хоть краешком глаза.
Она проходила и уносила свою тайну, а он оставался, почти обиженный за
свою отторженность.
Еще Илья слышал, что однажды (или не однажды) она пыталась покончить с
собой - броситься с крыши их дома, куда он тоже иногда лазил, если дверь
чердака была не заперта. Земля оттуда действительно казалась далекой, если
прыгнуть, то наверняка насмерть. Шутка ли!
Ее каким-то чудом спасли. Представлялось это так, будто внизу успели
натянуть между собой одеяло сразу несколько человек, и только потому ей не
удалось. Словно собственными глазами видел. На самом деле она даже не
прыгнула, не успев. Внизу уже были люди, ей кричали, чтобы она не смела, и
через чердак полезли, схватили, она еще отбивалась, крича, что все равно это
сделает, пусть ей не мешают, пусть отойдут, отталкивала, громыхая туфлями по
кровле, все не достигая последнего шага, последней решимости.
Пьяная она, кажется, была.
Может, он и вправду видел своими глазами, но потом почему-то
уверенность ослабла, потускнела, зато по-прежнему ярко представлялась
женская фигура на серой крыше, на фоне серого же, словно провалившегося
неба, с раскинутыми для равновесия, скорей всего, руками, как если бы
собиралась полететь...
Она и собиралась. Она не хотела жить, что тогда Илье, конечно, было не
понять: как это можно - не хотеть? Настолько безусловным, ни от кого и ни от
чего не зависящим, само собой разумеющимся было то, что называлось жизнью,
туманно, но бесспорно, так что происходившее на крыше и внизу, где
сгрудились люди, натягивавшие одеяло, или которые просто стояли, запрокинув
лица, или кричали, размахивая руками, - все это казалось какой-то игрой,
спектаклем. Все было почти как взаправду и в то же время понарошку.
Тогда же или, может быть, позже стал он свидетелем другой сцены, тоже
поразившей.
С приятелем возвращались из школы и в арке, соединявшей их двор с
улицей, столкнулись... Она разговаривала с каким-то парнем и девушкой,
вернее, только с парнем, а девушка, державшая парня под руку, с цветами,
красивая, слушала, немного отдельно, - судя по всему, все произошло случайно
- и эта встреча, и этот разговор, из которого до них с приятелем доносились
лишь отдельные слова. Но они сразу поняли, что она пьяна, волосы
растрепались, то и дело брала парня за руку, а тот резко выдергивал, она
снова брала, он снова выдергивал, при этом она еще что-то быстро негромко
говорила - вроде: "Пойдем со мной!"
Парень криво усмехался, отвечал глухо, убирая руку за спину, а она
тянула за рукав пиджака возле плеча, как будто пытаясь оттащить, оторвать
его от девушки с цветами, растерянно застывшей возле них. И тут парень,
похоже, не выдержал - рукой, которую прятал за спину, развернувшись, со
всего размаху ударил - прямо по лицу. Не кулаком, но все равно сильно,
голова ее резко мотнулась, она сделала шаг вперед, чтобы не упасть,
наклонилась, заслонив лицо ладонями.
Парень с девушкой давно уже, обойдя ее, скрылись за углом, а она все
продолжала стоять посреди арки, закрыв лицо и покачиваясь, плача и тихо
подвывая. Люди проходили мимо, с любопытством оглядываясь. Тень от ее фигуры
ползла к Илье с приятелем, тоже застывшим там, где остановились. И теперь
они почему-то не решались сдвинуться.
Кто знает, что их так тогда парализовало - чужое ли горе или то, что
ударили женщину. Драк в их дворе всегда хватало, особенно пьяных, и били
мужики друг друга не только кулаками и ногами, но и чем придется - дрыном
или камнем. Женщину же на их глазах били в первый раз. Нет, не били, ударили
только один раз, но было что-то в этом взмахе руки, в ее молниеносном
движении, что-то магическое, словно мир раскалывался этим жестом надвое - до
и после.
