добавлял: "В конце концов, мы должны сделать все возможное, чтобы потом не
мучиться угрызениями совести, а там уж как будет..."
После очередного визита к знакомым жена рассказывала азартно, с каким
интересным человеком они познакомились у Сафроновых: биолог, занимается
траволечением, но главное, конечно, не это, а его философия жизни, где все
так гармонично выстроено и так чисто, что сам невольно начинаешь иначе
видеть мир, прекрасный и приветливый, и человек в нем не нарост, а именно
центр, тело и душа его - храм... Он им показывал несколько дыхательных
упражнений тибетских йогов, используемых при медитации, - и впрямь что-то
особенное, как будто освобождаешься от земной тяжести и начинаешь парить...
И такой он, этот биолог, естественный и внутренне свободный, что даже
общение с ним действует освобождающе... Будь она помоложе, наверняка бы
влюбилась...
И потом некоторое время действительно пребывала в эдаком
грустно-просветленном, лирическом настроении, как будто и впрямь влюблена.
Стихи декламировала вслух, подолгу смотрела в окно. А раз, вернувшись с
работы, Шапошников застал ее плачущей над тонкой детской книжицей с яркими
красочными картинками, которая оказалась сказкой Сент-Экзюпери "Маленький
принц".
Жена плакала натуральным образом - из покрасневших глаз катились
крупные капли и на столе перед книжкой было влажно. Нос у нее припух, она то
и дело, шмыгая, вытирала его промокшим насквозь платочком.
Катя сидела напротив и с некоторым недоумением взирала на мать.
"Все-таки какое изумительное произведение! - сказала Шапошникова,
смущенно глядя на мужа. - Я его с детства не перечитывала, а сейчас вот
взяла и... так это трогательно! Так это мудро!"
Иногда она уходила в гости одна, без Кати, а вернувшись, возбужденная,
громко сокрушалась, что Кати и Шапошникова не было с ней (хотя Шапошников и
не смог бы), а ему объясняла, что звала Катю, но та наотрез отказывалась,
ссылаясь на то, что ей надо готовить уроки или что она неважно себя
чувствует, - ну и что ж, не отменять же из-за ее упрямства и капризов. Не
насильно же ее в конце концов тащить!..
Шапошников приглашал дочь в театр на какой-нибудь классический
спектакль (все-таки нечто абсолютное) вроде чеховского "Дяди Вани", которого
очень любил, или "Бориса Годунова", а после спектакля, возвращаясь на метро,
пытался обмениваться с Катей впечатлениями.
"Обмениваться", впрочем, слишком сильно сказано, потому что разговора,
если честно, не получалось - как правило, говорил один Шапошников, а дочь
молчала либо мямлила что-то в ответ. Или раздраженно отвечала: "ну пап!" - и
на том все обрывалось.
Жена отыскивала в газетах объявления о каких-нибудь новых выставках,
расспрашивала знакомых о намечающихся вернисажах, и если планировалось, на
ее взгляд, что-то стоящее, они собирались с Катей (Катя неохотно) и шли, а
потом дома жена рассказывала вдохновенно (при Кате), какой замечательный
художник этот имярек, как оригинально он пользуется палитрой, а любимый его
цвет желтый - это непривычно, но вполне понятно, потому что желтый на
Востоке - цвет любви. Имярек увлекается Востоком, буддизмом, японским и
китайским искусством, в его живописи много от Востока. Они с Катей
обязательно сходят еще раз, ведь с первого раза невозможно уловить все
нюансы, так что если Шапошников хочет, то пусть присоединяется, потому что
живопись этого имярек очень питательная, в отличие от многих нынешних...
И Шапошников шел вместе с ними (как приятно - всей семьей, единство и
взаимопонимание!), и тоже восхищался, делился кое-какими мыслями по поводу,
даже пальцем осторожно дотрагивался до краски, как бы проверяя ее
натуральность и удивляясь изяществу мазка.
