- Не совсем, - критически изрек Мейзлик. - Как-то из
всего этого я не могу установить, что "июля пятнадцатого
дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер
такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену
Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена
в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии". Обо
всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить,
нет ни слова. Да-с.
- Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал
поэт, теребя себя за нос. - А поэзия - это внутренняя
реальность. Поэзия - это свободные сюрреалистические
образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те
зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен
проникнуться читатель. И тогда он поймет, - укоризненно
закончил Нерад.
- Скажите пожалуйста! -воскликнул Мейзлик - Ну, ладно,
дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут
говорится? Гм... "Дома в строю темнели сквозь ажур..."
Почему в строю? Объясните-ка это.
- Житная улица, - безмятежно сказал поэт. - Два ряда
домов. Понимаете?
- А почему это не обозначает Национальный проспект? -
скептически осведомился Мейзлик.
- Потому, что Национальный проспект не такой прямой, -
последовал уверенный ответ.
- Так, дальше: "Рассвет уже играл на мандолине..."
Допустим. "Краснела дева..." Извиняюсь, откуда же здесь
дева?
- Заря, - лаконически пояснил поэт.
- Ах, прошу прощения. "В дальний Сингапур вы уносились в
гоночной машине"?
- Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, -
объяснил поэт.
- Он был гоночный?
- Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался.
Словно спешил на край света.
- Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в
Сингапур, боже мой?
Поэт пожал плечами.
- Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.
- А какое отношение имеют к этому малайцы? А?
Поэт замялся.
- Вероятно, машина была коричневого цвета, - задумчиво
произнес он. - Что-то коричневое там непременно было.
Иначе откуда взялся бы Сингапур?
- Так, - сказал Мейзлик. - Другие свидетели говорили,
что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же
верить?
- Мне, - сказал поэт. - Мой цвет приятнее для глаза.
- "Повержен в пыль надломленный тюльпан", - читал далее
Мейзлик. - "Надломленный тюльпан" - это, стало быть, пьяная
побирушка?
- Не мог же я так о ней написать! - с досадой сказал
поэт. - Это была женщина, вот и все. Понятно?
- Ага! А это что: "О шея лебедя, о грудь, о барабан!" -
Свободные ассоциации?
- Покажите, - сказал, наклоняясь, поэт. - Гм... "О шея
лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки"... Что бы все это
значило?
- Вот и я то же самое спрашиваю, - не без язвительности
заметил полицейский чиновник.
- Постойте, - размышлял Нерад. - Что-нибудь подсказало
мне эти образы... Скажите, вам не кажется, что двойка
похожа на лебединую шею? Взгляните.
И он написал карандашом "2".
- Ага! - уже не без интереса воскликнул Мейзлик. - Ну,
а это: "о грудь"?
- Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей,
не так ли?
- Остаются барабан и палочки! - взволнованно воскликнул
полицейский чиновник.
- Барабан и палочки... - размышлял Нерад. - Барабан и
палочки... Наверное, это пятерка, а? Смотрите, - он
написал цифру 5. - Нижний кружок словно барабан, а над ним
палочки.
- Так, - сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру "235".
- Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?
- Номер? Я не заметил никакого номера, - решительно
возразил Нерад. - Но что-то такое там было, иначе бы я так
не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы
думаете?
Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт
не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался
найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.
- Я на минутку, - сказал Мейзлик. - Зашел только сказать
вам, что это действительно было авто номер двести тридцать
пять.
- Какое авто? - испугался поэт.
- "О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки!" -
одним духом выпалил Мейзлик. - И насчет Сингапура
правильно. Авто было коричневое.
- Ага! - вспомнил поэт. - Вот видите, что значит
внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих
стихотворения? Теперь-то вы их поймете.
- В другой раз! - поспешил ответить полицейский
чиновник. - Когда у меня опять будет такой случай, ладно?
