одиночестве.
Отнюдь не исключено, что Л. так и поступал, что берег атмосферу. Тем
более что он верил во всякие тайные энергии (вроде бы), в биоэнергетику, в
то, что у каждого человека свое поле, а взаимодействие разных полей - дело
очень тонкое и зачастую непредсказуемое.
Кто знает, может, он и был прав: наиболее гостеприимные и открытые дома
наших общих знакомых либо давно рухнули, либо находились в плачевном
состоянии полураспада...
Конечно, это отчасти было следствие: открытость - свободное перетекание
энергии, истекание, утекание, нарушение гомеостаза и тому подобное. чужой
человек в доме может стать неожиданно близким, настолько близким, что
странным покажется его отдаленность.
В каждом из нас существует не только инстинкт дома, но и проект дома
(семья. близость, уют), в этом-то проекте и возможны смещения под
воздействием разных полей. Вдруг обнаруживается, что сидящий напротив тебя
через стол (чай, баранки, бутылка, торт, конфеты, селедка с луком) человек,
зашедший, как говорится, на огонек, лучше тебя понимает, нежели тот, с кем
прожиты годы. Возможно, тоже иллюзия, мираж, которому со временем предстоит
рассеяться, но пока он рассеется, не было бы поздно...
В конце концов, это было его личное дело - не звать в гости. не ходить
в гости. Глупо было бы обижаться на такие пустяки (у каждого свои
странности), тем более что Л. при всех своих отказах и нехождениях как раз
был открыт для общения, но вот встречаться, однако, предпочитал, пользуясь
его собственным выражением, на "нейтральной территории".
Нейтральной - то есть ничейной. Где-нибудь в скверике под старым
развесистым тополем или в крошечном арбатском дворике на детской площадке,
совсем как в давние годы юности с непреходящим пронзительным запахом весны
(окна светятся в темноте, тихие шаги припозднившегося прохожего,
полуопорожненная бутылка).
Разве забыть тот зимний декабрьский вечер в детском парке неподалеку от
Театра кукол: парк еле освещен, ни одного человека в этот вовсе не поздний
час (около семи), даже собаку никто не выгуливает, и вдруг - снег,
густой-густой, пушистые хлопья, сразу все преобразившие, деревья,
строения?.. И мы с Л. - как два снеговика, облепленные, запушенные, с
бутылкой то ли румынского, то ли венгерского на заледенелой скамейке.
Негнущимися, одеревеневшими от холода пальцами разливаем в пластмассовые
стаканчики (чтоб культурно).
Две одинокие фигурки в совершенно пустынном парке посреди огромного,
огоньками окон пробивающегося сквозь снежную завесу мегаполиса, два
заснеженных человечка разговаривают неведомо о чем (о жизни) и время от
времени, знобко позвякивая зубами, опрокидывают по стаканчику.
Шут его знает, какая такая неведомая сила выгоняет нас из дома, из
тепла и уюта, из-под мягкого желтого света торшера, уводит от зазывно
пыхтящего чайника, от сладостного дивана, от завлекательного "ящика", в
мороз и снег, в темный безлюдный парк, в эту щель, в этот промежуток, в этот
зазор между... И дверь туда забита. И снег идет, и черный силуэт...
Еще и ветер порывами. Дрожь пробирает. Но мы сидим, потом встаем
(холодно) и стоим, потом идем и расходимся наконец. Что-то чрезвычайно
российское, неповторимое, неисповедимое, снежное, ветреное, странное, ни
умом не понять, ни аршином соответственно - лирика, ностальгия, вот по чему
только?
В самом деле, что мы забыли, в этом парке?
Нет ответа.
Однако не только парк, сквер, скамейка возле подъезда или край
песочницы на детской площадке (эстетика) становились местом встреч с Л. Это
могли быть и лестничная площадка в каком-нибудь пахнущем щами и кошками
подъезде, заваленный рухлядью полуподвал или даже пыльный, темный чердак с
таинственными шорохами гуляющих по нему сквозняков и встревоженным
гульканьем голубей. Места, признаться, более подходящие для каких-нибудь
затрюханных бомжей или дворовой шпаны, чем для вполне зрелых и как бы вполне
респектабельных, увы, уже не совсем молодых людей.
