- Немедленно идите в травмпункт! - вскричал мужик, который дал нож. -
Пойдемте, что вы сидите?
Действительно, электричка стояла на остановке. Стояла и стояла, пока
не обВявили:
- Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдет.
. .
Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала платок новыми
пятнами.
Небо было сплошь в хмурых тучах, накрапывал дождь.
- Да, не зря ты, Федор, ватник взял! - засмеялся Петр.
- А мы пойдем в парк? - оглядываясь, спросил Федор.
- Конечно, - ответил Максим.
Все улыбались.
* *
П О Х М Е Л Ь Е
Петр раскрыл глаза с таким ощущением, будто открывалась чуть зажившая
рана.
- Пойдешь на работу? - повторил Максим.
- Нет, - ответил Петр и накинул пальто себе на голову.
Под пальто душно, уютно, пахнет махоркой, что-то кружится. В кулаке,
кажется, сидят маленькие существа и проползают туда и обратно. Быст-
ро-быстро ползут, а то и большой кто-то пролезет, со свинью. Странно,
отчего так не уравновешенно, что во рту так жжет и сохнет, а ногам нао-
борот очень холодно? Оттого, что голова главнее? Или короче? Или...
- Пиво будешь? - спросил Максим.
- Нет.
Человечки проползли в кулак по несколько сразу. Нет, ни на какую ра-
боту. Или... И, это он про пиво, буду ли пиво, ну-ка!
Рывком сбросил пальто и сел.
- Я тебе налил, - сказал Максим, - давай, чтоб не маячило.
Утро дымное; но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи
играют на бутылках, как в аквариуме, и все белое кажется перламутровым,
дымным. Ну не прекрасно ли - бывает еще и утро. Перламутра перла муть.
Не пива, а кофе надо побольше и ходить, удивляться.
Петр встал, поднял с пола ватник и, не зная, куда положить его, не в
силах думать над этим вопросом, бросил.
Взял стакан, поклацал по нему зубами.
В каждый момент случалось очень многое, слишком неуместно отточены
сделались чувства. Взявшись за ватник, Петр начал более гнуть Бог знает
как далеко идущую линию поведения - не выдержал, изнемог, бросил. И за
пиво взялся так же - вложив все свои чаянья со стоном глянул в глубокую
муть, поднес к губам, приник поцелуем.
Пиво казалось очень густым и даже как будто не жидким, сразу устал
пить.
- Вон вода в банке, - сказал Максим.
Петр пошатался туда-сюда, выпил воду.
- Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо; свидетельство мобилиза-
ции приписное... Предписательство...
- Вали, вали.
Петр тотчас же повернулся и вывалил на улицу.
. .
Пройдя метров двести, он остановился и внимательно оглядел небо. Не
вышла, видно, жизнь. Поломатая. Все насмарку. Псу под хвост. Петр засме-
ялся - непонятно, почему это с таким удовольствием, этак игриво, да от-
куда такая мысль сейчас?
Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло
по двадцати двум копейкам. Надо пожрать, кстати. Или домой? Домой.
. .
Как счастливы первые полчаса дома - сидишь, ешь один, читаешь ка-
кое-нибудь чтиво, хоть "Литературную газету". Ничего не случается, ниче-
го не воспринимаешь. Плата за отсутствие получаса жизни - всего ерунда,
не больше рубля - худо ли?
Петр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лег на
диван. Оглядел книги, покурил. Встал, послонялся. Включил магнитофон, и
хоть тотчас же выключил, нервный Эллингтон успел все испоганить.
Петр очнулся второй раз за утро, того и гляди снова человечки в кулак
полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.
Нудное, суетливое беспокойство за судьбу дня! - что-то надо ведь сде-
лать, хоть кофе нажраться, хоть что.
Нужно остановить эту расслабленность и для начала спокойно, не торо-
пясь, прочитать наконец "Плавание" Бодлера - ни разу в жизни, ей Богу,
не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не
найдется из-за этой же расслабленности.
"Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом - даль, за каждой далью - вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах - как бесконечно мал.
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот под скрежет якорей...
С первых же строк Петр почувствовал, что это то, что эти строки он
будет знать наизусть - и они будут спасать его и в автобусных трясках, и
под жуткими лампами дневного света на работе, однако, не дочитав и до
половины, заложил спичкой и сунул в портфель - не то! Стихи прекрасные,
но быстрее же, быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать?
Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно,
на голубей, на заборы как на волшебное долгожданное кино.
В Эрмитаж? В Эрмитаж...
Петр в оцепенении усмехнулся - давно ль был в Эрмитаже, давно ль слу-
шал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иоремиаса
Деккера. Скука говорила: "О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы -
сколько же их просеивать?"
Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня, хоть на час. Не навязы-
вай свое проклятое новое, я все еще жив!"
Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А все остальное? Как
нудно предчувствовать лучшую участь! Ну неужели для этой жизни родится
человек, где хочется быть серьезным и торжественным, а никогда, ни в од-
ну минуту не достичь этого, хоть дразнит, маячит где-то рядом!
Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить?
. .
Петр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое и
бесплодное забытье. Присев на скамейку, он сунул руку в карман и погру-
зил в крошево табака, скопившегося там. Казалось, что погружаешь руку в
теплый песок, нет в теплую морскую воду, когда еще чуть пьян от купания.
А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в страшные баш-
ни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое
же уменьшающееся солнце.
Петр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли,
как тогда из окна.
Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули
что-то поесть. Кыш, голуби, кыш!
