- И стихотворение сегодня?
- И стихотворение.
Петр хлопнул по лбу, достал из портфеля книгу:
- Сейчас послушайте внимательно, не перебивайте.
Федор сел и спустил босые ноги на пол, Максим чуть нахмурился. Оба
закурили.
"Для отрока, в ночи глядящего эстампы..."
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ
Максим и Федор, опершись друг о друга, сидели на небольшой поляне,
покрытой густым слоем аллюминиевых пробок; пробки покрывали это волшеб-
ное место слоем толщиной в несколько сантиметров и драгоценно сверкали
золотым и серебряным светом.
На опушке поляны застыли брызги и волны разноцветных осколков. Жаль
уходить, да скоро поезд.
Федор давно перестал ориентироваться - куда ехать, в какую сторону,
зачем, но Максим все-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было
и не думать о нем, о возвращении - оно медленно совершалось само собой;
то удавалось подВехать на попутной машине, то спьяну засыпали в ка-
ком-нибудь товарном поезде - и он неизменно подвозил в нужную сторону, в
сторону Европы.
Возвращение неторопливое и бессознательное - как если бы Максим и Фе-
дор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, пре-
одолевая инерцию покоя, отодвигалась.
. .
- Максим, ты говорил поезд какой-то? - спросил Федор.
Максим чуть приподнял голову и снова уронил ее.
Федор не нуждался в поезде; он не испытывал ни отчаянья, ни нетерпе-
ния, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про
поезд...
- Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда довести, - обратился
Федор к парню, лежащему напротив - случайному собутыльнику.
Тот поднял мутные, невидящие глаза и без всякого выражения посмотрел
на Федора:
- Ты чего рылом щелкаешь?
- Да вот Максима надо довести.
- Куда?
- В поезд.
- Билет надо. Билет у тебя есть?
- Максим говорил - у тебя билет, ты покупал. Помнишь?
Парень вывернул карманы: - Какой билет, балда? Где билет?
Из кармана, однако, выпало два билета.
Федор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего
под мышки и поволок к длинному перону, просвечивающему сквозь кусты.
Парень побрел следом, но, пройдя несколько шагов, опустился на колени
и замер.
Федор, задыхаясь, и почти теряя сознание, выбрался на рельсы, чудом -
видно кто-нибудь помог - запихнул Максима в тамбур, и упал рядом, словно
боец, переползший с раненым товарищем через бруствер в безопасный окоп.
Кто-то его тормошил, что-то спрашивал и предлагал - Федор без-
молвствовал и не двигался.
. .
Когда он проснулся, Максима рядом не было.
Поезд шел быстро, двери тамбура хлопали и трещали.
Федор встал. С ужасом глядя в черноту за окном, он несмело прошел в
вагон. Оттуда пахнуло безнадежным удушьем. Максима там не было, вообще
там никого не было, кроме женщины в сальном халате и страшных блестящих
чулках. Она с ненавистью и любопытством рассматривала Федора.
Федор захлопнул дверь. Постоял в нетерпении, морщась от сквозняка;
затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда.
Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и отлетело в кусты ольхи.
. .
Оклемавшись, когда шум поезда уже затих, Федор встал и неловко пошел
по каменистой насыпи к мокрым бликам шпал и фонарю.
Уже светало, но щелкающие под ботинками камни были не видны, ноги
разВезжались и тонули в скользком крошеве.
Пройдя метров сто, Федор сошел с насыпи и, раздвигая руками мокрые
кусты, чуть не плача, побрел в направлении, перпендикулярном железной
дороге.
Лес сочился предрассветной тяжестью; тихо.
Могло даже показаться, что все кончится плохо.
. .
Часть третья
АПОКРИФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ
О
МАКСИМЕ И ФЕДОРЕ
ЮНОСТЬ МАКСИМА
(материалы к биографии)
Когда Максиму исполнилось 20 лет, он уже вовсю писал пьесы; к этому
времени он уже написал и с выражением начитал на магнитофон следующие
пьесы: "Три коньяка", "Бакунин", "Заблудившийся Икар", "Преследователь",
"Поездка за город", "Андрей Андреевич", "Пиво для монаха", "Голем",
"Васькин шелеброн" и другие.
Знакомые Максима вспоминают, что пьесы были вроде ничего, но никто не
помнит про что.
