Нифонтову и без того достаточно. Страх проспать стал наказанием. И сны
роились под стать: то опаздывал на поезд, то кто-то гнался за ним, то от
кого-то он убегал... Нервные сторожевые сны. Выматывающие.
x x x
Нифонтов бредет по длинному детсадовскому коридору, сквозь левую
стеклянную стену сочится сумеречный утренний свет, иногда он оступается на
вялых ногах, сбивая в складки ковровую красную дорожку. Пустое здание гулко
отзывается перезвонами и перестуками на гуляющий снаружи холодный ветер. Ему
странны эти пустота и гулкость, странны словно наклонившиеся над детским
садом тесно окружившие его жилые дома с тускло поблескивающими окнами, в
которых темень. Все он здесь уже знает до мелочей, каждый закуток. Странны
аккуратно застеленные и заправленные нянечками детские кроватки, рассаженные
вдоль стены неподвижные куклы, с руками и без, уставившиеся прямо перед
собой синими плоскими глазами, груды кубиков, разноцветные мячи, игрушечные
машины и коробки с играми. Без беготни и криков ребятни, без шума и гама,
без белых нянечкиных халатов, которые висят возле двери в каждую группу,
здесь все странно. Даже он сам, непонятно каким образом и зачем здесь
очутившийся. Он присаживается на детский шаткий стульчик, втискивая колени
под низенький столик, мальчик Сева Нифонтов, ешь кашку, кашка вкусная,
будешь хорошо кушать, станешь большим и сильным, ты опять последний, Сева
Нифонтов, смотри в тарелку, а не глазей по сторонам, иначе никогда не
станешь большим и сильным, и каша остынет, совсем невкусная будет. Нифонтов
катит погромыхивающий разболтанным кузовом грузовичок, крутит ручку
шарманки, щелкает курком пистолета. Все это уже было. Если поднапрячься, он
кое-что может вспомнить - и грузовичок, и шарманку, и пистолет, почти точно
такой же, серный запах пистон, и почти точно такой же волчок, разноцветный,
крутится, крутится, крутится, постепенно замедляя обороты, наконец падает
набок, откатывается в сторону и замирает. Нифонтов сидит на линолеуме и
смотрит на произведенный им переполох, на разбросанные игрушки. Плохой
мальчик Сева Нифонтов, шкодник, сейчас же собери и положи на место, сколько
раз тебе говорить! Он включает телевизор, а там белесое пятно и писк, он
выдергивает штепсель из розетки. Все, все странно. Промежуток между жизнью.
Его тоже выдернули и отключили. Жизнь - там, за стенами, а здесь -
промежуток, пауза. Он выглядывает из нее, из паузы, и вдруг видит все
застывшим, остановившимся, немотным. Лист на кровле шуршит, осенний,
случайный. Он проходит к окну, прижимается лбом и смотрит, смотрит...
2
Сначала Нифонтов не понимал, зачем еще сторожа, если в саду есть ночные
группы. Запереться и все, а в случае чего сразу звонить в милицию. Или
сигнализацию провести. А мы боимся, объяснила ему Инна, одна из ночных
нянечек, с которой даже как бы подружился. Мы боимся одни, без мужчины. Хоть
и заперто, а все равно страшновато, здание немаленькое, то там хлопнет, то
здесь задребезжит - так и кажется, что кто-то лезет. Мало ли хулиганья?
Что кажется, это точно. Сколько раз приходилось выбираться из нагретого
спального мешка и плестись в другой конец здания, туда, где грохотнуло, то
ли ветер, то ли еще что, - подскакивал, вслушивался напряженно. Хотя и
убеждал себя: ну кому надо - ночью, в детский сад? Что здесь возьмешь (если,
конечно, не знать про японский телевизор в директорском кабинете)? Плюшевого
мишку, залоснившегося от детских объятий? Впрочем, женщин тоже можно было
понять: а вдруг? Возьмут-не возьмут, а напугать могут.