Они с женой наперебой открывали в имярек так много всего, чего, может,
в нем и не было, наполняя его собственным духовным богатством и от этой
своей щедрости только становясь еще богаче. Дочь же вяло следовала за ними,
обычно в некотором отдалении и даже как бы отдельно, словно смущаясь
родительского энтузиазма.
Хорошо было супругам Шапошниковым после этих совместных походов, давно
забытых по причине отсутствия времени или желания. Да и до того ли уставшему
после трудового дня и неизбежных нервных и всяких прочих перегрузок?
А тут они не только заново открывали, что в мире еще осталось для них
так много всего (или даже немного), способного дарить радость и разные
ощущения, но и себя самих, изменившихся, конечно, но все равно не настолько,
чтобы совсем их списывать.
Шапошников, тот даже книжки стал снова читать, свежие номера журналов
доставал у знакомых, и если вдруг что-то приглядывалось, то нес к дочери
Кате в комнату и оставлял на кушетке или на письменном столе - вот, дескать,
посмотри, стоящий роман, и автор хороший, образы такие колоритные...
Тут, правда, Шапошников быстро скисал, глядя в Катины сонные утомленные
глазки, и сразу терял нужные слова, верней, не понимал, какие слова нужны,
чтобы привлечь дочерино внимание. Бывало, что в порыве вдохновения наговорит
с три короба, а потом покажется ему, что он как бы с самим собой говорил, а
вовсе не с Катей, неловко ему станет и пусто - вроде он немного не того, не
в себе.
Решили всей семьей записаться на курсы английского языка (в школе у
Кати был немецкий). Кате точно в жизни пригодится, а заодно и они повысят
уровень своего образования. Лучше получалось у Шапошниковой-старшей - она в
школе и в институте изучала английский, ей и давалось легче. У самого
Шапошникова шло со скрипом - всегда с языками было не фонтан, а сейчас он
еще и сильно уставал после работы, голова совсем не варила.
Впрочем, для пользы дела готов был и пострадать. Главное, чтобы у Кати
было хорошо. Дома пытались говорить между собой по-английски, чтобы получше
усвоить и попрактиковаться, но только ничего из этого не выходило - Катя
морщилась и отвечала односложно: "yes", "no"... Или произносила свое любимое
протестующее "ну па-ап..." или "ну ма-ам..."
Интересной, духовно насыщенной жизнью жили Шапошниковы последний год, и
все, в сущности, благодаря дочери Кате. У них и отношения друг с другом
изменились - в лучшую сторону, углубились и обогатились, как будто они
совсем недавно познакомились и только еще узнавали друг друга.
Между тем дочь Катя продолжала упорно не разделять этих юношеских
восторгов своих предков, как однажды назвала их по телефону (Шапошников сам
слышал), лишь усмехалась, когда те призывно обращались к ней, стараясь
вовлечь в то, что вполне искренне переживали сами.
Что делать, экспансивные у нее были родители. Эксцентричные. Все время
висли на ней, чего-то от нее постоянно хотели.
Не получалось. Чем больше они находили поводов для интереса и
вдохновения, тем скучней становилась дочь. То ли не созрела она, то ли
что... И хотя заклятой подруги Алисы стало вроде меньше в ее жизни, тем не
менее сама она если и менялась, то как-то смутно...
Однажды Шапошников застал Катю плачущей. Она сидела за своим письменным
столом, в окружении знакомо-незнакомых лиц каких-то артистов или певцов,
легкомысленно поглядывающих с прикнопленных к стене плакатов и фотографий,
длинные распущенные волосы спадали низко, загораживая лицо. Сидела и сидела.
Только по вздрагивающим плечам Шапошников определил, что она плачет.
"Ты чего?" - осторожно положил ей на плечо руку.
"Ничего!", - дернулась дочь.
А Шапошников подумал, что раз она плачет, значит, какая-то внутренняя
жизнь в ней происходит, растет человек. Значит, не напрасно...
Да и постепенное стирание Алисы из жизни дочери было отрадным
симптомом. Худо-бедно, но Катя к ним приблизилась. Пусть даже преодолевая
сопротивление, но они указали ей правильный путь. Дали почувствовать, где
истинное. Заронили...
