Неожиданно он высвободил свой твердый как камень орган из сжимающего его рта
и резким движением поднял тело Эвелин вверх -- на какое-то мгновение девушка
оказалась висящей между небом и землей. Опустив вниз, он посадил ее, как на
кол, на твердый член. Копье из мужской плоти вонзилось в ждущую глубь,
достало чуть не до самого сердца, но вызвало отнюдь не боль, а невероятную
сладость... Эвелин почувствовала, что лошадь под ними больше не стоит на
месте. И правда -- сейчас Дэзи неторопливо шла по траве. Каждый ее шаг
отзывался приятным толчком в лоне Эвелин, вдоль внутренних плотных стенок
скользил туда и сюда, в такт движениям лошади, не теряющий упругости член. Ей
захотелось забыть обо всем на свете, лишь бы эти движения, которые доставляли
ей непередаваемое наслаждение, не кончались...
Как будто откуда-то издалека до Эвелин долетел тихий смех. Это смеялся
тхалец. Лошадь перешла на рысь, а затем на быстрый бег. Эвелин сравнила себя
с бабочкой, которую поймали и пришпилили булавкой. Только вместо булавки --
огромный мужской орган... Каждый выпад мускулистых плеч лошади, вдвигал его
все глубже и глубже... Это длилось до тех пор, пока она не почувствовала, как
все тело мужчины на мгновение словно одеревенело и как сдерживаемая река его
желаний вышла, наконец, из берегов и хлынула навстречу тому, что уже давно
истекало струями женского вожделения... И это вожделение уступило место
осязавшемуся каждой ее клеточкой удовлетворению...
* * *
E"...Эта страсть не покидает меня. Все, что раньше занимало меня, потеряло
всякий интерес. Я живу в пустоте, которая отделяет друг от друга те
неизъяснимые мгновения, в которые я получаю то, на что нацелена теперь моя
жизнь. Я не знаю, к чему все это приведет и чем закончится. Ведь он -- лишь
слуга и язычник, которому недоступна христианская благодетель. Я осознаю свое
падение и не надеюсь, что смогу когда-нибудь искупить свой грех. Сейчас у
меня нет ничего общего даже с близкими людьми. Я покидаю их, хотя, может
быть, меня ждет судьба тех бездомных собак, которые от тоски воют по ночам на
луну. Боже, спаси мою душу.
Эвелин Беллингэм, Саргохабад, 20 мая 1900 года."F
Это -- часть записки, которую потом найдут в одной из книг Эвелин, и которая
была написана в тот день, когда она поставила крест на всей прошлой жизни,
будучи не в силах совладать с захлестнувшей ее страстью.
Она встречалась с Абулшером ежедневно, но и этого ей было
недостаточно, ее тянуло к нему так, что ей было нужно видеть его два
или три раза на дню... И не только просто видеть...
Ослепленная желанием, она пренебрегала элементарной осторожностью, совсем не
думала о риске, который несло с собой подчас даже мимолетное свидание.
Наилучшими для встреч были послеполуденные часы, когда солнце, перевалив
через зенит, палило нещадно. Все живое стремилось укрыться от жары.
Обитатели господских домов спали, а слуги, если и делали что-нибудь, то
еле-еле, точно сонные мухи.
Эвелин лежала в темной каморке. Чтобы одежда не прилипала к влажной от пота
коже, она сбросила с себя все. Жена Абулшера уехала на неделю к
родственникам, и Эвелин, пользуясь этим, дважды в день тайком пробиралась к
нему в дом. Ей нравилась эта крошечная комнатка, большую часть которой
занимала деревянная, крепко сколоченная кровать, покрытая лоскутным одеялом.
В углу стоял сооруженный из большого ящика шкаф, его полки были уставлены
глиняными мисками, кувшинами и чашками. Он стыдился своей бедности и, кроме
того, не желал лишний раз рисковать.
-- Вам жарко, мисс-сахиб?
-- Нет... немного...
Она повернулась на бок, старая кровать заскрипела. В слабых лучах
солнца, едва пробивавшихся сюда, ее тело светилось, словно жемчуг.
-- Ваше тело... Оно такое белоснежное... Как у гурии...
-- Гурии?
-ре!
Вся спина привязанного к столбу человека уже представляла собой сплошное
кровавое месиво, с боков свисали узкие рваные полоски кожи. Не отрываясь,
Эвелин смотрела на происходящее. Сердце ее часто билось. Человек у столба был
несгибаем, жестокая пытка не достигала нужных палачу результатов...
