волны выкинули меня на бульвары. Чувствуя приятную усталость, высадился
я на террасе кафе на углу бульвара Хаусман и улицы Друо.
Ну, вот я опять здесь, думал я, закуривая сигару и удобно располага-
ясь в податливом плетеном кресле, и вот ты, Париж! Целых два года мы не
видались с тобой, старый приятель, так давай же посмотрим друг другу в
глаза. Ну, Париж, начинай, выкладывай, покажи, чему ты за это время нау-
чился, начинай, покажи мне твой непревзойденный звуковой фильм "Парижс-
кие бульвары", шедевр света, красок и движения, фильм, в котором участ-
вуют тысячи неоплаченных и неподсчитанных статистов под звуки неподража-
емой музыки твоих улиц, звенящей, грохочущей, шумной. Не скупись, скорее
покажи себя, покажи, на что ты способен, заведи свою исполинскую шарман-
ку, дай послушать шумы и звуки твоих улиц, пусть катятся машины, вопят
газетчики, кричат рекламы, ревут гудки, сверкают магазины, спешат люди -
вот я сижу и жду, готовый воспринять тебя, у меня есть и досуг и охота
смотреть и слушать до тех пор, пока не зарябит в глазах и не замрет
сердце. Ну, начинай, не скупись, не утаивай ничего, больше, больше да-
вай, громче, громче, давай все новые и новые крики и возгласы, гудки и
дребезжащие звуки, меня это не утомит, я весь превратился в зрение и
слух, ну, скорей отдайся мне целиком, ведь я тоже отдаюсь тебе, отдайся
мне, вечно новый, вечно пленительный город!
И - третье очарование этого необычайного утра - я уже чувствовал по
знакомому трепету в крови, что сегодня у меня опять один из тех моих
приступов любопытства, которые чаще всего приходят ко мне после путе-
шествия или бессонной ночи. В такие дни я чувствую себя раздвоенным и
даже размноженным. Мне уже мало тогда моей собственной, ограниченной оп-
ределенными рамками жизни; что-то напирает, теснит меня изнутри, словно
выталкивая из моей оболочки, как бабочку из ее куколки. Все поры раскры-
ты, все нервы напряжены, это уже не нервы, а тончайшие, горячие крючоч-
ки; у меня появляется какое-то сверхслышание, сверхвидение, мысль рабо-
тает
с почти пугающей ясностью, слух и зрение необычайно обостряются. Все,
чего коснется мой взгляд, завораживает меня своей тайной. Я могу часами
наблюдать за дорожником, как он вздыбливает асфальт электробуром, и,
глядя на него, я так остро ощущаю его работу, что каждое движение его
вздрагивающих плеч невольно передается и мне. Я могу без конца стоять
перед чужим окном и выдумывать жизнь незнакомого человека, который здесь
живет или мог бы здесь жить, я могу следить за прохожим или часами идти
за ним по пятам, притянутый, как магнитом, бессмысленным любопытством,
ясно сознавая при этом, что поведение мое покажется непонятным и глупым
всякому, кто случайно обратит на меня внимание, и все же эта игра увле-
кает меня сильнее, чем любое театральное зрелище или приключение, о ко-
тором рассказано в книге. Быть может, такая сверхвозбудимость, такое
обостренное ясновидение самым естественным образом связано с внезапной
переменой места и является простым следствием изменения атмосферного
давления и вызванного им изменения состава крови, - я никогда не пытался
объяснить себе это странное нервное возбуждение. Но каждый раз, когда
оно у меня появляется, моя обычная жизнь кажется мне бледной и буднич-
ной, а все ее события ничтожными и пустыми. Только в такие минуты я во
всей полноте ощущаю себя самого и фантастическое многообразие жизни.
