как другие бабы. С такой не пропадешь. И с чувством, даже и нескрываемым,
добавил: он бы на ней женился, правда, только она почему-то не хочет,
учиться, говорит, будет.
Тут Нифонтов озадачился: разве Саня - не муж, не бывший? Теперь была
Санина очередь с недоумением смотреть на студента: муж? Причем тут муж? Муж
ее прежний - Колька, из их СМУ, он его знает, неплохой парень, но не
Инкиного разбора. Ветер в голове. И до женского пола слаб, есть грех. Саня у
них даже на свадьбе был, тогда еще почувствовал, что не надолго у них. С ней
обращение нужно. Уважение. А для Кольки все бабы фуфло, избалованный.
Саня задумался. Нет, точно бы он ее взял, даже и с ребенком, что
такого? Все равно ее Митьке отец нужен, так он считает, - заглядывал в лицо
Нифонтову, словно желая знать его мнение. И ей бы легче, учиться и вообще,
зарабатывает он неплохо, а может и больше, если нужно, квартиру там кому
отремонтировать, еще что... Он все может. Ему еще мать говорила: мужик
должен все уметь. И потом, он бы ее притеснять не стал, он свое место знает.
Саня посмотрел на свои ладони.
Нифонтов спросил: так он что, испугался, что отобьют? Саня искоса
взглянул, настороженно, но как бы и добродушно. А кто тебя знает? - вдруг
улыбнулся застенчиво. Вообще-то нет, не то что бы. Просто решил посмотреть,
потолковать, чтоб не обидели. Она доверчивая, обмануть легко. Чтоб знали,
что не одна, есть кому заступиться, понятно? Еще бы непонятно! Это он, Саня,
молодец, теперь уже одобрил Нифонтов, вполне искренне, радуясь, что ни сном
ни духом, безгрешный, так хорошо и тепло, что и еще бы водки, да не было.
Так они т о л к о в а л и, о том-о сем, о жизни, короче, как старые
приятели, а где-то возле одиннадцати или чуть позже дверь отворилась
(Нифонтов еще думал, запирать или нет, засечет кто ненароком, с
бутылкой-то), и - голова Инны сначала, потом она вся, как тень, лица в
сумерках не разглядеть. Тоже, ступив шаг, всматривалась: кто это с ним? -
как будто узнавала. Пусть отгадает, игриво предлолжил студент.
Инна еще шагнула.
"Ты что ли, Шура? - спросила и, убедившись, строго: - Ты что тут
делаешь?" - "Да вот, видишь, сидим, разговариваем", - несколько смутившись,
отвечал Саня. "Выпиваете, что ли? - Инна принюхалась, вытянула шею. - Ну да,
конечно. Вином пахнет. Как вам не стыдно, в детском саду!" Она, похоже,
растерялась и не знала, что делать. "Ты постой, погоди воспитывать, - уже
решительней высказался Саня. - Мы тут совсем по чуть-чуть - это раз, а
во-вторых, все нормально, сидим тихо, не буяним, нет что ли?" Он повернулся
к студенту за поддержкой. "Ну, бормотнул Нифонтов, - абсолютно!" - и развел
руками.
Ладно, ему пора, поднялся Саня, уже снова в штормовке, куда
предусмотрительно была определена и пустая бутылка. Руку протянул Нифонтову:
бывай! И напоследок, обернувшись от дверей, провожаемый (или
выпроваживаемый) Инной, наказал: если что, пусть найдет его, Саню, а где -
Инка знает. И чтоб охранял получше.
Инна вышла вместе с Саней, в коридоре зазвучали их негромкие голоса,
потом хлопнуло. Студент сидел, откинувшись спиной на шведскую стенку, и
непонятно о чем думал. Может, и совсем не думал, а просто сидел,
заторможенный. Он слышал, как Инна заперла на засов входную дверь, ее шаги,
легкие, по коридору, на секунду замедлившиеся возле спортзала (или
показалось?), и дальше - удаляющиеся.