Или, может быть, пригвоздил их к месту, ошарашенных, с разинутыми ртами
все тот же темный, завораживающий мир взрослых страстей, интерес к которому
пробуждался в них все больше и больше? В них самих пробуждалось вместе с
этим любопытством невнятное, беспокойное, резкое, покалывающее в кончиках
пальцев.
Вот и тогда приоткрылось им что-то в зрелище чужого горя - что-то
такое, что казалось больше человека, огромное, перед чем человек мал и
беззащитен. И они чувствовали свою малость, неприкрытость перед этим
огромным, неизмеримым.
Скольким еще, таким или другим, сценам пришлось ему потом стать
очевидцем, невольным, потому что происходило все часто именно возле их
подъезда. С ее участием или, даже чаще, с участием ее матери, крупной,
рыхлой, темноволосой женщины.
Без этой женщины не обходился ни один дворовый скандал.
Голос у нее был зычный, густой, почти трубный. С него, в сущности, и
начиналось. Вернее, становилось ясно, что - началось. Крик разносился по
двору, яростный, ударяясь о стены, накапливаясь, разрастаясь, как ядерный
гриб, с матерщиной, с угрозами и проклятиями.
- О Господи!.. - вздыхала Илюшина бабушка, мельком выглядывая в окно,
сморщив, как от боли, свое и без того все изрытое морщинами лицо. - И когда
же это кончится?
Не раз Илья видел в окно, как она, словно тигрица, разъяренная,
бросалась на какого-нибудь очередного ухажера старшей дочери (так их
называла бабушка), то ли что-то требуя от него, то ли просто отгоняя.
Ухажеры обычно топтались под самыми их окнами, чуть ли не заглядывая
внутрь, благо расположены те были достаточно низко - поставить ногу на
узенький каменный выступ в метре от земли и, ухватившись за металлический
карниз, подтянуться... То, что окна почти всегда были зашторены, ухажеров не
смущало. Они подтягивались и смело стучали по стеклу, вызывая.
В теплую пору окно одной из комнат бывало распахнуто - и то одна, то
другая женщина выглядывали оттуда во двор, в хорошем расположении духа мирно
переговариваясь с толкущимися тут же, неподалеку, старушками, в дурном -
вступая в долгую нудную перепалку.
Но если что, а с чего там все разгоралось - неведомо, мать выскакивала
во двор - и тогда уже поднималась настоящая буча, гвалт и ор, который мог
перейти и в натуральную потасовку. Ее голос заглушал все остальные, да и вид
у нее в такие минуты был устрашающий - разметанные, словно реющие вокруг
головы волосы, горящие глаза с темными полуобводами на побелевшем от гнева и
ярости лице, приподнятые, как крылья у хищной птицы, плечи, - фурия, одним
словом!
Дочерям - старшей, из-за которой, скорей всего, и загорался весь
сыр-бор, или, особенно часто, младшей - Динке, так ее звали, не намного
старше его, с ней Илья тоже сталкивался в подъезде, - приходилось буквально
уволакивать мать домой, повиснув на ней, сопротивляющейся.
А однажды эту женщину увезла "скорая помощь" и во дворе вдруг стало
непривычно тихо. Надолго. Началось, впрочем, не с этого, а с милиции. Во
время очередной затянувшейся свары из-под арки неожиданно вывернул
милицейский синий "Москвичок", откуда вылезли участковый, который и раньше
наведывался к обитателям первого этажа, и еще один, незнакомый, по всему -
начальник. Вероятно, кто-то из жильцов снова пожаловался, не в первый раз.
Крик не только не утих, но, напротив, еще больше усилился, женщина махала
руками - и на участкового, и на незнакомого, старшая же и младшая, обе
сразу, стояли рядом, отгораживая и прикрывая одновременно...
А на следующий день приехала "скорая".
Во дворе потом поговаривали, что увезли ее в Кащенко, в психлечебницу,
но Илья почему-то не очень верил, ему казалось, что сумасшедшие выглядят
как-то иначе, заговариваются или совершают нечто такое, что нормальный
человек никогда не сделает, в общем, по-другому, а здесь, кроме скандалов,
ничего особенного.
