Потом оба брата улеглись и заснули. Эвелин видела, что они лежат со
сплетенными руками и ногами, как дети, которые после дневных игр не могут
расстаться даже на ночь.
* * *
Они ехали уже несколько дней по горам, но до нужного им места было еще
далеко. Когда на их пути попадался кишлак, они останавливались там. Каждый
раз их встречал старейшина-аксакал, который, несмотря на традиционное
гостеприимство, никогда не спрашивал, откуда они следуют и куда направляются.
Но стоило Абулшеру рассказать о подстерегающей их опасности, как люди
наперебой предлагали свою помощь -- кто приютом, кто деньгами, кто просто
советом.
Эвелин было по душе это странное путешествие. Теперь ее звали мужским именем
Очил, причем как Абулшер, так и Имхет называли ее так, даже когда рядом не
было посторонних. Ей все больше нравился их образ жизни. Она привыкла к их
пище, даже полюбила эти острые блюда, почти всегда готовившиеся из одной
свежей баранины, но отличающиеся вкусом, ароматом, набором пряностей.
Поскольку ее принимали за юношу, то это открывало перед ней совершенно новые
возможности. Так, в одном из кишлаков ее пригласили участвовать в конных
скачках, и ей удалось обогнать нескольких мужчин.
За время многочисленных и разнообразных встреч Эвелин познакомилась с
обычаями горцев. В этих суровых местах на скудных почвах редких лугов было
неимоверно трудно выращивать злаки и овощи. Чтобы прокормить себя, горцы
испокон веков были вынуждены заниматься отхожими промыслами, среди которых
далеко не последние места занимали грабежи, разбой и торговля невольниками. У
них сложились свои законы, а в отношениях между племенами и семьями
господствовал принцип "око за око, зуб за зуб". Кровная месть считалась здесь
священной. Если, к примеру, убивали главу семьи, то делом чести его
наследников было разыскать и умертвить преступника. Правда, бывали случаи,
когда кровную месть можно было предотвратить, но при этом надлежало заплатить
огромный выкуп. Бывало, что несколько поколений одной семьи должны были
платить другой, пострадавшей много лет назад семье, расплачиваясь за убийство,
совершенное кем-нибудь из предков с необузданным темпераментом, который
принял неписанное обязательство отдать колоссальную сумму за пролитую кровь.
Эвелин научилась уважать и религиозное рвение мусульман. Ее уже не удивляло,
что Абулшер и Имхет несколько раз в день, постелив свои молитвенные коврики и
обратившись лицом в сторону священной Мекки, приступали к молитве-намазу,
истово повторяя слова Магомета, обращенные к великому Аллаху.
И все же, несмотря на экзотические прелести новой жизни, Эвелин ощущала
себя потерянной. Она сознавала, что ей никогда в жизни не удастся
по-настоящему постичь этих людей, так же как и они никогда не поймут ее.
Каждый раз, когда мужчины падали ниц и надолго затихали в молитвенном
экстазе, Эвелин чувствовала свое одиночество. Синие горы, возвышавшиеся со
всех сторон, усугубляли своим присутствием тоску одиночества... Все чаще
по ночам ей снились зеленые поля и морской берег, дубовые рощи и
полевые цветы, аккуратные дома с красными черепичными крышами...
* * *
Однажды вечером, когда они только что поужинали, Эвелин встала из-за стола и
направилась в комнату, отведенную для ночлега троим беглецам. Они прибыли в
очередной кишлак накануне и успели хорошо отдохнуть. Она прилегла на кровать
и закрыла глаза, прислушиваясь к звуку мужского пения, доносившегося из
соседнего дома. Она уже засыпала, когда отворилась дверь и вошли Абулшер и
Имхет.
Абулшер подошел к ней и сказал:
-- Очил, мой брат нуждается в тебе.
Эвелин посмотрела на него с недоумением.
-- Нуждается во мне?
-- Да. Ты же знаешь -- все, чем владеет Имхет, принадлежит и мне. И наоборот,
все мое является также его собственностью. Значит, ты тоже принадлежишь ему.
С этими словами Абулшер вышел.
Эвелин лежала на постели в своем углу. Ее сердце было готово выпрыгнуть из
груди. Она с самого начала побаивалась этого странного коренастого человека
со свивающимися усами и горящими глазами цвета угля.
