с мокрыми лаптями на ногах, Юрай Чуп, застигнутый снежной метелью; Юрай Чуп,
не оставленный промыслом божьим". Послушайте, если бы вы увидели, что камень
катится вверх, а не вниз, то наверняка решили бы, что это чудо; но никто не
сочтет чудом крестный путь Юрая Чупа, который шел донести на самого себя; а
ведь это было куда более веское доказательство некой могущественной силы,
чем камень, катящийся по горе вверх. Погодите, не прерывайте меня... так
вот, коли кому охота видеть чудо, надо смотреть на людей, а не на каменья.
Когда мы добрались до Воловой Леготы, то больше походили на призраков и
не знали, на каком мы свете. Стучимся к старосте; все спят, потом староста
вылез с ружьем в руках, бородатый такой великан. Увидел, кто мы, стал на
колени и принялся снимать с нас лыжи, храня полное молчание. Когда я теперь
вспоминаю об этом, все мне представляется дивным видением, торжественным и
простым; ни слова не говоря, староста повел нас к одной из хат; в горнице
горели две свечи; перед образом молилась женщина, вся в черном; на постели в
белой рубахе лежала мертвая Марина Матейова, шея у нее была располосована
чуть ли не до позвонков; страшная и притом удивительно чистая рана, словно
мясник разделывал порося; и лицо было нечеловечески белое, такими лица
бывают, когда кровь вытекла вся до последней капли.
Потом -- также в полном безмолвии -- староста повел нас к себе; но в
его избу уже набилось одиннадцать мужиков в кожухах -- не знаю, помните ли
вы, как воняют эти кожухи из овчин: как-то щемяще и ветхозаветно. Староста
усадил нас за стол, откашлялся, поклонился и сказал:
-- Во имя господа нашего печалуемся о кончине рабы божьей Марины
Матейовой. Да смилуется над ней господь.
-- Аминь, -- произнесли одиннадцать мужиков и перекрестились.
А староста продолжал:
-- Два дня назад ночью слышу я: у порога тихонько скребется кто-то.
Думал, лисица, взял ружье и пошел к двери. Отворил, а на пороге -- женщина.
Поднял ее, а голова-то у нее назад и запрокинулась. Это была Марина Матейова
с перерезанной глоткой. Оттого она ничего и сказать не могла.
Староста внес Марину в избу и положил на постель; потом велел пастуху
трубить и сзывать к нему всех хозяев Воловой Леготы. Когда все собрались,
обратился к Марине и сказал:
-- Марина Матейова, пока ты жива, дай нам свидетельство, кто тебя убил.
Марина Матейова, не я ли убил тебя?
Марина не могла показать головой, лишь глаза прикрыла.
-- Марина, не был ли это сосед твой Влага, сын Василя? Марина прикрыла
свои страдальческие очи.
-- Марина Матейова, а не хозяин ли Когут, по прозвищу Ванька, что стоит
здесь, учинил это? Не Мартин ли Дудаш, твой сосед? Марина, не Баран ли это
был, по имени Шандор? Марина, стоит тут Андрей Воробец, не он ли содеял зло?
Марина, вот теперь перед тобой Климко Безухий, не он ли? И не этот ли мужик,
не Штепан ли Бобот? Марина, а может, сотворил беду Татка, лесник, сын Михала
Татки? Марина...
В эту минуту распахнулась дверь, и вошел Юрай Чуп, брат Марины
Матейовой. Марина вздрогнула, глаза у нее полезли из орбит.
-- Марина, -- продолжал староста, -- кто же убил тебя? Не приходил ли
сюда Федор, по имени Терентик? Но Марина уже не отвечала.
-- Молитесь! -- сказал Юрай Чуп, и все мужчины опустились на колени.
Наконец староста поднялся и сказал:
-- Впустите сюда женщин!
-- Рано еще, -- вмешался старый Дудаш. -- Усопшая раба божия, Марина
Матейова, во имя бога, дай знак: не убил ли тебя Дюро, пастух? Наступила
тишина.