Федор, знавший Максима в ту пору, утверждает, что пьесы гениальны; но
про содержание сказал мало определенного; можно предположить, что это
были повествования о каких-то деревнях, исчезнувших собутыльниках и про
Федора во время обучения в школе.
Бывшая жена Максима также подтвердила гениальность пьес, сообщив, что
пьеса "Заблудившийся Икар" была про Икара, пьеса "Бакунин" - про Бакуни-
на. Ее свидетельству, видимо, можно доверять, так как именно у нее хра-
нятся пленки с записями пьес. (К сожалению, на эти пленки были впос-
ледствии записаны ансамбли "АББА" и "Бони М").
Бывшая жена Максима с теплотой вспоминает о вечерах, когда друзья
Максима прослушивали пьесы. Обстановка была веселая, непринужденная, по-
купалось вино - всем хотелось отдохнуть и повеселиться, часто употребля-
лось шутливое выражение ставшее крылатым: "Максим, да иди ты в жопу со
своими пьесами!"
Несмотря на то, что писание пьес отнимало у Максима много времени,
он, видимо, с целью сбора материала для литературной обработки, служил
младшим бухгалтером в канцелярии.
Учитывая, что Максим в свободное время занимался домашним хозяйством,
а также то, что он часто упоминал о своем желании уйти в дворники,
нельзя не вспомнить слова Маркса и Энгельса из работы "Немецкая идеоло-
гия":
"... В коммунистическом обществе, где никто не ограничен каким-нибудь
исключительным кругом деятельности, каждый может совершенствоваться в
любой отрасли... Делать сегодня одно, а завтра - другое, утром охо-
титься, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством,
после ужина предаваться критике, - как моей душе угодно".
Максим в полном смысле этого слова не был ограничен каким-нибудь иск-
лючительным кругом деятельности. Так, в 23 года он неожиданно для друзей
оставил и литературную и канцелярскую деятельности, в течении 2 лет со-
вершенствуясь исключительно в военной области, причем не по-дилетански,
а в рядах вооруженных сил.
Вот то немногое, что известно о юности Максима до развода с женой -
остальные сведения крайне отрывочны и противоречивы; так, бывшая жена
утверждает, что с годами он становился все тоскливее и тревожнее, не но-
чевал дома и избегал друзей, а Федор утверждает, что напротив, Максим
"наплевал и успокоился".
В этих противоречивых суждениях даже не понять, о чем идет речь.
Сам Максим никогда не рассказывал о своей юности и на вопрос, как
сформировался его характер, только с грустью смотрит в окно.
ТАК ГОВОРИЛ МАКСИМ
Глубокой ночью встал Максим, чтобы напиться воды из-под крана и, на-
пившись, сел за стол, переводя дух.
И уже крякнув, перед тем, как встать, заметил на столе коробку с над-
писью: "Максиму от Петра".
Когда же он раскрыл коробку, там оказались коричневые ботинки фабрики
"Скороход". Бледно усмехнулся Максим и задумался, не пойти ли ему спать
или еще воды попить.
И сказал:
"Что же ты, Петр, единственный, кто помнит о моем дне рождения, ждешь
от меня? Благодарности? Самую искреннюю из моих благодарностей ты зна-
ешь: иди ты в жопу со своими ботинками.
Но не получишь такой благодарности, не бойся. Ибо и в этом мире над-
лежит каждому воздавать по помыслам его; и вот тебе моя награда.
Поистине, лучше бы тебе было думать, что я говорю это на автопилоте!
Да, ты угадал - я и нежен, и ностальгичен - это ли хотел разбудить
снова? Замечал ли ты, что перед Новым Годом не могу ходить по улицам и
посылаю в магазин Федора - нет мочи видеть мое задушенное детство в ты-
сячах мерцающих елочек.
Знаешь, что такое твой подарок? Цветок на пути бегуна - и о цветок
можно подскользнуться; а что толку от него? Что толку выпившему цикуты
Сократу от таблетки аспирина?"
Так говорил Максим.
"Воистину в яд превратил я кровь свою - и даю вам: вот, пейте, а ты
хочешь дать мне таблетку аспирина?
