дом.
Впрочем, я тоже ловил себя на желании, чтобы Джулия при пробуждении
была рядом, терпеливо либо, напротив, нетерпеливо ждущая, когда же ты
наконец откроешь глаза и спустишь на пол ноги. Тут же и она поднималась,
сладко потягиваясь, низко припадая на передние лапы и прижимая уши. Хвост ее
при этом приветливо повиливал.
Она радовалась нам. Немного застенчиво, словно сама смущаясь этой своей
радости. Радости, которой мы ничем не заслужили. Наверно, это даже немного
напоминало воровство: предназначалось не нам, но мы пользовались.
Видимо, в каждом человеке таится эта вечно неудовлетворенная
потребность в любви к нему другого существа, даже и собаки. Любви
беззаветной, бескорыстной, нетребовательной. Любви-преданности,
любви-привязанности, любви-избранности и любви-радости. Способен ли человек
на такую?
Раньше мы могли об этом только догадываться. Теперь нас краем
коснулось.
На этом, вероятно, можно и оборвать затянувшееся повествование.
Вскоре вернулись из отпуска загорелые дочерна на южном жарком солнце
хозяева, и мы навсегда покинули этот старый двухэтажный дом со скрипучей
лестницей и хранительницей очага овчаркой Джулией.
Господи, как же она радовалась их возвращению, какой щенячий восторг
был написан на ее седеющей морде, какое ликование бушевало во всем ее
большом, трепещущем от носа до кончика хвоста теле! Как она носилась по
садовой дорожке, забавно вскидывая лапы и подскакивая то к хозяину, то к
хозяйке, пытаясь лизнуть в лицо!
Мы смотрели на этот самозабвенный восторг и нам было немного неловко,
как будто мы подглядели что-то очень сокровенное, не предназначенное для
посторонних глаз.
Мы были - посторонние.
И еще было неловко, наверно, потому, что часть этой собачьей любви мы
пытались присвоить себе, наивно полагая, что такое возможно - вот так,
сразу, наскоком, украдкой, как бы между прочим... Было чуть-чуть стыдно.
И долго еще потом вспоминались и этот дом, и Джулия, и всякий раз
становилось почему-то теплей на душе, как будто и впрямь нам тоже досталось
- ее любви.
Той самой, которой, увы...
СВЯЗИТЕЛЬ
Как-то тревожно становится иногда после очередного его звонка. Или
открытки. "Привет! Я в Михайловском. Унылая пора, очей очарованье... Бродим
под ручку с Александром Сергеевичем. В ресторации кормят сытно и недорого,
но не очень вкусно. В лесу свинушки и опята. Ветер взбивает пыль не
проселке. Вдруг замечаю, что не помню, в каком я веке. Обнимаю. П.".
Телефонные звонки его так же неожиданны, как и открытки, и раздаются из
самых подчас неожиданных мест. Однажды он позвонил из Соликамска (что его
туда занесло?), в другой раз - из какой-то неведомой Кок-Чульи, которой ни
на карте, ни в справочнике не отыскать, но он никогда ничего не объясняет, а
привычно засыпает традиционными вопросами, как если бы звонил не из Чурека
или со станции Константиновская, а из дома или телефонного автомата на
другом конце Москвы.
Вполне формальные вопросы: как жизнь? что нового? На них можно отвечать
коротко и также формально, или даже вообще не отвечать. Ну что ему, в конце
концов, наше новое, если он и старого-то не знает, да и не вдаваться же по
телефону в подробности, тем более если звонок из другого города и в трубке
писк, треск, вклинивающиеся голоса и еще что-нибудь в этом роде. Не
рассказывать же о том, что Соня поссорилась с матерью, и та теперь редко у
них бывает, а Тим уже две недели как хромает, растянув сухожилия, и очень по
этому поводу расстраивается, потому что не сможет участвовать в футбольном
чемпионате... Да и нужно ли это П., все эти скучные, ничего для него не
значащие подробности (да и кому нужно)?
