великий грешник. Но вдруг он умолк, словно утомившись, и
прикрыл глаза.
- Отдохни, возлюбленный сын, - терпеливо подбодрил его
священник, - а потом продолжишь.
- Я кончил, преподобный отец, - ответил дон Хуан. - Если
же я и забыл о чем- нибудь, так уж верно это какие-нибудь
пустяки. Их господь бог милостиво простит мне.
- Как так?! - вскричал падре Хасинто. - Это ты
называешь пустяками? А прелюбодеяния, которые ты совершал
на каждом шагу всю свою жизнь, а женщины, соблазненные
тобой, а нечистые страсти, которым ты предавался столь
необузданно? Нет, братец, изволь-ка исповедаться как
следует; от бога, развратник, не укроется ни один из твоих
бесстыдных поступков; лучше покайся в своих мерзостях и
облегчи грешную душу!
На лице дона Хуана отразилось страдание и нетерпение.
- Я уже сказал вам, отче, - упрямо повторил он, - что я
кончил. Клянусь честью, больше мне не в чем исповедоваться.
В эту минуту хозяин гостиницы Посада де лас Реинас
услыхал отчаянный крик в комнате раненого.
- Господь с нами, - воскликнул он, перекрестившись, -
сдается мне, падре Хасинто изгоняет дьявола из бедного
сеньора. Господи боже, не очень-то мне по нраву, когда
такие вещи происходят в моей гостинице.
Упомянутый крик продолжался довольно долго - за это время
можно было бы сварить бобы, временами он переходил в
приглушенные настойчивые уговоры, потом снова раздавался
дикий рев; вдруг из комнаты раненого выскочил падре Хасинто,
красный, как индюк, и, призывая матерь божию, кинулся в
церковь. После этого в гостинице воцарилась тишина; только
удрученный Лепорелло проскользнул в комнату своего
господина, который лежал, закрыв глаза, и стонал.
После обеда в город приехал падре Ильдефонсо, член
Общества Иисуса (2), - он следовал на муле из Мадрида в
Бургос; и так как день был слишком жаркий, падре Ильдефонсо
остановился у дома священника и навестил отца Хасинто.
Падре Ильдефонсо был аскетического вида человек, высохший до
того, что напоминал старую колбасу, с бровями, густыми, как
волосы под мышкой отставного кавалериста.
Выпив вместе с хозяином дома кислого молока, иезуит
вперил свой взор в отца Хасинто, который тщетно пытался
скрыть, что он чем-то угнетен. Стояла такая тишина, что
жужжание мух казалось почти громом.
- Вот в чем дело, - проговорил, наконец, измученный падре
Хасинто. - Есть у нас здесь один великий грешник,
находящийся при последнем издыхании. Знайте, дон
Ильдефонсо, это - тот самый печальной известности дон Хуан
Тенорио. У него здесь была какая-то ссора, не то поединок -
короче, я отправился исповедать его. Сначала все шло как по
маслу; очень хорошо он исповедался, ничего не скажешь, но
как дошло дело до шестой заповеди - так и заколодило, и я не
добился от него ни слова. Говорит - ему не в чем каяться.
Этакому-то безобразнику, матерь божия! Как подумаю, что он
величайший развратник обеих Кастилии... ни в Валенсии, ни в
Кадиксе нет ему равных. Говорят, за последние годы он
соблазнил шестьсот девяносто семь девиц; из них сто
тринадцать ушло в монастырь, около пятидесяти было убито в
справедливом гневе отцами или супругами, и примерно у
стольких же сердце разорвалось от горя. И вот представьте
себе, дон Ильдефонсо, этакий сладострастник на смертном одре
твердит мне в глаза, будто in puncto (3) прелюбодеяния ему
не в чем исповедаться! Что вы на это скажете?
- Ничего, - ответил отец иезуит. - И вы отказали ему в
отпущении грехов?
- Конечно, - сокрушенно ответил падре Хасинто. - Все
уговоры оказались тщетными. Я так говорил с ним, что и в
камне пробудил бы раскаяние, - но на этого архибездельника
ничто не действует. "Грешен, мол, в гордыне, отче, -
говорил он мне, - и клятвы преступал, все, что угодно; но о
чем вы меня спрашиваете - об этом мне нечего сказать". И
знаете, в чем загвоздка, дон Ильдефонсо? - вдруг вырвалось
у падре, и он поспешно перекрестился. - Я думаю, он был
связан с дьяволом. Вот почему он не может в этом
исповедаться. Это были нечистые чары. Он соблазнял женщин
властью ада. - Отец Хасинто содрогнулся. - Вам бы
взглянуть на него, домине. Я бы сказал - это по его глазам
видно.