Интересно, что Л. выбирал такие места не только для встреч с
приятелями, но и для свиданий с девушками тоже. Представляю их изумление,
растерянность, обиду наконец, когда они оказывались, ведомые Л., где-нибудь
на последнем этаже возле скрежещущего мотора лифта, возле всех этих укрытых
в будке таинственных шестерен, наматывающих и разматывающих тросы, или в
какой-нибудь затхлой подворотне с контейнерами для мусора, или опять же на
задворках, у черного входа в какой-нибудь овощной магазин - на шатких сырых
ящиках из-под помидор...
А может, вовсе и не было никакого изумления, напротив, все было
естественно и органично, поскольку они были не с кем-нибудь, а именно с Л.,
что ж тут было удивляться?
Об Л. всем было известно. Про каждую такую встречу с ним вспоминали и
рассказывали как о захватывающем романтическом приключении (куда забрались и
о чем говорили). Заброшенный, готовящийся к слому дом, незаконченная
стройка, бетонные блоки для канализации - все что угодно могло стать
"нейтральной территорией", временным пристанищем, местом приземления. И Л.
нимало не смущало, что кому-то (девушке) может быть холодно, неудобно,
противно и т.п. В самом деле: никто ведь не заставлял...
Каждая встреча с ним сулила неожиданность, сюрприз, - может, потому и
влекло. Никогда нельзя было знать наверняка, куда его потянет на этот раз
(хотя вариантов, в сущности, было не так уж много и повторения были
неизбежны). Начинал Л. всегда очень сосредоточенно и целеустремленно, в
низко надвинутой на глаза кепке, в любимой своей защитного цвета куртке, как
будто заранее знал маршрут.
Но он, уверен, его не знал, а шел, по его слову, "на запах", для него
самого предстоящее пристанище было заманчивым приключением, и он, как
охотничий пес, делал стойку, крутил носом и тут же пускался по неведомому
следу. И только уже приземлившись где-нибудь, успокаивался, расслаблялся
(глотнув) и делался неторопливо общительным.
Собственно, ничего ему больше и не надо было, кроме как поговорить. Ну
и ощутить, разумеется. Почувствовать что-то, что он только таким образом и
мог достичь. Все эти странные, неприглядные места, которые он выбирал,
словно помогали ему расслабиться (за это и выбирал). Словно они были для
него, для него персонально очень благоприятные (поле энергетическое).
Известно ведь: у каждого человека на земном шаре, в самой маловероятной
подчас точке есть некое парадизное место (совпадающие поля), где человек
способен обрести мир и покой (волю не обязательно). Там даже не обязательно
лично присутствовать, нужно только знать, проконсультировавшись у
специалиста, где оно, хотя бы приблизительно, и мысленно перенестись. Есть
такие отмеченные (маркированные) места и в пределах мегаполиса (другой
уровень), потому что большой город (в данном случае Москва) - тоже некое
целостное, энергетически замкнутое и иерархически организованное
пространство.
Может, он искал такое место?
Неужели, спрашивал я себя, он и с девушками только разговаривает,
потягивая из любимого пластмассового стаканчика сухое вино (водки не пил),
красное (предпочтительно) или белое, - в этих закоулках, среди
хитросплетений лестниц, этажей, чердаков, подворотен, подоконников,
ступенек, труб, плит, ящиков, скамеек, подвалов и всяких прочих закутков?
Или он просто тщательно скрывал тайную свою порочность, а может, и
извращенность, за всеми этими необязательными, невразумительными словами про
некий промежуток, отдушину, щель, где сквозняк, запах, затхлость... Они
напоминают о чем-то первоначальном, давно забытом, а еще - о временности и
ненадежности всего и вся. Дух, дом, очаг, благополучие - все это лишь
прикрытие, благословенная привычка. иллюзия устойчивости... Нужно время от
времени менять угол зрения, ракурс, точку отсчета.