Я тот, кто приуготовляет путь Жнецу. Умирать учу тебя, и удобрить
почву для пришедших после Жнеца - а не умереть, как слякоть всякая, под
серпом.
Отравленное вино лакали твои отец и мать под грохот маршей - и первый
твой крик, когда ты вышел из чрева матери - был криком похмельного чело-
века.
Вот ты ропщешь на Господа - зачем Он не отодвинет крышку гроба, в ко-
тором ты живешь?
Но не горше ли тебе станет - ведь ты и тогда не сможешь подняться,
похмельный.
Ты добр и задумчив - ибо немощен и пьян. О, хоть добродетелью не на-
зываешь этого!
Знаешь, что делают с деревом, не приносящем плодов? До семижды семи-
десяти раз окопает его Добрый Садовник.
Но что, скажи, делать с сухим деревом?
Обойдет ли Жнец вас? Движение жизни для вас - верчение одного и того
же круга:
БЛЕВОТИНА РАСКАЯНИЯ ОТ ВИНА БЛУДОДЕЯНИЯ.
И что вино блудодеяния! - любой яд уже пища для вас; боюсь, что опоз-
дал со своим чистым ядом за вашей эволюцией.
И вы еще лучшие из этой слякоти!
Закат окраски лучшее в тебе - но тяжесть заката не оправдание - ни
Вальсингам, ни Боничках с проколотым горлом - не канючат отсрочки у Жне-
ца!"
П Е Р Е П И С К А
МАКСИМА И ФЕДОРА
. .
Здравствуй, дорогой Максим!
Приехал в деревню я хорошо. Брат очень рад, он очень хороший и доб-
рый. Высказываю такое соображение: ты все мои письма не выкидывая, а
ложь в шкап, а я твои не буду выкидывать.
Тогда у меня будет не только записная книжка, а и "Переписка с
друзьями", а еще потом буду вести дневник.
Больше писать нечего.
До свидания. Федор.
. .
Здравствуй, дорогой Максим!
Забыл тебе вот чего написать: приехал я когда, на следующий день го-
ворю брату - пойдем в магазин. А он мне выразил такую мысль: магазина в
их деревне нет, и в следующей нет, а есть только в Ожогином Волочке, а
самогону нет.
Я спросил: как же вы тут живете? Он мне ответил, что собираются все
мужики и идут в Ожогин Волочек весь день, а если там ничего нет, то идут
до самой ночи дальше, вместе с мужиками из других деревень.
Тогда я говорю: ну, пошли. Пошли мы в Ожогин Волочек с заплечными
мешками, какие тут специально у всех мужиков есть.
Больше писать нечего.
До свидания. Федор.
. .
Здравствуй, Федор.
А,... Иди в жопу.
. .
Здравствуй, дорогой Максим.
Я все удивляюсь многозначительному факту, что в нашей деревне нет ма-
газина. От этого многие мужики на утро умирают или убивают сами себя.
Потому что не могут идти далеко.
И на могиле написано: умер от похмелья.
Все это происходит на фоне того, что тут нет вытрезвителя. Поэтому на
улице можно ходить, сколько хочешь.
Получил твое письмо. Пиши еще.
Больше писать не о чем.
Очень по тебе соскучился: трижды кланяюсь тебе в ноги до самой мать
сырой земли.
До свидания. Федор.
. .
Здравствуй, Федор.
Не могу писать, похмелье ужасное. Вот поправился, получше.
. .
Здравствуй, дорогой Максим.
Все тут меня полюбили за то, что я городской. Многим мужикам я на па-
мять написал свое стихотворение "На смерть друга".
Если ты его не помнишь, я напоминаю:
НА СМЕРТЬ ДРУГА
Шла машина грузовая.
Эх! Да задавила Николая.
Мужики тут все хорошие, добрые. Читал им твои письма,
понравилось. "Ишь, говорят, конечно, оно похмелье... А поп-
равился, так и хорошо ему, Максиму-то!" Но мои письма, гово-
рят, складнее.
Я их тут так научил делать: не идти из Ожогина Волочка обратно домой,
а прямо там все выпивать. Жжем там по ночам костры, я учу их дзен-буд-
дизму, поем песни. А наутро - пожалуйста, магазин!
Больше писать не о чем.
Бью тебе челом прямо в ноги.
До свидания. Федор.
. .