1928
Карел Чапек. Покушение на убийство
Перевод Т. Аксель и О. Молочковского
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
В тот вечер советник Томса кейфовал и, нацепив радионаушники, с
благодушной улыбкой слушал славянские танцы Дворжака. "Вот это музыка!" -
удовлетворенно приговаривал он. Вдруг на улице что-то дважды хлопнуло, и из
окна на голову советника со звоном посыпались стекла. Томса жил в первом
этаже.
Советник поступил так, как поступил бы каждый из нас: он несколько
секунд подождал, что будет дальше, потом снял наушники и со строгим видом
огляделся: что такое произошло? И только после этого перепугался, увидев,
что окно, у которого он сидел, прострелено в двух местах, а дверь напротив
расщеплена и в ней засела пуля. Первым побуждением Томсы было с пустыми
руками выбежать на улицу и схватить преступника за шиворот. Но когда человек
в летах и ему свойственна известная степенность, он обычно пропускает первый
импульс и действует уже по второму. Поэтому Томса кинулся к телефону и
вызвал полицейский участок.
- Алло, срочно пошлите кого-нибудь ко мне. На меня только что
покушались.
- А где это? - осведомился сонный и апатичный голос.
- У меня дома! - вскипел Томса, словно полиция была в чем-то виновата.
- Это же безобразие - ни с того ни с сего стрелять в мирного гражданина,
который сидит у себя дома. Необходимо строжайшее расследование! Этого еще не
хватало, чтобы...
- Ладно, - прервал его сонный голос. - Пошлем кого-нибудь.
Советник сгорал от нетерпения; ему казалось, что этот кто-то тащится
целую вечность. А на самом деле уже через двадцать минут к нему явился
рассудительный полицейский инспектор и с интересом осмотрел простреленное
окно.
- Кто-то выстрелил в окно, сударь, - деловито объявил он.
- Это я и без вас знаю, - рассердился Томса. - Ведь я сидел тут, у
самого окна.
- Калибр семь миллиметров, - заметил инспектор, выколупывая ножом пулю
из двери. - Похоже, что из армейского револьвера старого образца. Обратите
внимание, этот тип должен был влезть на забор. Стой он на тротуаре, пуля
пролетела бы выше. Значит, он целился в вас, сударь.
- Это замечательно! - с горечью отозвался Томса. - А я было подумал,
что он просто хотел угодить в дверь.
- Кто же это сделал? - осведомился инспектор, не давая сбить себя с
толку.
- Извините, я не могу дать вам его адрес, - иронически ответил
советник. - Я этого господина не видел и позабыл пригласить его в дом.
- М-да, дело не так-то просто, - невозмутимо сказал инспектор. - Ну, а
кого вы подозреваете?
У Томсы уже лопалось терпение.
- Что значит подозреваю! - воскликнул он раздраженно. - Молодой
человек, я ведь не видел этого мерзавца. Даже если бы он постоял там, ожидая
от меня воздушного поцелуя, в темноте я его все равно не узнал бы. Знай я,
кто он такой, стал бы я вас беспокоить, как вы думаете!
- Ну да, - успокоительно отозвался инспектор. - Но, может быть, вы
вспомните, кому ваша смерть могла быть выгодна, кто хотел бы вам отомстить?
Учтите, это не грабеж. Грабитель не стреляет без крайней необходимости.
Может быть, у вас есть враги? Вот об этом вы и скажите, а мы расследуем.
Томса смутился: об этой стороне дела он не подумал.
- Понятия не имею, - неуверенно начал он, мысленным взором окидывая всю
свою тихую жизнь чиновника и старого холостяка. - Откуда бы у меня взялись
враги? - продолжал он с удивлением. - Честное слово, я ни одного не знаю.
Нет, это исключено. - И он покачал головой. - Я ведь ни с кем не встречаюсь,
живу замкнуто, никуда не хожу, ни во что не вмешиваюсь... За что мне мстить?