-- Сорок пять!.. Сорок шесть!
Эвелин почувствовала, как на нее накатывает волна страшного возбуждения. Ей
вдруг захотелось, чтобы боль от ударов "девятихвостки" стала еще мучительнее.
-- Быстрее, -- прошептала она. -- Сильнее!.. Бей его! Сильнее!
Теперь Эвелин ловила каждое движение бича. Прильнув к кустарнику, она
ощутила, как охватившее ее возбуждение сменяется острым дотоле неведомым
удовольствием...
И вдруг тхалец покачнулся. Окровавленное туловище накренилось, ноги
подкосились... Через секунду у столба лежало нечто бесформенное... Но не
безжизненное -- издали было видно, как измученное тело то и дело сводили
судороги...
Эвелин закрыла глаза. Ее подташнивало, ноги и руки онемели. Между ногами
почему-то стало мокро. От этого ощущения затошнило еще больше. Потом
надвинулся непонятный страх. Собрав все силы, Эвелин в последний раз
посмотрела на кровоточащее тело и бросилась к дому.
* * *
Солнце собиралось садиться. Настенные часы пробили пять раз. Птицы в саду
сбились в суетливые стаи, своим щебетанием возвещая о скорой прохладе.
Послышался удаленный звук горна, предназначенный для солдат Ее Величества и
говорил о завершении очередного дня их службы. Миссис Элизабет Беллингэм,
жена командира полка, торопилась покинуть сад, мелкими шажками она семенила
по посыпанной белым песком дорожке. Чтобы не запачкать длинную темно-синюю
юбку, она аккуратно приподняла ее край и придерживала в дюйме от земли.
-- Эвелин, ты не забыла про сегодняшний вечер? Пора одеваться!
-- Она в ванной, мэм-сахиб, -- ответила вездесущая Миана.
Когда до Эвелин долетели слова матери, она уже держала в руках полотенце.
Перед ней на деревянном столике стояло небольшое круглое зеркало. Эвелин
внимательно осмотрела свое лицо. В зеркале отразились большие голубые глаза и
маленький, чуть вздернутый нос. Когда-то в детстве у нее были веснушки,
теперь не осталось ни одной. Она приоткроыла рот и оскалила зубы. Все в
порядке. Хотя не совсем -- у одного еще в прошлом году обломился кусочек. Но
это незаметно. Эвелин плотно сжала губы, они показались ей бледными. Чтобы
покраснели, надо их немного покусать. Так хорошо...
Забросив за спину длинные светлые волосы, она взяла зеркало в руку и поднесла
к грудям, снизу, сперва к одной, потом к другой. Критически посмотрела сверху
и осталась довольна: в зеркале отражались почти идеальные полусферы почти
молочного цвета. И в центре каждого -- как будто ягоды лесной земляники...
Двигая зеркало вниз, Эвелин опустила его на уровень живота, а рукой обвела
круглое углубление пупка. Сдвинула руку еще ниже, к пушистому холмику, сплошь
покрытому вьющимися золотистыми волосами. Здесь она заколебалась, бросила
быстрый взгляд на дверь, чтобы убедиться что она закрыта. Вытянула вперед
одну ногу и положила на стул, стоящий рядом со столом. Осторожно поместила
зеркало между ногами... Раздвинула рукой густо заросшие складки больших губ.
Когда те открылись, появились другие, совсем маленькие губки... Эвелин
нагнулась и нетерпеливо заглянула в узкий розовый канал... Еще раз смущенно
оглянувшись на дверь, вдвинула чуть-чуть указательный палец в розовый вход.
Тут же испугавшись вынула его и начала нежно массировать гладкую и влажную
плоть. Сначала движения пальца были круговыми, потом стали продольными, более
резкими, палец своей подушечкой надавливал на алеющую, трепещущую кожу малых
губ. Назад, вниз и обратно -- к животу! Снова назад и обратно вверх! Еще!
Еще! Еще! Инстинкт подсказывал Эвелин, что в этих движениях чего-то не
хватает. А что, если потрогать эту маленькую почку, слегша нависающую над
входом в раскрывающуюся глубину, если придавить этот комочек, а потом
отпустить... Как это приятно! Какое наслаждение! А если этому пальцу (он
совсем мокрый) помогать другим?
-- Мисс-сахиб Эвелин, вы готовы?