Неслышно ступая, Имхет приблизился к ней и, взяв за руку, поднял и вывел на
середину комнаты. Он ловко запустил свои руки под ее длинную рубаху и
развязал ткань, плотно стягивающую ее грудь. Потом спустил шаровары и стянул
через голову рубаху. Легко наклонив Эвелин, уложил ее на пол. В животе у нее
что-то сжалось... Бездонные черные жгучие глаза гипнотизировали ее.
У этого коротышки оказались на редкость гибкие и нежные руки. С кончиков его
пальцев как будто соскакивали энергетические разряды... Он лег рядом с ней,
одна его рука занялась ее грудью, другая -- бедрами. Эвелин не представляла
себе, что мужские руки могут быть такими... Они поглаживали ее, чуть-чуть
прихватывали и тут же отпускали, источая беспрерывные ласки...
Этот человек умел в одно и то же время возбуждать и успокаивать. Когда его
нежнейшие пальцы ритмично пощипывали ее соски, Эвелин хотелось закричать от
прилива желания, но в следующую минуту она, как убаюканный колыбельной песней
ребенок, млела от прикосновений его жаркого языка, повторявшего движения
котенка, жадно лакавшего молоко. Лежа на спине, широко разбросав ноги,
зажмурив от наслаждения глаза, она отдавала себя этим пальцам-победителям,
полностью овладевшим ею... Иногда эти магические пальцы становились такими
легкими, что уподоблялись крыльям впорхнувшей в окно ночной бабочки. Когда
они кружились вокруг истомленных грудей, те набухали еще и еще, грозя
прорваться от неутоленных желаний... Потом они подлетали к интимному естеству
ее, каждый взмах их крыльев, едва касавшихся уже распахнувшихся губ,
распространял жгучие импульсы по всем ее органам, заставлял ее лоно
выбрасывать новую порцию густого секрета... И тогда плотный и влажный язык
заполнял собой ямку вокруг пупка. С трудом сдерживаемое вожделение вновь
уступало место умиротворению и сладкому опьянению...
Потом он вкрадчивым движением перевернул ее тело и своим жарким языком
принялся осыпать ласками ее круто-взбитую попу, все чаще обращаясь к
развилине между круглыми белыми взгорьями... Два пальца подкрались к
наморщенному анусу и приоткрыли его сжатый зев. В него ткнулся гибкий и
трепетный язык, от которого тотчас побежали по всем нервным центрам
воспаляющие волны сигналов. Эвелин не могла сдерживать вырывающиеся стоны,
она была во власти гипнотической силы, которая то погружала ее в кайф
хмельной дремоты, то возвращала к острой яви любовной игры.
Мужчина не позволял ей дотрагиваться до него. Он будто исполнял на ее теле,
как на диковинном инструменте, фантастическую симфонию, стремясь добиться
полной гармонии движений своих рук и отзывов всех ее органов чувств. Когда
его пальцы, словно перебирая струны, ластились к ложбинке между ягодицами, а
другая рука мягко ложилась на губы ее рта, к Эвелин сквозь толщу наслоений
многих лет пробивалось давно забытое ощущение детства -- вот точно так же
кто-то, наверное, няня, ласковыми руками умел прогнать ее ночные страхи,
приголубить и успокоить...
Извиваясь под непрекращающимся дождем ласк колдовских рук, она уже
настраивалась под надвигающийся и такой желанный оргазм. Неудержимо
задвигались бедра, будто исполняя ритуальный танец, ритм которого все
убыстрялся. Все в ней сейчас стремилось к одной цели -- ей необходимо было
кончить...
Темнокожий мужчина заметил это, его горячий рот прижался к подрагивающим
тайным устам Эвелин. Он сделал это как раз в нужный момент, чтобы сразу
принять от нее благодарность в виде молокоподобного флюида, от которого
рывками освобождалось ее изнуренное ожиданием и наконец расслабляющееся
тело...
* * *
Если в кишлаках путники чувствовали себя в полной безопасности, то появляться
в городах они избегали. В каждом городе находились англичане, риск был
слишком велик. Когда они добрались до Пешавара, то объехали его стороной и
повернули к Хайбару, от которого начиналась дорога, тянувшаяся до самого
Кабула.