У Инны худенькое, узкое, милое личико, слегка подпорченное приплюснутым
носом (в детстве упала и сломала), зато удивительной прозрачности и чистоты
глаза, какой-то необыкновенной голубизны. Уложив своих подопечных, она
иногда заходит к студенту в кухонный предбанник или в спортзал,
присаживается рядом, и они разговаривают. Инна учится в педагогическом
училище, а хочет и дальше, в институт. Сынишка ее ходит в дневную группу, а
когда она дежурит, то и в ночную. Инна старается его не выделять из других,
здесь он на общих основаниях. Все прочее - дома. У нее система и принцип, от
которых она старается не отступать.
К студенту у Инны явный интерес, она, впрочем, и не скрывает его,
ничего особенного, ее многое интересует: политика, литература, компьютеры,
системы воспитания, восточная медицина, семейное положение Аллы Пугачевой и
комета Галлея... Судя по всему, она полагает, что Нифонтов кое в чем может
просветить ее, ответить на некоторые вопросы, которых у нее множество. С
одной стороны, студенту приятно и лестно ее внимание, как и убежденность
Инны в его эрудиции. А с другой... С другой, он теряется. Широта ее
любознательности ему не по плечу. Не тянет Нифонтов, да и ей - взглядывает
несколько свысока - зачем?
Смущает его и доверие Инны, неведомо чем заслуженное. Кажется, он уже
все про нее знает, или почти все - что воронежская, после восьмого класса
сорвалась в Москву, разлад с родителями, которым она, по ее признанию,
только нервы трепала, с ними еще сестра младшая, любимая, пусть они с нею, а
в Москве сначала в стройконторе по лимиту, в общаге жила, замуж вышла за
москвича, там же, на строительстве и познакомилась, но также быстро
развелась, не сошлись характерами. Это она с виду мягкая, а на самом деле
характер у нее ой-ой. Нелегко с ней. Да и муж оказался не тем человеком,
каким показался. Ничего, она и сама справится, не очень ей нужно. И сына
сама воспитает, хотя, конечно, без отца ему тоже не сладко, все понятно.
Такая решительная. И твердость в ней чувствовалась, даже сила: захочет
- сделает. "У меня ребенок", - самый веский аргумент, который она время от
времени выкладывала как нечто неопровержимое и безусловное. Да и на кого ей
было еще рассчитывать, как не на себя?
Естественно, директриса ее такую быстро расчухала: безотказная, хотя и
с характером. За любую работу бралась почти с энтузиазмом, бурлила и кипела,
добросовестности не занимать, потому если заменить кого, выйти не в свою
смену, еще что-то, ответственное - сразу Инна. Энергичная, сообразительная,
рукастая. Все делала грамотно и четко. И соглашалась вовсе не потому, что
считала себя облагодетельствованной, на что всячески напирала директриса
(как же, для матери-одиночки такое место просто клад: ребенок устроен,
возможность учиться, работа по специальности, со временем, может, и
квартира, не говоря уже о премиях и прочем, - и не облагодетельствована?).
Просто не умела отказывать. Характер характером, а тут - слабина. К тому же
благодетельницу свою не жаловала, как и Анна Ивановна, - догадывалась,
шестым чувством чуяла, что все равно для той - лимита, девчонка из
провинции, грех не поездить.
Стойкая она была, Инна, с бледно-голубыми, удивительными глазами,
словно только что умытыми. Два озерца. Но иногда хотелось почему-то пожалеть
ее, даже приласкать, то ли отцовское, то ли братское. Одна ведь, никого
больше в городе. Особенно когда задумывалась - личико детским становилось,
грустное, нижняя губа смешно оттопыривалась. Девчонка.
Такого рода чувства, лучше было держать при себе, не выказывать, - Инна
сразу напрягалась, суровела: чего это вдруг? Она не давала повода. Не надо,
все у нее в полном порядке, жизнь удалась, а на разную ерунду она внимания
не обращает и никому не советует. Если научиться, не жизнь будет, а сплошной
праздник. И вообще, не хватало еще, чтобы студент ее жалел, похоже, он сам
на ее взгляд был достоин жалости.