Слышишь, спрашивал, замирая с поднятым предупреждающе пальцем (мы
сидели на ступеньках между четвертым и пятым этажом какой-то хрущобы, куда
доносились все звуки из ближних и дальних квартир)? Ну да, я слышал. Вот
она, окраина жизни, они там живут, а мы их слышим, мы слышим то, на что они
не обращают внимания, до нас долетает...
На самом деле я не столько прислушивался ко всем этим обрывкам фраз,
звонкам, смеху, пению, крикам, всхлипам, стонам, бубнению радио или
телевизора, стукам, звонам, ко всей этой мешанине и разноголосице чужой,
скрытой за дверями жизни, сколько к его туманным, загадочным фразам,
чувствуя в них...
Про временность.
Вообще же было тоскливо сидеть, как бездомному, на грязных обшарпанных
ступеньках, среди чужих мутящих запахов. Тоскливо не в первый раз, и столько
же раз я задавался вопросом, почему и зачем я здесь, почему мы здесь, почему
я послушно следую за Л., подчиняясь его причудам?
Все-таки мы уже вышли из того возраста, когда ищут на свою голову
приключений. Мне было тоскливо и тревожно, ему - спокойно и даже как бы
уютно. Хотя возможно, что он тоже испытывал подобное - чтобы затем сполна
ощутить уют и тепло своего жилья, чтобы вновь вернуться к тем же душегреющим
спасительным иллюзиям, что питали мы все. Или наоборот - чтобы не вернуться.
Если он мне звонил и назначал встречу, то можно было не сомневаться,
что мы снова с ним будем куда-нибудь спускаться, в какую-нибудь
полуподвальную темноту, рискуя сломать ногу или руку (если не шею),
оступаясь и пачкаясь в пыли, или карабкаться вверх по лестнице (даже и
пожарной), чтобы "поменять ракурс", по его выражению, и там, в подвальной
сырости или чердачной затхлости, распить бутылочку сухого и покурить,
беседуя о том-о сем, или просто глазея вокруг (неужели он так и с
девушками?) - обретая только ему ведомый закон промежутка, закон расселины,
пятого угла или какого-то там измерения. Отказаться не было сил.
Бродяга, Агасфер, странник, Л. жил как бы двойной жизнью, и какая для
него была более подлинной - кто его знает. Только опасались, что он с этой
своей страстью может попасть в переделку - мало ли на кого или на что можно
нарваться в этих нечистых углах (да даже сорваться или провалиться). Понимал
ли он это? Похоже, он просто об этом не думал, а возможно, что и это входило
также в его ощущение промежутка (жутко). Он как бы примеривался...
Опасения, впрочем, опасениями (все под Богом ходим), но никто никогда
не думал (я-то точно), что все кончится так страшно.
Труп Л. был обнаружен только спустя две недели после смерти - на
чердаке дома в Малом Харитоньевском переулке. Как установило следствие, он
умер от удара чем-то тяжелым (не бутылкой, хотя она тоже была) по голове,
вероятно, не сразу, но, может быть, не приходя в сознание.
Все прочее, увы, покрыто...
ЗАПАДНЯ
Всякий раз я тоскливо не мог отделаться от ощущения, что все уже
заранее расписано и мы, как марионетки, аккуратно исполняем каждый свою роль
- словно кто-то дергает нас за ниточки. Даже подрагивающие бледные пухлые
пальцы Е.В., с неприятным костяным звуком барабанящие по поверхности стола,
отдельные от глухо впечатавшегося в стул пожилого полнеющего тела, казались
не вполне живыми, и лицо под плотным слоем пудры - как маска, и тщательно
уложенные волосы...
А с другой стороны стола, или даже рядом, но все равно как бы поодаль,
отдельно - Геннадий, сын, уже закипающий, уже нервно покусывающий губы, лицо
его вонзается вместе с голосом, охрипшим от внутреннего напряжения, в
