ты говоришь!", "надо
же!" или более нейтральное "гм", "угу" и что-нибудь в том же роде...
Или ему это нравилось? Может, он хотел, чтобы на него обрушивали. Для
чего-то ему нужно было. Вот это-то и тревожило одно время - для чего?
Собеседника несет, он торопится, выбрасывает одно за другим слова - туда, в
смутно маячущее белесое пятно, в скрытое лицо П., как бы растворенное в его
голосе. Ты слышишь? Да-да, он слушает, он тут, какие-то помехи, повтори, что
ты сказал, очень плохо слышно, черт знает что с этим проклятым телефоном, не
поймешь, перезвони, пожалуйста...
А впрочем, было и было. Никак это никому не мешало и ничем не портило.
Напротив, его звонки и открытки, если вдуматься, были поддержкой, своего
рода свидетельством, что жизнь не истекает в пустоту, не проваливается в
разрывы, а все-таки сохраняет некоторое единство и цель-ность, раз он не
исчезал совсем, соединяя то, прежнее, давнее с нынешним. Просто - соединяя.
Мне кажется, я понял, откуда эта странная радость, когда обнаруживаешь
в почтовом ящике его открытку (с новогодним поздравлением или просто), либо
слышишь знакомый голос в трубке. Да, кажется, понял: те разные измерения,
куда безвозвратно утягивались наши навсегда отдельные, распавшиеся жизни и
души, вдруг смыкались в одно, общее, - благодаря П.
Может быть, это и есть ответ на вопрос: зачем? Зачем ему этот нелегкий
труд обзваниванья. Вопрос, выдающий нашу непоправимую испорченность.
Обязательно - зачем, обязательно - для чего, как будто нельзя - просто.
Он ведь действительно мог просто, не отдавая себе отчета. Не из
корысти, а из потребности, да, своей глубоко личной, бессознательной
потребности: он для себя самого тоже в о с с т а н а в л и в а л, собирал
воедино расползающиеся части, совмещая измерения.
Приобщаясь к чужим жизням, П. как бы перепроверял свою - все ли в
порядке? Он сравнивал, потому что известно - все познается в сравнении.
Бессознательная жизнь - как бы вовсе не жизнь, а чтобы сознавать, надо опять
же с чем-то сравнивать. Он таким образом удерживался. Держался. И нас тоже
удерживал.
Спасал, если угодно.
Но все равно он был самоотверженным человеком. Другой бы наверняка
обиделся: почему я звоню и пишу, а мне нет. Мы все гордые: что, нам больше
других нужно? В том-то и дело, что связь действительно была односторонняя,
ему самому редко кто звонил. То ли привыкли, что звонит именно он,
избаловались, то ли от лености - покрутить телефонный диск, занятости или
какой-то внутренней инертности, когда все - неохота. И без того достаточно,
даже сверх, - вожделеющий взгляд в сторону дивана.
Так, между прочим, многое и прерывалось.
А он звонил. Писал. Крутил телефонный диск.
Не гордый.
И мы получали подтверждение, что существуем, существуем даже и друг для
друга, и не в какой-то иной жизни, а в той же самой, что мы все еще здесь,
поблизости, не совсем затерялись.
Нетрудно предположить, что нередко вместо радости и привета он встречал
раздражение и настороженность (чего надо?), а то и открытую неприязнь (не
дает отпасть или выпасть, уйти окончательно в другой пласт, сбросить старую
кожу и жить якобы совсем иным, с другим лицом и другой женой - какой тут
привет?). Но он, надо отдать ему должное, твердо держался и был как бы
немного юродивый, отчего ему в конце концов и прощали.
Он был с в я з и т е л ь - такое странное всплыло слово, когда я думал
о нем. Не связной (что-то армейское) и не связыватель (как если бы руки), а
именно с в я з и т е л ь.
Мы так все привыкли к нему за многие годы, что были почти уверены - так
будет всегда. Он сам нас приучил, став неотъемлемой частью жизни каждого,
так что даже все домашние знали про него, про этого невидимку, и говорили,
подзывая к телефону, снисходительно и чуть-чуть с насмешкой: иди, это П.
И вот, после долгих лет присутствия в нашей жизни - он исчез. Исчез
по-настоящему, потому что когда спохватились, оказалось, что никто толком не
знает ни его адреса, ни телефона. Кто-то говорил, что он умер (вроде в
больнице), но никто точно ничего не знал.
Да и почему он должен был вдруг умереть, никогда вроде на здоровье не
жаловался? Скорей всего, то был все-таки слух, а на самом деле, что гораздо
вероятней, куда-нибудь уехал - он любил путешествовать, или даже за границу,
что почти равносильно смерти.
Почему вот только не позвонил, не сказал, не написал?..
С его исчезновением в нашей жизни стало отчетливо не хватать, очень
важного, какая-то вдруг открылась пустота, огромная и засасывающая.