-- Марина Матейова, душа, представшая перед господом, не Иван ли Тот,
Иванов сын, убил тебя? У всех перехватило дыхание.
-- Марина Матейова, во имя бога живого, ведь выходит, что убил тебя
родной брат, Юрай Чуп?
-- Я убил, -- сказал Юрай Чуп. -- Господь повелел мне: убей Марину, в
нее вселился злой дух.
-- Закройте ей глаза, -- приказал староста. -- А ты, Юрай, пойдешь
теперь в Ясиню и явишься к жандармам. Убил, скажешь, Марину Матейову. И до
той поры не присядешь и крошки в рот не возьмешь. Иди, Юрай!
После этих слов староста отворил дверь и впустил в избу женщин, чтоб
они оплакали покойницу.
Знаете, я до сих пор не пойму, от этих ли овчинных кожухов, от
утомления ли, но в том, что я видел и слышал, было так много поразительной
красоты, а может -- величия! Я должен был выйти на мороз, потому что у меня
закружилась голова, ей-богу, что-то росло в душе, словно долг велел мне
подняться и сказать: "Люди божьи, божьи люди! Мы будем судить Юрая Чупа
светским судом, но в вас живет закон божий". Я готов был поклониться им в
пояс; но жандарму это делать не положено; потому я вышел вон и так долго
себя костерил, пока снова не обрел свою жандармскую душу.
Знаете, жандармская служба -- ремесло грубое. Утром нашел я в халупе
Юрая Чупа долларовые бумажки, которые покойница Марина получала от мужа из
Америки. Разумеется, пришлось об этом доложить, ну, в суде и состряпали дело
об убийстве с целью ограбления. Юрая приговорили к смерти через повешение.
Но лично меня никто не убедит, что тот свой крестный путь он проделал лишь
своей волей. Мне хорошо известно, что в силах человеческих, а что выше
человеческих сил. И думаю, теперь я немножко представляю себе, что такое суд
божий.
Карел Чапек. Поэт
Перевод Т. Аксель и О. Молочковского
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Заурядное происшествие: в четыре часа утра на Житной
улице автомобиль сбил с ног пьяную старуху и скрылся, развив
бешеную скорость. Молодому полицейскому комиссару Мейзлику
предстояло отыскать это авто. Как известно, молодые
полицейские чиновники относятся к делам очень серьезно.
- Гм... - сказал Мейзлик полицейскому номер 141. -
Итак, вы увидели в трехстах метрах от вас быстро удалявшийся
автомобиль, а на земле - распростертое тело. Что вы прежде
всего сделали?
- Прежде всего подбежал к пострадавшей, - начал
полицейский, - чтобы оказать ей первую помощь.
- Сначала надо было заметить номер машины, - проворчал
Мейзлик, - а потом уже заниматься этой бабой... Впрочем, и
я, вероятно, поступил бы так же, - добавил он, почесывая
голову карандашом. - Итак, номер машины вы не заметили.
Ну, а другие приметы?
- По-моему, - неуверенно сказал полицейский номер 141, -
она была темного цвета. Не то синяя, не то темно-красная.
Из глушителя валил дым, и ничего не было видно.
- О господи! - огорчился Мейзлик. - Ну, как же мне
теперь найти машину? Бегать от шофера к шоферу и
спрашивать: "Это не вы переехали старуху?" Как тут быть,
скажите сами, любезнейший?
Полицейский почтительно и равнодушно пожал плечами.
- Осмелюсь доложить, у меня записан один свидетель. Но
он тоже ничего не знает. Он ждет рядом в комнате.
- Введите его, - мрачно сказал Мейзлик, тщетно стараясь
выудить что-нибудь в куцем протоколе. - Фамилия и
местожительство? - машинально обратился он к вошедшему, не
поднимая взгляда.
- Кралик Ян - студент механического факультета, -
отчетливо произнес свидетель.
- Вы были очевидцем того, как сегодня в четыре часа утра
неизвестная машина сбила Божену Махачкову?