Вот и в тот благословенный апрельский день я сидел в кресле на берегу
человеческого потока в таком состоянии саморасширенности и напряженно,
всем своим существом ждал, сам не зная чего. Но ждал с тем трепетным
ощущением холодка, с которым рыболов ждет, чтоб дернулся поплавок. Я
инстинктивно знал, что сегодня мне непременно встретится что-то или
кто-то, ибо сегодня меня томило желание перевоплотиться, дать пищу игре
воображения, утолить любопытство. Но улица ничего мне не подбрасывала, и
через полчаса я устал глядеть на людской поток, я уже переставал разли-
чать лица в выплеснутой на бульвар пестрой толпе. В глазах рябило от
желтых, коричневых, черных, серых шляп, капюшонов и кепи, ненакрашенных
и грубо накрашенных лиц - все слилось в скучные помылки, в грязноватые
помои, и чем больше уставали мои глаза, тем бесцветнее, мутнее казалась
мне катившаяся передо мной человеческая волна. Я был утомлен, как от ми-
гающей и нечеткой копии фильма, и уже хотел встать и уйти. И тут... и
тут я, наконец, увидел его.
Сначала я обратил на него внимание просто потому, что он все снова и
снова попадал в поле моего зрения. Все остальные сотни и тысячи людей,
поток которых прокатился за эти полчаса мимо меня, исчезали, словно кто-
то дергал их за невидимые веревочки; быстро мелькали то профиль, то
тень, то силуэт, и течение уносило их навсегда. И только этот один чело-
век всплывал все снова и все на том же месте; поэтому я и заметил его.
Так прибой иногда с непонятным упорством выплескивает на берег все ту же
грязную водоросль, слизывает ее мокрым своим языком, и тут же снова выб-
расывает, и снова тащит обратно; вот и этот человек: только он один все
снова всплывал в людском водовороте, и почти каждый раз через определен-
ные, почти равные промежутки времени, и всегда на том же месте, и всегда
у него был тот же затаенный, странно погашенный взгляд. Больше в нем не
было ничего достопримечательного; на щуплом, исхудалом теле висело лет-
нее пальтишко канареечного цвета, явно с чужого плеча, - из рукавов тор-
чали только самые кончики пальцев; старомодное канареечное пальтишко,
непомерно широкое, не по росту длинное, и острая мышиная мордочка с
бледными, будто полинялыми губами, над которыми как-то боязливо топорщи-
лись белобрысые редкие усики, - сочетание получалось довольно комичес-
кое. Было в этом жалком субъекте что-то нескладное, разболтанное - одно
плечо ниже другого, ноги тонкие, как у паяца, лицо озабоченное; он
всплывал то справа, то слева в людской волне, останавливался, по-видимо-
му, в нерешительности, пугливо озирался, как зайчонок в овсе, что-то
высматривал, нырял в толпу и исчезал. Сверх всего прочего - и это тоже
привлекло мое внимание - этот обтрепанный субъект, чем-то напоминавший
мне гоголевского чиновника, был, по-видимому, очень близорук или порази-
тельно неловок: я видел, и не один, а несколько раз, как этого ротозея
толкали и чуть не сталкивали с тротуара торопливо и уверенно шагающие
прохожие. Но его это, по-видимому, не трогало; он покорно сторонился,
нырял в толпу, а затем опять появлялся, и снова он был тут, снова и сно-
ва я видел его, вероятно уже в десятый или двенадцатый раз за полчаса. -
Это заинтересовало меня, вернее сначала рассердило: я злился на себя за
то, что при всем моем сегодняшнем любопытстве не мог сразу угадать, что
этому человеку здесь нужно. И чем напрасное были мои старания, тем
сильнее разгоралось мое любопытство. Черт возьми, что же тебе здесь
собственно нужно? Чего или кого ты дожидаешься? Нет, ты не нищий, нищий
не дурак, чтоб стоять в самой толкотне, где ни у кого нет времени сунуть
руку в карман. И не рабочий, рабочий не станет в одиннадцать часов утра
зря болтаться на улице. А что ты поджидаешь девицу - этому я никак не
поверю, даже старуха и та не позарится на такого заморыша. Ну, так гово-
ри, что тебе здесь надобно, и дело с концом! Может быть, ты из тех по-
дозрительных гидов, что, тронув за локоть приезжего, показывают ему
из-под полы порнографические фотографии и за известную мзду обещают все
наслаждения Содома и Гоморры? Нет, не то, ведь ты же ни с кем не загова-
риваешь, наоборот, ты робко уступаешь дорогу, опускаешь странно прячущи-
еся глаза. Черт тебя возьми, тихоня, да кто же ты, наконец? Что ты дела-
ешь в моих владениях? Теперь я уже не спускал с него глаз; прошло пять
минут, и у меня появился спортивный азарт, я должен был знать, зачем
этот канареечно-желтый субъект толчется на бульваре. И вдруг я догадал-
ся: он сыщик.