Дон Ильдефонсо, член Общества Иисуса, молча раздумывал.
- Если вы хотите, - произнес он наконец, - я посмотрю на
этого человека.
Дон Хуан дремал, когда отец Ильдефонсо тихо вступил в
комнату и мановением руки выслал Лепорелло; потом иезуит
уселся на стул в головах постели и стал изучать осунувшееся
лицо умирающего.
После долгого молчания раненый застонал и открыл глаза.
- Дон Хуан, - мягко начал иезуит, - вам, вероятно, трудно
говорить.
Дон Хуан слабо кивнул.
- Это не важно, - продолжал иезуит. - Ваша исповедь,
сеньор Хуан, осталась неясной в одном пункте. Я не стану
задавать вам вопросы, но, может быть, вы сможете дать
понять, согласны ли вы с тем, что я вам скажу - о вас.
Глаза раненого почти со страхом устремились на
неподвижное лицо монаха.
- Дон Хуан, - начал падре Ильдефонсо почти светским
тоном. - Я давно уже слышал о вас и обдумывал - почему же
вы мечетесь от женщины к женщине, от одной любви к другой;
почему никогда вы не могли пребывать, не могли оставаться в
том состоянии блаженства и покоя, которое мы, люди, называем
счастьем...
Дон Хуан оскалил зубы в скорбной ухмылке.
- От одной любви к другой, - продолжал Ильдефонсо
спокойно. - Словно вам надо было снова и снова убеждать
кого-то - видимо самого себя, - что вы достойны любви, что
вы именно из тех мужчин, каких любят женщины, - несчастный
дон Хуан!
Губы раненого шевельнулись; похоже было, что он повторил
последние слова.
- А вы между тем, - дружески продолжал монах, - никогда
не были мужчиной, дон Хуан; только дух ваш был духом
мужчины, и этот дух испытывал стыд, сеньор, и отчаянно
стремился скрыть, что природа обделила вас тем, что даровано
каждому живому существу...
С постели умирающего послышалось детское всхлипывание.
- Вот почему, дон Хуан, вы играли роль мужчины с
юношества; вы были безумно храбры, авантюристичны, горды и
любили выставлять себя напоказ - и все лишь для того, чтобы
подавить в себе унизительное сознание, что другие - лучше
вас, что они - более мужчины, чем вы; и потому вы
расточительно нагромождали доказательства; никто не мог
сравниться с вами, потому что вы только притворялись, вы
были бесплодны - и вы не соблазнили ни одной женщины, дон
Хуан! Вы никогда не знали любви, вы - только лихорадочно
стремились при каждой встрече с пленительной и благородной
женщиной околдовать ее своим духом, своим рыцарством, своей
страстью, которую вы сами себе внушали; все это вы умели
делать в совершенстве, ибо вы играли роль. Но вот наступал
момент, когда у женщины подламываются ноги о, вероятно, это
было адом для вас, дон Хуан, да, это было адом, ибо в тот
момент вы испытывали приступ вашей злосчастной гордыни и
одновременно - самое страшное свое унижение. И вам
приходилось вырываться из объятий, завоеванных ценой жизни,
и бежать, несчастный дон Хуан, бежать от покоренной вами
женщины, да еще с какой-нибудь красивой ложью на этих
победительных устах. Вероятно, это было адом, дон Хуан.
Раненый плакал, отвернувшись к стене.
Дон Ильдефонсо встал.
- Бедняга, - сказал он. - Вам стыдно было признаться в
этом даже на святой исповеди. Ну, вот видите, все
кончилось, но я не хочу лишать падре Хасинто раскаявшегося
грешника.
И он послал за священником; и когда отец Хасинто пришел,
дон Ильдефонсо сказал ему:
- Вот что, отче, он признался во всем и плакал. Нет
сомнения, что раскаяние его исполнено смирения; пожалуй, мы
можем отпустить ему его грехи.
1932
----------------------------------------------------------
1) - любовных (лат.).
2) - Член Общества Иисуса. - Общество Иисуса -
иезуитский монашеский орден (образован в 1534 г.);
его члены активно участвовали в борьбе с врагами
католической церкви, используя любые способы
воздействия на человеческую психику,
3) - в пункте (лат).