Да, но для чего-то и почему-то он все-таки звонит и шлет эти свои
открытки с видами какой-нибудь достопримечательности, с несколькими краткими
и полуироничными фразами. Если бы совсем ему было не нужно, то, наверно, не
звонил бы и не слал, с такой поразительной, странной регулярностью - это уж
точно. Значит, надо ему.
Нас всех уже давно разнесло в разные стороны, и если встречаемся
теперь, то крайне редко и большей частью случайно, где-нибудь в метро,
проезжая мимо на эскалаторе (кто вниз, кто вверх), почему-то это чаще
происходит именно в метро и именно на эскалаторе (символ!), когда стоишь и
внимательно вглядываешься в лица, медленно скользящие в противоположную
сторону.
И вдруг замечаешь...
Изумившись от неожиданности, неуверенно машешь рукой (не обознался
ли?), а, может, издаешь диковатый звук - то ли имя, то ли индейский клич
(имя можно от внезапности и запамятовать, не вспомнить сразу), и потом,
полуобернувшись, еще некоторое время смотреть вслед, еще раз махнуть, как бы
на прощание.
И опять годами не видеться и не встречаться.
Наверно, это не правильно, ведь можно бы и позвонить время от времени,
кое-чьи телефоны еще сохранились, и не у всех они изменились, и вовсе не
обязательно потеряна записная книжка, но почему-то не звонишь и тебе не
звонят. Впрочем, понятно, у всех семьи, заботы, дети, служба, проблемы,
новый круг знакомых и приятелей, хотя чем дальше, тем меньше - чтобы
настоящих, жизнь нарастает кругами, как годичные кольца на дереве, и веток
прибавляется.
Одним словом, не до того и вообще неизвестно до чего, если, возвращаясь
из конторы, бездумно утыкаешься в экран "ящика", или долго, сладострастно
ужинаешь и пьешь в немыслимых количествах чай, вдыхая парок и отфыркиваясь,
приохивая, причмокивая, - заливаешь что-то в себе, дрожащее и трепещущее,
странную пустоту. Или нежишься на диване с газеткой (могу я спокойно
почитать? имею я право?), которая в конце концов опадает на лицо, прикрывая
его, или шурша соскальзывает на пол, а дальше непонятно что - тяжелая
муторная дымка полуяви-полудремы, узкая кромка полузабытья, усталость еще
больше, еще душней.
Действительно, зачем еще кому-то звонить, если даже для самых близких
не хватает ни сил, ни времени, не то что книжку почитать или в кино сходить,
если на самого себя не остается, и только одно паскудноватое, но напористое
чувство - только б оставили в покое...
Все в общем-то жили в одном городе (а может, кто-то и не жил, пойди
узнай, уехал куда-нибудь, завербовавшись, или что менее вероятно, но тоже
вполне возможно, в загранку, или даже совсем, навсегда, как бы исчезнув из
мира, а то и по-настоящему умерев), но все равно что в разных измерениях, в
параллельных, почти нигде не пересекающихся плоскостях.
Все как-то незаметно постепенно отпадали - по одиночке или целыми
пластами, исчезали из виду, перейдя на другую работу или переехав в другой
дом, в другой район, женившись или выйдя замуж, засев за роман, заведя
собаку или затеяв многотрудное строительство дачи...
Отпадали или выпадали, словно поменяв не квартиру, а жизнь,
разбредались, и никто не делал никаких попыток вернуть прежнее, а если и
делали, то все равно получалось не прежнее, а нечто совсем другое, особое.
Сколько сердечных дружб и душевных знакомств сгинуло в никуда, растаяло, как
весенний снег, - как бы само собой, без всяких обид, разрывов, объяснений,
словно было в порядке вещей, а значит, так и должно было происходить.
И ведь ничего, привыкали. Правда, ощущение некоторой пустоты иногда
оставалось, даже довольно долго, но потом все равно заполнялось, зарастало -
не смертельно, короче. Людей не было. Верней, они были, и даже очень много,
но почему-то не тех, кто был нужен. Те, кто нужен, тоже, впрочем, были, но
неведомо где и не подавая о себе никаких знаков.