x x x
Студент бредет по территории объекта, осматривает со всех сторон. Чтобы
было лучше видно, на крыше включены несколько прожекторов, так что вблизи
здания совсем светло, зато чуть дальше все теряется во мраке, особенно
непроглядном после яркого света. Сейчас студент почему-то кажется себе
пожилым человеком, каким-нибудь пенсионером вроде сменщика-деда. Он и идет,
пошаркивая ногами об асфальт, подслеповато щурясь. Он смотрит на освещенные
окна отдалившихся в темноте окружающих домов, задернутые или не задернутые
занавесками, на мелькающие кое-где тени. Окон много, и ему нравится, что там
еще светло, что там люди. Свет гаснет, вспыхивает, снова гаснет, снова
вспыхивает. Как будто кто-то сигналит ему, подает знак. Так хотелось бы
заглянуть туда, дальше, внутрь, увидеть, как люди сидят за столом на кухне
или в комнате, или смотрят телевизор, или читают газету, или разговаривают,
или даже, может, любят друг друга, - свет в окнах теплый, красный, желтый,
зеленоватый, разный, но почти всегда уютный. Нравится ему и то, что он может
так ходить и смотреть, окна успокаивают его, потому что быть одному в
детском саду иногда тоскливо, особенно когда не хочется больше читать и
вообще. Обычно это приходит, когда он дежурит в выходные дни - словно его
выключили из жизни. У всех, можно сказать, праздник, а у него - дежурство.
Если не обидно, то во всяком случае немного грустно. Чем он хуже других? Ему
хочется туда, в тепло окон, которые висят в темноте как елочные гирлянды,
как иллюминация. Он сходит с асфальта и ступает в темноту, на детскую
площадку. Здесь он забирается, низко пригнувшись, в избушку на курьих
ножках, маленький крепкий срубчик, на совесть сработанный, присаживается на
узенькую скамеечку вдоль стенки. Теперь он совсем никому невидим, его как бы
нет, зато сам может наблюдать окрестности сквозь дверной проем или через
окошко с другой стороны. Он растворился, исчез. Но в то же время здесь, в
этой избушке. Сева Нифонтов, хитрец, от всех спрятался - его одного не
нашли. Может, он на дерево залез? Нет, он где-то рядом, поблизости
притаился. Эй, Нифонтов, вылезай, тебя все равно заметили. Врут, вовсе и не
заметили, хотят, чтобы он сам себя обнаружил. Ничего не выйдет. Он будет
сидеть, пока не найдут. Или пусть сдаются. Это его крепость. Стены
бревенчатые, толстые. Окошко как бойница. Не найдут.
3
Сменщик его - дед.
В буквальном смысле: маленький, морщинистый, рыжий, с круглой блестящей
лысиной и шамкающий - почти гном из сказки. Литературный такой. Игнат
Матвеич. На дежурство он приходит с большой хозяйственной сумкой, где,
помимо всякого прочего, в том числе и одеяла, притаскивает толстенную Библию
дореволюционного издания, с ятями и оторванной обложкой, а нижний правый
угол, видимо, обгоревший и постепенно отшелушившийся, похож на обгрызанный
мышами. Нифонтов часто застает деда, сменяя, за чтением, и тоже как-то
литературно - в круглых допотопных окулярах на кончике остренького носа, то
и дело сползающие. И на ухо дед туговат, зато спится ему, наверно, спокойно,
думает с некоторой завистью студент, ничто не мешает - ни шум ветра, ни
погрохатывание кровли, ни дребезжание стекол в рамах.
Поднимал дед глаза только тогда, когда тень Нифонтова ложилась на
желтые, множество раз листанные страницы Священного Писания. И чтобы не быть
слишком уж неожиданным, хотя дед к его приходу обычно бывал в полном сборе и
готовности, Нифонтов всякий раз старался как-нибудь оповестить о своем
приходе - кашлянуть погромче, хлопнуть посильнее дверью или произвести еще
какой-нибудь сигнальный шум.
"Ага, явился, - приветствовал его дед хрипловатым, но вместе с тем
высоким, дребезжащим голосом и закрывал Писание, аккуратно переложив
страницы поздравительной открыткой, кажется первомайской. - Ну давай,
работай, надо!" - напутствовал сочувственно. И уходил, шаркая литературными
валенками или не менее литературными башмаками.
Некоторая фантастичность деда, видимо, и навевала праздному воображению
Нифонтова разные сюжеты, с ним связанные. В зависимости от настроения. А
поначалу тот просто показался ему лубочным старичком, Божьим одуванчиком - в
золотистом венчике вокруг бледно-розовой лысинки, в обнимку с Библией.