Их, дворовых мальчишек, тоже влекли эти окна, особенно летом, когда
можно было укрыться за густой листвой растущей напротив сирени. Даже
зашторенные, окна почему-то все равно притягивали, как магнит. Подходя к
подъезду, Илья каждый раз невольно взглядывал на них, словно что-то хотел
увидеть там, словно ждал, что ему вдруг откроется - в недрах этой чужой,
таинственной жизни, вызывавшей в нем стыдное, щемящее, непреодолимое
любопытство. Там, за окнами, за шторами, в освещенной или, наоборот, темной
глубине крылась разгадка.
Но всякий раз, когда он замечал под этими окнами кого-нибудь другого,
знакомого или незнакомого, без разницы, его вдруг захлестывала самая
настоящая злость, резкая, как ожог, смутная и какая-то тоскливо
неразрешимая, - не на этого "кого-нибудь", как ни странно, а именно на нее,
на женщину, на старшую сестру, так что даже подмывало схватить камень и
пульнуть его в окно, услышать звон разбитого стекла и испуганные крики.
Почти мстительное было чувство, будто она ему сделала, ему лично, что-то
плохое.
Впрочем, он заметил, что и другие ребята испытывают похожее. Вообще же
они ее - презирали, да, презирали. Презрение крылось в самом слове, звонком,
как пощечина: шлюха! Ну да, самая настоящая, самая натуральная шлюха, - вот
кто она была! Откуда-то взялось в нем это слово. Из воздуха.
Он принес это слово домой и презрительно бросил:
- Опять у этой шлюхи новый парень...
Твердо и самоуверенно.
- Как ты сказал? - вдруг встревожилась бабушка. - Ну-ка, повтори, как
ты сказал!..
- Шлюха, вот что я сказал, - нисколько не сомневаясь в своей правоте и
неслучайности этого слова, произнес почти с пафосом.
Бабушка пристально, даже с каким-то интересом посмотрела на него, под
глазами собралось сразу много-много морщинок, и отстраненно, с неожиданной
брезгливостью, быстро и словно бы не ему сказала:
- Ну так вот, чтоб я больше не слышала, понятно?
Тоже твердо и непримиримо. Непохоже на нее.
- А что я такого сказал? - воспротивился удивленный Илья. - Все знают,
что она...
- Замолчи! - не дала закончить бабушка. - Ты еще сопливый щенок, чтобы
произносить такие слова, ты еще ничего не смыслишь в жизни!
- Но...
- Замолчи, ничего не желаю слушать, - замахала руками бабушка на
растерявшегося Илью. - И никогда не повторяй, все или не все там говорят,
это тебя не касается. Ты - не имеешь никакого права. Ты еще сосунок, а если
еще раз услышу, то скажу твоему отцу, чтобы он тебя выпорол нещадно, понял?
- Но...
- И никаких "но"! Скажу, чтобы выпорол...
Он никак не мог взять в толк, за что она на него так окрысилась,
сраженный ее непримиримостью и еще больше - последним ультиматумом, и потом
весь день они ходили, надутые друг на друга.
А вечером она подсела к нему на кушетку, которая скрипнула под большим
грузным телом, и, проведя теплой ладонью по волосам, мягко и примирительно,
не обращая внимания на его обиженное отодвиганье, взялась вразумлять.
Никогда не говори таких слов, тихо, почти бормоча, говорила она, никогда ни
на кого, и не надо никого осуждать и тем более презирать, не торопись
осуждать и вообще судить, и повторять плохое не надо, тем более если не
знаешь, на свете много несчастных людей, и если кто-то говорит, то пусть
говорит, это его личное дело, но ты не смей...
И еще эта девочка, сестра той... С похожими раскосыми глазами. Динка.
Девчонка как девчонка, даже где-то симпатичная, но ее словно тоже
коснулось. Горячечное, смутное, тяжелое - от ее сестры. Или от матери. Или
от них обеих.
Когда она проходила, то на нее оборачивались почти также: вон, мол,
идет сестра той, которая... Да все они такие, на роду у них, видно,
написано. Все они... Когда она проходила, то старалась проскользнуть как