Однако даже при этом отсутствии-присутствии, даже при "что им всем от
меня надо?" и соскальзывающей с лица газеты, так, в сущности, и
непрочитанной (ни сегодня, ни завтра, ни тем более послезавтра: сделал бы
хоть что-нибудь по дому, лампочку бы поменял в коридоре, уже дня три как
перегоревшую, ребенку бы книжку почитал, чем валяться на диване, - имею я
право?), вот при всем этом возникало совсем уж никчемное, неизвестно откуда
взявшееся чувство одиночества, глухое до тоски.
Странное, право, чувство. Ладно бы, действительно отшельник на столпе,
забытый всеми и сам от всех отъединившийся, или потребность быть среди
людей, у некоторых переходящая в патологию, в мельтешение многих-многих
вокруг, иллюзия общения или даже близости. Так ведь нет, и даже интереса к
ним нет, как в юности, и даже ощущение избыточности, необязательности всех
этих многочисленных контактов и пересечений - откуда ж одиночество?
Да разве ж не было оно желанным (если не одиночество, то уединение) -
чтоб на диване, прикрывшись от света газетой, слыша, как однотонно тикают
часы, - ну что еще надо человеку? Покой и воля... И раздражение при
необходимости общаться, говорить и выслушивать слова, слова, слова, ничего,
по сути, не значащие, а лишь маскирующие всеобщую взаимную отчужденность и
безразличие.
У каждого было свое, где-то там, в его измерении, на его диване, с его
детьми, женой, тещей или родителями, братьями и сестрами, службой и дачей, и
даже, вероятно, той же газетой (скорей всего, "Известиями", скорей всего,
так и непрочитанной), и никто никому не был нужен, никто никому не должен,
никто никому не звонил и не интересовался.
Впрочем, иногда случалось, что и звонили. Однажды, например, позвонил
давний институтский приятель, серьезный человек, который вдруг захотел
увидеться, поговорить, но так чтоб без дураков, чтоб - о самом главном,
потому что людей вокруг много, а поговорить не с кем. Только так, по
максимуму, а если нет, то лучше не стоит.
Такое условие.
Можно было позавидовать: у него еще были силы для максимума. И потом,
что за условия? Ему, положим, нужно или хочется, а мне не очень. Мне, может,
хочется, чтобы меня не трогали и на диван мой не посягали. Уже вышли из
возраста, когда истину ищут и мучаются, не находя - ни в книжках, ни в
женщинах, ни в вине, ни даже в религии. Так что пытать друг друга, каково
веруеши, по меньшей мере, нелепо и слишком литературно. Не надо ни у кого
ничего пытать, а тем более ставить условия. Как-то по-детски получается.
Ща-а-ас тебе возьмут и скажут!
Не скажут. Потому что давно никто ничего не ищет, а только думает о
своем диване.
А вот П. просто звонил или присылал ни к чему не обязывающую открытку с
березкой или храмом, или с заснеженными елями, или с хохломской матрешкой,
или еще с чем-нибудь, привлекательным и романтическим. И звонил
необременительно, раз в два-три месяца, ничего не требовал и никаких условий
не ставил. Правда, в конце легкого, непринужденного разговора он всегда
сетовал, что редко видимся и надо бы, непременно надо встретиться, не
откладывая, да вот хотя бы в этот ближайший уик-энд, он сам позвонит, потому
что его трудно поймать, в пятницу позвонит или в субботу утром - и пропадал
надолго, на месяц и больше, а потом вдруг открытка или звонок, вновь
предложение встретиться и вновь...
Вероятно, это была форма прощания, формула, е г о формула вежливости,
которая всех в общем-то устраивала.
Это раньше можно было обидеться: обещал позвонить... Или даже серьезно
планировать встречу, за бутылкой сбегать в магазин - человек прийдет, старый
приятель, как же иначе? А теперь "надо встретиться" после стольких невстреч,
понятно, ничего особенного не означало, кроме его к нам симпатии и взаимного
влечения, или простой констатации, что мы можем встретиться, нам ничего не
стоит, и возможность есть (не говоря уж о желании), но этим вполне допустимо