Вдруг выяснилось, что Инна его тоже жалела или что-то в этом роде, -
вдруг взялась подкармливать, вслед за Лукиничной и Анной Ивановной: то
котлеты принесет, то копченой колбаски... Откуда у нее? Только этого ему не
хватало, что он, троглодит что ли? Нет-нет, категорически! Пусть пацана
своего лучше кормит, а Нифонтову вполне достаточно. Или сама питается, ей
тоже не помешает. А он худой потому, что в нем быстро сгорает. Да и
конституция такая. Короче, пресек, даже слушать ничего не захотел. Почти
Рахметов, разве что на гвоздях не спал. Аскет!
А однажды вечером, когда уже пора было запирать главный вход, вдруг
заметил в конце коридора явно незнакомую фигуру, лица издалека не различить,
но и без того ясно, что чужой. "Вам кого?" - громко и строго спросил,
решительно направляясь к незнакомцу. Тот тоже двинулся навстречу, все четче
обозначаясь: штормовка, свитер, голова кудлатая: "Тебя, наверно, - не менее
сурово, даже отчасти угрожающе. - Ты - Сева?" - "Ну, положим, а дальше что?"
- Нифонтов преисполнился ответственности. "Да вот хотел посмотреть на тебя,
какой ты есть, что Инка в тебе нашла?" - "Не понял..." - сказал Нифонтов,
сразу же догадавшись. "Инка, говорю, про тебя рассказывала, вот я и решил
посмотреть. Может поговорим?" - "Давай поговорим", - как можно тверже
произнес Нифонтов, мысленно прикидывая расклад сил: парень раза в два был
крупнее его.
Несколько минут они молча стояли друг против друга, потом тот
неожиданно спросил: "Присесть-то у тебя есть где?" И тут же, словно
вспомнив: "Да, на всякий случай, меня, значит, Саней кличут, Александр, так
что имей в виду" - и сунул Нифонтову большую широкую ладонь, крепкую, но
вроде доброжелательную. "Угу", - не очень вежливо буркнул Нифонтов, плохо
представляя, о чем они сейчас будут говорить, но тем не менее провожая Саню
в спортивный зал. "Ай да Инна!" вяло и невнятно подумал, с оттенком
неприязни, вдруг возникшей. "А как у нас со стаканами?" - повернулся к нему
Саня, вытягивая из одного кармана бутылку водки, из другого - завернутое в
плотную желтую бумагу. Колбасу.
Пришлось идти за стаканами.
Нифонтов шел на кухню и соображал, здесь ли сегодня Инна, он ее не
видел и не мог вспомнить, ее ли смена, подниматься же на второй этаж не
хотелось, да и Саню этого оставлять надолго одного тоже - мало ли что?
Инна-Инна, вот тебе и Инна, голубоглазая...
К его возвращению Саня уже вольно расположился на гимнастической
скамейке, штормовка была брошена рядом, а сам он восседал в черном глухом
свитере, сразу несколько преобразившись. Бутылка раскупорена, колбаса
нарезана толстыми аппетитными кусками. "Ну, молодец, хлебца черненького
принес, совсем уже по-свойски одобрил он Нифонтова. - Самое то. Ну, давай!
Со знакомством!" - придвинул стакан к нифонтовскому и быстро влил в себя,
запрокинув голову и несколько раз дрогнув кадыком.
Последовал за ним и Нифонтов.
Закусывал Саня неторопливо, основательно, тщательно укладывая колбасу
на хлеб и плотно прижимая пальцем. Нифонтов уже вполне созрел для "по
новой", а тот все продолжал жевать, двигая сильными челюстями. Происходило
это в полном молчании и сосредоточенности, свет студент не включал - для
конспирации, да и вполне достаточно было фонарей снаружи - не промахнешься.
Так они и сидели, в сумраке, как две тени, пока на бумаге не осталось
лишь большое темное пятно, а бутылка не опустела окончательно и
бесповоротно. Отужинав, Саня вытер руки носовым платком, с некоторым даже
педантизмом, так, как будто сделал очень важное дело, к которому долго
готовился, и наконец вымолвил: "Инка-то что, втюрилась в тебя, что ли?"
После столь серьезного сидения вопрос показался почти легкомысленным.
Нифонтов пожал плечами. Он-то откуда знает? Это у нее самой спрашивать надо.
Только он, Нифонтов, сомневается, просто она человек такой, все ей
интересно. Саня неожиданно согласился: это точно, человек она что надо, не