Собственно, таким он и оставался достаточно долго, пока однажды не потянул с
таинственным видом Нифонтова в левое крыло здания, в дальний угол за
лестницей на второй этаж, и там обнаружилась серебристая металлическая
бочка, кое-где заляпанная белой краской. "Вот", - кивнул дед, а потом еще и
похлопал бочку по звонкому боку, произведя некоторый шум. Ну и что? -
вопросительно уставился на него студент. А то, что они завтра с зятем
подъедут на машине, раненько, до зорьки, а студент пусть отворит ворота,
так, да? С директрисой, значит, дед договорился, все в порядке. Подъедут и
заберут. Для дачи бочка-то пригодится, как он, студент, думает?
А что тут было думать? Еще бы, не пригодится... Пригодится еще как! В
хорошем хозяйстве все пригодится, голосом деда в нем произносилось. И рано
утром, еще даже не рассвело по-настоящему, ворота отворил. Согласно
договоренности. Все честь по чести. Однако золотистость деда вдруг сразу
после этого поблекла, превратилась в золотушность, что ли. А в мелких
морщинках, сеточкой проступивших в лице, тонком голосе и бледной лысине,
объявилась хитроватость. Разумеется, дед не воровал (хотя почему, впрочем,
"разумеется"?), бочка наверняка была какая-нибудь списанная, ненужная, но и
дача, и бочка тем не менее плохо вязались с Библией и круглыми очками на
кончике золотушного носа. Дед-то, оказывается, не только о Боге думал, но
еще и дачевладельцем являлся, вот ведь как! Лукав был дедуля, ой, лукав! Не
прост был, ой, не прост!..
Впрочем, и это не сильно изменило отношение студента к деду. Бочку
благополучно увезли, а он продолжал деду симпатизировать, даже с
золотушностью и хитрецой. Нужно было лицезреть, как он читал эту свою Библию
- медленно ведя бледным рыжим пальцем с крепким костистым ногтем и мусоля
слова тонкими губами. И ходил похоже- словно ощупывая землю ногами.
Медленно. В этом стремительно несущемся куда-то мире дед уже никуда не
торопился.
Где-то здесь пролегала грань, которую никак не удавалось перейти
Нифонтову, - отделявшая условного, литературного деда от реального Василия
Матвеича, рыжеватенького старикана, его сменщика. Кто знает, может, и не
перейти ему этой грани, не поведай Лукинична, кормилица, что дед,
оказывается, не за лишним рублем погнался, устроившись сюда сторожем.
Вернее, за рублем, но, естественно, не лишним - какая у него пенсия! - и не
для себя, а для дочери своей, которая ему опять же не родная, а падчерица...
И потом, ночуя здесь, он как бы облегчал дочери и ее семье жилищно-бытовые
условия.
Столько тут возникало углов, что снова выходил сюжет - литературный,
хотя литература на литературу, как ни странно, давали в итоге жизнь. Студент
с наивным недоверием следил.
После смерти жены деда, то есть собственной матери, падчерица тому уже
жить спокойно не давала. Семья, муж, дочки, квартирка крохотная - кто
лишний? Разумеется, дед. Пенсия тоже маленькая, к внучкам его вместо няньки
не пристегнешь, на что он, спрашивается? Летом его, впрочем, можно было
сплавить на дачу, он там все своими руками - землица, грядки, да и
постолярничать мастер, а как снова в город - опять ни к чему, лишний. Года
три назад он, оказывается, в две смены работал, дневал и ночевал в детском
саду - как дома. Даже раскладушку притащил с матрацем. А потом здоровьишко
сильно барахлить стало, вроде и не особенная нагрузка, а все равно не дома,
вот и перешел на одну.
Лукинична тяжело вздыхала, жалея и деда и всех их - и мужа своего, и
соскребывавшего со сковородки вкусную макаронную корочку Нифонтова. Всех. А
падчерица у деда, судя по рассказу Лукиничны, была крутая, тогда как он, по
ее же свидетельству, к ней со всей душой, сам говорил, что - как родную.
Однажды дед позвонил ему домой, единственный, кажется, раз, очень рано,