Как бы, впрочем, ни было, мы все ждем от него открытки - хоть откуда,
из Сингапура или далекой Австралии, из штата Массачусетс или Нижнего
Назарета, с Сахалина или с Земли Франца Иосифа... Или непрерывного звонка
откуда-нибудь из Филадельфии или Глазго.
Почему-то кажется, что он обязательно объявится, не может же он так
просто нас бросить! Обязательно объявится, и все сразу снова станет на свои
места.
Мы ждем его, и, если возможно, пусть услышит: он нам нужен!..
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Человек, как известно, в еще большей мере человек, когда он существо
духовное и гармонично развитое. И ребенка, понятно, нужно воспитывать именно
в этом направлении.
Вы спросите: зачем? А затем, что духовному и всесторонне развитому
интересней жить. Ведь когда человек не духовный, то у него и горизонта нет.
Он дальше своего носа не видит. Ему ничего не интересно, а от скуки он
спасается алкоголем или чем похуже.
А всесторонне развитый, он только и ждет, чтобы пойти в кино или в
театр, встретиться с друзьями, чтобы поговорить о возвышенных и
духоподъемных предметах, посетить выставку какого-нибудь замечательного
художника - из новых или старых, или пойти в консерваторию на какой-нибудь
концерт. А если дома, то книжку взять, художественную, положим, или
философскую, а то и просто познавательную - мемуарную или про путешествия.
Книга - источник знаний. Одним словом, насладиться духовными благами.
Именно так рассуждали родители Шапошниковы, заботясь о своей
единственной дочери, которая вступала в тот переходный-переломный возраст,
когда у ребенка возникает сразу много проб-лем, а справиться с ними сам он
еще не в состоянии. И потому легко поддается всяким дурным влияниям.
Они это сразу почувствовали, едва услышали, как их дочь Катя
разговаривает по телефону. Они знали, с кем она разговаривает. Была у нее
подружка Алиса, которая ничем не интересовалась, кроме как мальчиками.
Курила. Может, даже и выпивала. И вот, надо же, к их чистой и славной Катюше
приклеилась. А самое тревожное, что и Катя к этой заполошной Алисе тянулась.
Только и разговоров было, что об Алисе. И как она с мальчиками, и как с
учителями, причем с оттенком изумления-восхищения: во дает!
Впрочем, для родителей Катя избирала тон как бы несколько осуждающий.
Мол, как так можно, вы только представьте! Мальчишки ее в подъезд зовут,
пойдем, мол, покурим, она моментально откликается - в подъезд так в подъезд,
бежит на первый же зов. И еще неизвестно, чем они там в подъезде занимаются.
Оторви и брось была эта Алиса. Между прочим, так оно и бывает обычно,
что к чистым и хорошим приклеиваются всякие-разные, от которых только вред
один. Может, эта Алиса и не виновата была, а просто так сложилось -
безотцовщина, среда, атмосфера... Некому было ей заниматься. Некому было
помочь ей духовно расти. Душа ее оставалась неприкаянной и потому, конечно,
невольно тянулась к душе чистой и светлой, чувствуя в ней.
Да и пусть бы тянулась, ничего в том плохого, если бы не оказывала на
чистую душу такого разлагающего влияния, какое чувствовали Шапошниковы.
Что было, то было! Это восхищение-изумление в голосе, эти неведомые
раньше нотки вызова в разговоре с ними, родителями, что раньше случалось
крайне редко, этот развязный, хамский тон, от которого интеллигентных
Шапошниковых просто оторопь брала, и они не знали, что делать и как
отвечать.
И по телефону Катя говорила с некоторых пор как записная кокетка -
растягивала слова, играла интонациями, все эти бесконечные "целую" и "пока",
впрочем, самое безобидное еще, что появилось в поведении их любимой дочери.
Шапошниковы с прискорбием понимали, что присутствует наверняка и еще
всякое-разное, о чем они пока не знают. Катя, раньше открытая и дружелюбная,
теперь смотрела на них искоса, прятала быстро в стол какие-то бумажки или
книжки, стоило кому-нибудь из родителей войти к ней в уютненькую и
чистенькую комнатку.
Впрочем, это раньше уютненькую и чистенькую, теперь же везде лежал с
палец толщиной слой пыли, книжки, тетрадки, вещи разбросаны и скомканы...
Словно ураган прошел. Такой хаос в комнате наверняка являлся продолжением
душевного беспорядка. Был замечен и табачный душок...
Намечалось уже и громкое хлопанье дверьми, бурные обиды, если родители
возражали против просмотра какого-нибудь позднего фильма по телевизору, к
тому же явно вредному для неокрепшей души. А Алисе, той все было можно, в
частности, смотреть заполночь "ящик", потом спать до полудня, прогуливая
первые уроки, ходить в кино на последний сеанс, возвращаться домой после