Весной и летом Хайбарское ущелье представляет собой чудесное место. Суровость
окружающих гор смягчается яркой палитрой диких цветов, которые распускаются
всюду, где на каменистой почве удается зацепиться их корням. Пыльная дорога
идет между раскидистых деревьев, по обе стороны от нее поднимаются вверх
зеленые уступы террас, на которых лежат небольшие пшеничные и кукурузные
поля. В это время года небо здесь ярко-синее, на его фоне белеют снеговые
шапки Гиндукуша, напоминая, что зелень лета рано или поздно будет сметена
холодными пронизывающими ветрами.
Сейчас они были на земле пуштунов. Они часто встречали группы всадников:
сбруя и попоны их лошадей были богато украшены. За спиной у всех были
инкрустированные ружья, с поясов свисали отделанные серебром кинжалы. Иногда
пуштуны останавливались и пристально вглядывались в проезжающих мимо
путников. На приветствия они отвечали сдержанным кивком головы. У некоторых
пуштунов были тонкие лица с орлиными носами, от других мусульман-горцев их
можно было отличить по черному цвету чалмы.
На этой земле Абулшер и Имхет чувствовали себя неспокойно. Если прежде они
подолгу отдыхали в кишлаках, то теперь беспрерывно спешили. Путешествие
превратилось в настоящее бегство. Абулшер объяснил Эвелин, что пуштунские
племена фактически контролируют всю приграничную с Афганистаном область и
считают себя в ней хозяевами. Они способны учинить кровавую расправу с
чужаками, чье присутствие здесь сочтут нежелательным. Хмурясь, он говорил:
-- Пуштуны -- как хищные звери, они нападают внезапно. От них не жди ни
жалости, ни пощады... Чем быстрее мы проедем эти места, тем лучше.
Оказавшись на пуштунской территории, путники скакали почти весь день,
остановившись лишь на пару часов, чтобы вскипятить на костре чайник и съесть
по лепешке. Покончив с чаем, Абулшер и Эвелин остались у догорающего костра,
а Имхет повел лошадей к реке.
Потом они снова двинулись в путь. Эвелин привыкла к седлу, она могла проводить
в нем сколько угодно времени. Лишь поначалу у нее побаливали ноги, и когда
они спешивались, то было трудно ходить. Ей удалось преодолеть это, она не
желала отставать от мужчин. Эвелин опасалась, что если Абулшер и Имхет оставят
ее в каком-нибудь кишлаке, то там быстро распознают кто она на самом деле.
Проводя долгие часы в седле, Эвелин размышляла о превратностях своей судьбы,
но почти не вспоминала о родителях, о гарнизонной жизни в Саргохабаде. Только
один раз военный городок напомнил ей о себе -- она увидела в поле одинокого
крестьянина, на котором была поношенная английская форма. Вид военной одежды
вызвал в памяти торжественные марши на плацу, танцы с молодыми офицерами и
воскресные пикники.
Словно прочитав ее мысли, Абулшер спросил у Эвелин, не соскучилась ли она по
дому. Эвелин отрицательно покачала головой. Он повернулся к брату и сказал:
-- Раненая волчица приползает умирать в родное логово...
* * *
Они все ехали по пуштунской земле -- Абулшер и Имхет впереди, Эвелин чуть
отстав от них. Неожиданно братья остановились. Абулшер сложил руку козырьком,
чтобы защититься от яркого солнца, и стал напряженно всматриваться вниз, в
долину, простирающуюся у подножия горы, по склону которой они держали путь.
Эвелин поглядела туда и увидела одинокого всадника -- он размахивал рукой,
явно стараясь привлечь их внимание.
Абулшер и Имхет были в нерешительности -- спускаться ли им в долину или
подождать здесь. Но всадник уже направил своего коня к тропе, он быстро
приближался. На полном скаку он поднял ружье и выстрелил в воздух. Так один
тхалец приветствует другого, встречая его в горах. Братья поняли, что перед
ними их соплеменник.
Подъехав, всадник поздоровался и, торопясь, начал говорить. Он сообщил, что
два дня назад видел в сорока милях отсюда патруль из солдат-гурок во главе с
английским офицером. Патруль кого-то разыскивал. Теперь тхальцы разослали по
окрестностям гонцов, чтобы предупредить своих.