Карел Чапек. Голубая хризантема
Перевод Т. Аксель и О. Молочковского
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
- Я расскажу вам, - сказал старый Фулинус, - как
появилась на свет голубая хризантема "Клара". Жил я в ту
пору в Лубенце и разбивал лихтенбергский парк в княжеском
имении. Старый князь, сударь, знал толк в садоводстве. Он
выписывал из Англии, от Вейче, целые деревья и одних луковиц
заказал в Голландии семнадцать тысяч. Но это так, между
прочим. Так вот, однажды в воскресенье иду я по улице и
встречаю юродивую Клару, этакую глухонемую дурочку, вечно
она заливается блаженным смехом. Не знаете ли вы, почему
юродивые всегда так счастливы? Я хотел обойти ее стороной,
чтобы не полезла целоваться, и вдруг увидел в лапах у нее
букет - укроп и какие-то еще полевые цветы, а среди них,
знаете что? Немало я на своем веку цветов видел, но тут
меня чуть удар не хватил: в букетике у этого чучела была
махровая голубая хризантема! Голубая, сударь! Цвета
примерно Phlox Laphami (1); лепестки с чуть сероватым
отливом и атласно-розовой каемкой; сердцевина похожа на
Campanula turbirata (2) - цветок необыкновенно красивый,
пышный. Но не в этом дело. Дело в том, сударь, что такой
цвет у индийских хризантем устойчивых сортов, тогда, да и
сейчас, совершенная невидаль. Несколько лет назад я побывал
в Лондоне у старого сэра Джемса Вейче, и он как-то
похвалился мне, что однажды у них цвела хризантема,
выписанная прямо из Китая, голубая, с лиловатым оттенком;
зимой она, к сожалению, погибла. А тут в лапах у Клары, у
этого пугала с вороньим голосом, такая голубая хризантема,
что красивее трудно себе и представить. Ладно...
Клара радостно замычала и сует мне этот самый букет. Я
дал ей крону и показываю на хризантему.
- Где ты взяла ее, Клара?
Клара радостно кудахчет и хохочет. Больше я ничего от
нее не добился. Кричу, показываю на хризантему, - хоть бы
что. Знай лезет обниматься.
Побежал я с этой драгоценной хризантемой к старому князю.
- Ваше сиятельство, они растут где-то тут, неподалеку.
Давайте искать.
Старый князь тотчас велел запрягать и сказал, что мы
возьмем с собой Клару. А Клара тем временем куда-то
исчезла, будто провалилась. Стоим мы около коляски и
ругаемся на чем свет стоит, - князь-то прежде служил в
драгунах. Не успели мы еще и наругаться вдоволь, как вдруг,
высунув язык, прибегает Клара и протягивает мне целый букет
голубых хризантем, только что сорванных. Князь сует ей сто
крон, а Клара от обиды давай реветь. Она, бедняжка, никогда
не видела сотенной бумажки. Пришлось мне дать ей одну
крону. Тогда она успокоилась, стала визжать и
пританцовывать, а мы посадили ее на козлы, показали ей на
хризантемы: ну, Клара, куда ехать?
Клара на козлах взвизгивала от удовольствия. Вы себе не
представляете, как был шокирован почтенный кучер, которому
пришлось сидеть рядом с ней. Лошади шарахались от визга и
кудахтанья Клары, в общем чертовская была поездка. Так вот,
едем мы этак часа полтора. Наконец я не выдержал.
- Ваше сиятельство, мы проехали не меньше четырнадцати
километров.
- Все равно, - проворчал князь, - хоть сто!
- Ладно, - отвечаю я. - Но ведь Клара-то вернулась со
вторым букетом через час. Стало быть, хризантемы растут не
дальше чем в трех километрах от Лубенца.
- Клара! - крикнул князь и показал на голубые
хризантемы. - Где они растут? Где ты их нарвала?
Клара закаркала в ответ и все тычет рукой вперед. Вернее
всего ей понравилось кататься в коляске. Верите ли, я
думал, князь пристукнет ее со злости, уж он-то умел
гневаться! Лошади были в мыле, Клара кудахтала, князь
бранился, кучер чуть не плакал с досады, а я ломал голову,
как найти голубые хризантемы.
- Ваше сиятельство, - говорю, - так не годится. Давайте