Хотя, почему кыш? Какое слово - кыш... А! Кыш-кыш - так говорила...
Эта... Когда он лез к ней целоваться.
Кстати, вот что надо сделать! Позвонить хотя бы, скажем, Лизавете и
закатиться с ней в пивбар! Почему нет? Грустно и легко. Но к сожалению я
не пью. Никогда.
Да и Лизавета, милая...
Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания о минутах,
когда мы делаем зло, приятными. Грустными и легкими. Это верно, верно;
лучше один буду маяться, чем... А что за зло такое? Что за грех? Ведь
правильно говорил Вивекананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о
себе или о другом ком, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Ва-
силий, этот дуалист? Да нет, он прав... И тот прав, и этот. И остальные.
Все попробовал? Хватит, хватит! Пусть лучше стошнит, чем превратиться в
дегустатора!
. .
Петр шел все быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на афиши киноте-
атров. Не дай Бог, туда понесет!
Правда, за полтора часа забвения от жизни - сорок копеек. Дешево. Но
похмелье сильнее от дешевого.
Как выгодно отличается кино от жизни! Там все быстро, хоть и неинте-
ресно бывает, и главное, сопровождается музыкой.
Какая музыка, что? Куда это я иду? Не все ли равно, чем сопровождает-
ся? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме. "Не надобно мне миллиона,
мне бы мысль разрешить". Да как ее разрешишь, если ее в руку-то не
возьмешь, хоть и поймал - как скользкая пойманная рыба; раз - и опять в
реке.
- Эй, парень, постой! - окликнул Петра оборванный человек.
- Что?
- Ты не торопись. В военкомат идешь?
- Нет, - ответил пораженный Петр, которому действительно надо было в
военкомат, хотя и не этого района.
- А, ну ладно. Я думал - в военкомат. Дай одиннадцать копеек, хоть
маленькую возьму.
Петр отдал деньги и все быстрее пошел дальше, уже зная, куда.
. .
Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям - кто в
магазине, а кто прямо в уличной толчее.
Петр, сгорбившись стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрым и не-
человеческим движением селедок на прилавке, людей и машин. Все, даже се-
ледки, имело такой сосредоточенный вид, будто только что оторвалось от
подлинного настоящего дела, ради короткой перебежки к другому настоящему
делу.
Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацканы пиджака и
что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!
Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обходится без реф-
лексии: рельсы бездорожья.
Жизнь кажется просто невозможной - поди ж ты - она продолжается. Мы
продолжаем жить. Вот уже солнце между домами; последние, косые достоевс-
кие лучи.
Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня,
может, и нет, должна мучить меня незнамо за что?
Или - прав Василий! - это чувство первородного греха и успокойся на
этом? Или это просто грехи замучили?
Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это - замолить? Их можно
только исправить; чего, правда, тоже сделать нельзя.
Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок две. Или за че-
тыре двенадцать.
Видно нет мне благодати, нет ее. А без нее не жизнь - одно название.
Вот как в кино - занавесь, окошечко, откуда луч, и на экране уже ничего
нет, одни разговоры. Одни разговоры. Только в луче Бога получится жить.
Чтобы жить вне этого луча - какое напряжение нужно. Да ну... Как бы ни
напрягалась фигура на экране при занавешенном окошечке - вряд ли выжи-
вет.
А вдруг все-таки сможет? А все-таки, Господи?
Ох, и зануда же я! Что делать, что делать... Кем быть, да кто вино-
ват. Да вон старичок идет через дорогу, ему же трудно! Что же ты ему не
поможешь?
Петр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не
замедлив шага он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел,
как рыба.
- Пусти, говорю! - крикнул Петр.
. .
- Ты смотри, - сказал Максим, открыв дверь. - Федор заболел.
- Как заболел? Чем? - удивился Петр.
- Кто его знает... Никогда вроде не болел.
- Да что у него, температура? Болит что-нибудь?
- Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали,
а он, вижу, не может, как дохлый.
Петр быстро прошел в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с
раскладушкой Федора.
- Что, Федор?
- Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.
- И у меня нет... - Петр виновато обшарил заведомо пустые карманы
брюк. - Ты аспирин-то принимал?
- Кобот дал чего-то.
- Ну, ты спи главное. Спал сегодня?
- Весь день спал.
- Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вызовем.
- Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю.
- Ну уж в жопу, врача, - сказал Максим, входя. - Я как-то вызвал вра-
ча, так потом хлопот не оберешься, а толку никакого. Кобот понимает, он
таблеток дал.
- Каких, покажи.
- Вон, на полу лежат.
На полу лежали пачки аспирина и барбамила.
- Я завтра еще принесу, других, - сказал Максим, - и вообще, кончай
ты... Может он и не болеет вовсе, а так, рыбы
обВелся.
Петр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в кото-
рой Федор время от времени записывал, что придется - или сам сочинит,
или услышит.
Посмотрел последние записи:
Если человек есть в темноте, хоть и называется темноедом, это ничего.
Одинаковое одинаковому рознь.
Нужно твердо отдавать себе отчет, зачем не пить.
Хоть и умные бывают, а все равно.
Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо.
Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что - как выйдет, так и
ладно.
Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит выбор за тебя сде-
лает дьявол.
НА СМЕРТЬ ДРУГА.
Шла машина грузовая.
Эх! Да задавила Николая!
- Ишь ты. Это ты когда написал? - спросил Петр.
- Это он сегодня, - гордо ответил Максим.