В панике Эвелин выпрямилась, убрала ногу со стула, положила зеркало на
столик.
-- Ваша мама ждет вас.
-- Да, Миана, зайди пожалуйста. Ты поможешь мне одеться.
Грузная няня, переваливаясь точно утка с боку на бок, вошла в комнату. В
руках она держала новое платье Эвелин, сшитое из оранжевых кружев. Миана
помогла девушке расчесать длинные волосы, вдвоем они разделили их на два
отливавшие золотом крыла, сплели тяжелые косы, которые уложили на голове в
виде короны. Потом няня затянула на Эвелин корсет из китового уса -- это
сделало талию девушки удивительно узкой. После этого Миана поднесла Эвелин
нижнюю юбку с накрахмаленным криолином и ловко надела ее сверху, через
голову. Еще три минуты и на Эвелин уже было бальное кружевное платье. В то
время, как Миана, неуклюже шевеля толстыми пальцами застегивала одну за
другой перламутровые пуговицы на спине воспитанницы, Эвелин решила вернуться
к тем вопросам, которые уже задавала утром.
-- Миана, пожалуйста, скажи -- за что сегодня наказывали сипая?
-- Когда вы перестанете быть такой назойливой, мисс-сахиб? С вашим
люботытством легко можно напроситься на неприятности.
-- Но я не спрашиваю ничего особенного. Мне просто интересно.
-- Да я толком и не знаю в чем дело. Ведь этот сипай -- с севера, а
здесь многие из тех мест пользуются дурной славой.
-- Ну и что, что с севера? Чем он провинился?
-- Я сказала, что не знаю. Наверное, отказался выполнить какой-нибудь
приказ... Скорее, вам уже пора.
Эвелин вздохнула. В гарнизоне Миана славилась тем, что была в курсе всех
повседневных дел. Что бы ни произошло в семье английского офицера или в жизни
солдат-сипаев, в тот же день это становилось ей известным. И в общем-то Миане
нравилось, когда ее приглашали на чашку чая, чтобы посплетничать. Но иногда,
по непонятными причинам, Миана делалась неприступной, из нее невозможно было
вытянуть ни слова. Эвелин поняла, что сейчас как раз такой случай и с этим
ничего не поделаешь...
* * *
Зал, в котором все было готово к танцам, сиял множеством огней. На эстраде
расположился военный оркестр, сегодня он был представлен музыкантами
кавалерийского полка -- это было заметно по алым мундирам, расшитым золотыми
галунами. Красавец-дирижер взмахнул палочкой и полились звуки первого вальса.
Женские платья, по большей части выписанные из Англии, соперничали друг с
другом в стремлении не остать от парижской моды. Среди блестящих офицерских
мундиров попадались клетчатые юбки шотландцев, забавно выглядевшие над
волосатыми ногами...
На расставленных вдоль стен креслах восседали мамаши, не спускавшие глаз с
дочерей, вальсировавших с молодыми офицерами. Женатые офицеры не танцевали,
вместе со старшими командирами они собрались в противоположном от оркестра
конце зала. Смуглокожие слуги лавировали меж ними, ловко держа на вытянутой
руке поднос с фужерами. Однако, наибольшее удовольствие от бала получали,
казалось, те, кто был вне зала. Снаружи, у каждого окна толпились закутанные
в сари женщины, у многих на руках были дети. Завороженно наблюдали они за
непонятным поведением круживших парами белых людей, расширенные глаза с
изумлением вопрошали, как можно прилюдно предаваться столь интимному ритуалу.
Откинув голову назад, Эвелин танцевала с недавно прибывшим в Индию
лейтенантом. Ей нравился вальс, и она охотно отдавала себя во власть ритма
музыки и крепких рук партнера. Опьяняющий экстаз сделал тело воздушным,
невесомым, ни о чем не хотелось думать, а закрыть глаза и кружиться,
кружиться...
Внезапно Эвелин услышала голос своего отца. Да, это был он. Сейчас она и ее
кавалер были возле группы офицеров, в центре которой стояли полковник
Беллингэм и майор Грэнвилл.
-- Что будем делать с сипаем? Ему сегодня здорово досталось? -- спросил
Грэнвилл.
-- с Абулшером? Вообще-то он неплохой парень. Только, как все эти тхальцы,
слишком уж своевольный. Может заупрямиться и не выполнить приказ. Но выгонять
его не стоит. Он ведь настоящий кудесник по части лошадей. Они слушаются его,