Инспектор пожал плечами.
- Я тем более не знаю, сударь. Но, может быть, к завтрашнему дню вы
вспомните? Вы не боитесь оставаться здесь?
- Нет, не боюсь, - сказал Томса и задумался.
"Странное дело, - смущенно твердил он себе, оставшись один - почему,
да, почему в меня стреляли? Ведь я живу прямо-таки отшельником. Отсижу на
службе и иду домой... у меня и знакомых-то нет! Почему же меня хотели
застрелить?" - удивлялся он. В душе росла горечь от такой несправедливости.
Ему становилось жаль самого себя. "Работаю как вол, - думал он, - даже беру
работу на дом, не расточительствую, не знаю никаких радостей, живу, как
улитка в раковине, и вдруг, бац! Кому-то вздумалось пристукнуть меня. Боже,
откуда у людей такая беспричинная злоба?" Советник был изумлен и подавлен.
"Кого я обидел? Почему кто-то так неистово ненавидит меня?"
"Нет, тут, наверное, ошибка, - размышлял он, сидя на кровати с одним
ботинком в руке. - Ну, конечно, меня спутали с кем-то. С тем, кому хотели
отомстить. Да, это так, - решил он с облегчением. - За что, за что
кто-нибудь может ненавидеть именно меня?"
Ботинок вдруг выпал из руки советника. Не без смущения он вспомнил, как
недавно сболтнул страшную глупость: в разговоре со знакомым, неким Роубалом,
допустил бестактный намек на его жену. Всему свету известно, что жена
изменяет Роубалу и путается с кем попало; да и сам Роубал знает, но не хочет
подавать виду. А я, олух этакий, так глупо брякнул об этом!.. Советнику
вспомнилось, как Роубал с трудом перевел дыхание и стиснул кулаки. "Боже, -
ужаснулся Томса, - как я обидел человека! Ведь он безумно любит свою жену.
Я, конечно, попытался перевести разговор на другую тему, но как Роубал
закусил губу! Вот уж у кого есть причина меня ненавидеть! Конечно, не может
быть и речи о том, что в меня стрелял он. Но я бы не удивился, если..."
Томса оторопело уставился в пол. "Или вот, например, мой портной... -
вспомнил он с тягостным чувством, - пятнадцать лет он шил на меня, а потом
мне сказали, что у него открытая форма туберкулеза. Понятное дело, всякий
побоится носить платье, на которое кашлял чахоточный. И я перестал у него
шить. А он пришел просить, сижу, мол, без работы, жена болеет, надо
отправить детей в деревню... не удостою ли я его вновь своим доверием. О
господи, как он был бледен и как болезненно обливался потом! "Господин
Колинский, - сказал я ему, - ничего не выйдет, мне нужен портной получше, я
был вами недоволен". - "Я буду стараться, господин Томса", - умолял он,
потный от испуга и растерянности, и чуть не расплакался. "А я, - вспомнил
советник, - я спровадил его, сказав: "Ну, там видно будет", - хорошо
известная беднякам фраза! Портной тоже может меня ненавидеть, - ужаснулся
советник, - ведь это страшно: просить кого-нибудь о спасении жизни и
получить такой бездушный отказ! Но что мне было делать? Я знаю, он в меня не
стрелял, но..."
У советника становилось все тяжелее на душе. Вспомнилось еще кое-что...
"Как это было нехорошо, когда я на службе взъелся на нашего курьера. Никак
не мог найти один документ, ну, и вызвал этого старика, накричал на него при
всех, как на мальчишку. Что, мол, за беспорядок, вы идиот, во всем здесь
хаос, надо гнать вас в шею!.. А документ потом нашелся у меня в столе!
Старик тогда даже не пикнул, только дрожал и моргал глазами..." Советника
бросило в жар. "Но ведь не следует извиняться перед подчиненными, даже если
немного обидишь их, - успокаивал он себя. - Как, должно быть, подчиненные