- Да. И я должен заявить, что виноват шофер. Судите
сами, улица была совершенно пуста, и если бы он сбавил ход
на перекрестке...
- Как далеко вы были от места происшествия? - прервал
его Мейзлик.
- В десяти шагах. Я провожал своего приятеля из... из
пивной, и когда мы проходили по Житной улице...
- А кто такой ваш приятель? - снова прервал Мейзлик. -
Он тут у меня не значится.
- Поэт Ярослав Нерад, - не без гордости ответил
свидетель. - Но от него вы ничего не добьетесь.
- Это почему же? - нахмурился Мейзлик, не желая
выпустить из рук даже соломинку.
- Потому, что он... у него... такая поэтическая натура.
Когда произошел несчастный случай, он расплакался, как
ребенок, и побежал домой... Итак, мы шли по Житной улице,
вдруг откуда-то сзади выскочила машина, мчавшаяся на
предельной скорости...
- Номер машины?
- Извините, не заметил. Я обратил внимание лишь на
бешеную скорость и говорю себе - вот...
- Какого типа была машина? - прервал его Мейзлик.
- Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, -
деловито ответил студент механик. - Но в марках я, понятно,
не разбираюсь.
- А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая
или лимузин?
- Не знаю, - смущенно ответил свидетель. - Цвет,
кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что,
когда произошло несчастье, я как раз обернулся к приятелю:
"Смотри, говорю, каковы мерзавцы: сбили человека и даже не
остановились".
- Гм... - недовольно буркнул Мейзлик. - Это, конечно,
естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили
номер машины. Просто удивительно, до чего не наблюдательны
люди. Вам ясно, что виноват шофер, вы правильно заключаете,
что эти люди мерзавцы, а на номер машины вы - ноль внимания.
Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать
окружающее... Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше
не задерживаю.
Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта
Ярослава Нерада.
- Дома, - ответила хозяйка квартиры. - Спит.
Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на
полицейского. "Что же я такое натворил?" - мелькнуло у него
в голове.
Полицейскому, наконец, удалось объяснить Нераду, зачем
его вызывают в полицию.
- Обязательно надо идти? - недоверчиво осведомился поэт.
- Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был
немного...
- Под мухой, - понимающе сказал полицейский. - Я знаю
многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду.
По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о
небесных знамениях и о многих других вещах; только политике
были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе они
дошли до полиции.
- Вы поэт Ярослав Нерад? - спросил Мейзлик. - Вы были
очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену
Махачкову?
- Да, - вздохнул поэт.
- Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая,
закрытая, цвет, количество пассажиров, номер?
Поэт усиленно размышлял.
- Не знаю, - сказал он. - Я на это не обратил внимания.
- Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, -
настаивал Мейзлик.
- Да что вы! - искренне удивился Нерад. - Я никогда не
замечаю подробностей.
- Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? -
иронически осведомился Мейзлик.
- Так, общее настроение, - неопределенно ответил поэт.
Эту, знаете ли, безлюдную улицу... длинную...
предрассветную... И женская фигура на земле... Постойте!
- вдруг вскочил поэт. - Ведь я написал об этом стихи, когда
пришел домой.
Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета,
конверты, измятые клочки бумаги.
- Это не то, и эго не то... Ага, вот оно, кажется. - И
он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом
наизнанку конверте.
- Покажите мне, - вкрадчиво предложил Мейзлик.
- Право, это не из лучших моих стихов, - скромничал поэт.
- Но, если хотите, я прочту.
Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:
Дома в строю темнели сквозь ажур,
Рассвет уже играл на мандолине.
Краснела дева
В дальний Сингапур
Вы уносились в гоночной машине.
Повержен в пыль надломленный тюльпан.
Умолкла страсть Безволие... Забвенье
О шея лебедя!
О грудь!
О барабан и эти палочки -
трагедии знаменье!
- Вот и все, - сказал поэт.
- Извините, что же все это значит? - спросил Мейзлик. -
О чем тут, собственно, речь?
- Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт.
- Разве вам непонятно?