Еще утешала мысль, что минует переходный возраст и все в конце концов
наладится. Главное, чтобы среда была. Атмосфера...
Они постараются!..
ПРОСТОЙ ЧЕЛОВЕК ВАСИЛИЙ
Хороший он человек, этот Василий!
Спокойный такой, неторопливый, с простым приятным лицом и ясными серыми
глазами. Очень располагающий, даже когда не улыбается. А если улыбнется, то
и вообще душа-человек.
Он и в общении такой - как будто давным-давно тебя знает и ты его
знаешь. Доверительный. И разговор всегда поддержит, а сам рассказывает так
откровенно, словно ты его закадычный друг.
Правда рассказывает не столько про себя, сколько про Э., которого
возит. А это, если честно, еще интересней, чем если бы Василий рассказывал
только про себя. В конце концов, Василий - он и есть Василий. Вася. Василий
Петрович. В сером аккуратном костюме, коренастый такой, крепкий мужчина. В
галстуке.
Шофер.
Ну, может, немного и телохранитель.
Немного повар.
Немного курьер.
Всего понемногу, а в остальном приятный и ясный человек.
Э. же человек крупный, но не в смысле телосложения. Роста он как раз
небольшого, скорее даже маленького, хотя этого почему-то обычно не
замечаешь. Он человек яркий. Неистощимой бурлящей энергии человек. Все время
у него что-то крутится в голове - идеи, проекты, всякие финансовые
операции... Он один как целое учреждение.
А главное, не абстрактно бурлит. В конце концов какой-нибудь концерн
возникает, ассоциация, магазин или ресторан, завод или банк... Все с его
подачи и при его участии.
Просто поразительно, как у него все получается. На то, что у кого-то
ушел бы год или три, а может, и десять, у Э. всего месяц-другой... Другой
может вкалывать в поте лица от зари до зари и от темна до темна, чтобы
заработать себе на кусок хлеба, а к Э. миллионы, можно сказать, сами плывут,
будто он слово волшебное знает. Заклинание.
Не удивительно, что Э. - человек очень известный в определенных кругах.
Член всяких там советов, комитетов, президиумов разных обществ и ассоциаций,
коммерческих и некоммерческих, учредитель (или кто?) и акционер
разнообразных фирм и т.п.
Он многих знает, но и его многие знают. Однажды он так и сказал:
"Россия меня знает!" И был, пожалуй, не так уж неправ.
Помимо прочих достоинств Э. еще и - широкий человек. Такой широкий, что
ему, в отличие от некоторых, бросить миллион на гулянку в ресторане или
устроить прием человек на триста, а то и подхватить какую-нибудь бесхозную
(или даже замужнюю) красотку и рвануть с ней в Париж или Монте-Карло - пара
пустяков.
Почему бы и нет, если хочется и средства позволяют? Один раз живем!
Василий, надо сказать, широту уважал. Широту и размах. А в Э. было и то
и другое в большом количестве. Во всяком случае больше, чем в других,
известных Василию людях, тоже достигших.
Правда, иногда он уставал от бурления Э. и от его размаха. Тот считал,
что если он сам так вертится, то и все, кто с ними работает, тоже должны,
даже если это не сулит никакой солидной прибыли, как ему. Раз тебе деньги
платят - крутись! Не нравится или кажется, что мало платят - Э. никого
насильно не держит. А если совсем честно, то для своих скуповат был, даже
очень.
К Василию это относилось в первую очередь, хотя отношения у них с Э.
складывались неформальные. Ну вроде как друзья они стали, что давало повод
Э. им помыкать. Хотя Василий все-таки уже не мальчик - пятьдесят три, почти
на десять лет старше самого Э.
Впрочем, сам Василий об этом не вспоминал. Как-никак Э. - шеф,
начальник, работодатель, а это вносит свои коррективы. Но иногда он
чувствовал по отношению к Э. нечто отцовское - когда приходилось готовить