Сыщик, переодетый полицейский! Я понял это совершенно инстинктивно,
по пустячной черточке - по тому быстрому взгляду исподтишка, которым он
окидывал каждого прохожего, по тому наметанному, примечающему взгляду,
который нельзя не узнать, ведь полицейский должен наметать глаз в первый
же год обучения своему ремеслу. Это не так-то просто: во-первых, надо
быстро, как бритвой по шву, скользнуть взглядом по всему телу до самого
лица и как при мгновенной вспышке магния запомнить все черты и мысленно
сравнить их с приметами известных преступников, разыскиваемых полицией.
Во-вторых - и, пожалуй, это еще труднее - такой испытующий взгляд надо
бросить совсем незаметно: нельзя, чтобы тот, кого ты ищешь, признал в
тебе сыщика. Человек, за которым я следил, прекрасно усвоил свое ремес-
ло, С рассеянным видом, погруженный в свои думы, пробирался он сквозь
толпу; его толкали, пихали; казалось, он ничего не замечает, и вдруг, с
молниеносной быстротой - словно щелкнул затвор фотоаппарата - он вскиды-
вал вялые веки и вонзался острым, как гарпун, взглядом в прохожего. Ви-
димо, никто, кроме меня, не обратил внимания на сыщика, вышедшего на ра-
боту, и я бы тоже ничего не заметил, если бы мне не повезло: если бы в
этот благословенный апрельский день на меня не напал приступ любопытства
и если бы я не подкарауливал так давно и так упорно долгожданный случай.
Переодетый полицейский был, вероятно, во всех отношениях большим зна-
током своего дела, - он до тонкости изучил искусство мистификации и,
выйдя на охоту за дичью, преобразился в настоящего уличного зеваку, пе-
ренял манеры, походку, костюм, или, вернее, лохмотья, оборванца. Обычно
переодетых полицейских можно безошибочно узнать издалека, ибо эти госпо-
да никак не могут отказаться от вольной выправки. Сколько бы они ни пе-
реодевались, им никого не провести, ибо никогда не постигнут они в со-
вершенстве робкие, приниженные манеры, вполне естественные для людей,
которых с детства гнетет нужда. Он же разительно правдоподобно - я прос-
то преклонялся перед ним - перевоплотился в опустившегося человека, до
последней мелочи проработал грим бродяги. Как психологически тонко были
задуманы хотя бы это канареечно-желтое пальто и чуть сдвинутая набекрень
коричневая шляпа - последняя попытка сохранить какую-то элегантность, -
а бахрома на брюках и сильно потертый воротник свидетельствовали о самой
неприкрытой нужде: опытный охотник за людьми, он, несомненно, заметил,
что бедность, подобно прожорливой крысе, обгрызает одежду прежде всего
по краям. Совершенно под стать его жалкому гардеробу была изголодавшаяся
физиономия - жиденькие усики (по всей вероятности, накладные), небритые
щеки, умело растрепанные космы волос, - всякий неискушенный наблюдатель
поклялся бы, что это бездомный нищий, проведший ночь где-нибудь на ска-
мейке бульвара или на нарах в полицейском участке. Вдобавок он еще бо-
лезненно покашливал, прикрывая рот рукой, зябко ежился в своем летнем
пальтишке и шел медленно, волоча словно налитые свинцом ноги. Ей-богу,
создавалась полная иллюзия больного в последней стадии чахотки.
Признаюсь, нисколько не стыдясь, что я был в полном восторге. Ведь на
мою долю выпала редкая удача: в качестве агента-любителя следить за по-
лицейским агентомпрофессионалом. Но где-то, в каком-то уголке души, я
чувствовал всю гнусность того, что в такой благословенный, сияющий ла-
зурью день, под ласковыми лучами апрельского солнца переодетый госу-
дарственный чиновник, рассчитывающий на пенсию в старости, ловит како-
го-нибудь беднягу, что он схватит его и потащит в каталажку, прочь от
пронизанного солнцем весеннего дня. Как бы там ни было, слежка захватила
меня, все с большим волнением наблюдал я за каждым его шагом и радовался
