он спокойно прогуливался. Очевидно, он знал, что опасная зона пройдена,
никто его не преследует, значит, сейчас никто уже не может его уличить.
Я понял: после невероятного напряжения ему хотелось свободно вздохнуть,
теперь он был в известном смысле карманником не у дел, рантье, стригущим
купоны со своей профессии, одним из тех многочисленных парижан, которые,
попыхивая сигаретой, медленно и неторопливо фланируют по улицам; с не-
винным видом брел этот тощий заморыш по Шоссе д'Антен праздным, флегма-
тичным, ленивым шагом. Мне показалось, что сейчас он даже присматривает-
ся к встречным женщинам и девушкам с точки зрения их красоты или доступ-
ности.
Ну, куда же теперь, человек с вечными сюрпризами? Вот как? В скверик
перед церковью св. Троицы, обсаженный молодыми зелеными кустиками? За-
чем? А, догадался! Тебе хочется минут пять отдохнуть, посидеть на ска-
мейке? Оно и понятно. Все время на ногах, все время в движении - как тут
не замучиться! Нет, оказывается, я ошибся, человек с непрестанными сюрп-
ризами не сел на скамейку, он решительно направился - прошу меня изви-
нить! - к предназначенному для интимных надобностей общественному домику
и, войдя туда, тщательно запер за собой широкую дверь.
В первую минуту я просто расхохотался: в каком общежитейском месте
нашло свое завершение столь высокое мастерство! Или со страху с ним
приключилась медвежья болезнь? Однако я снова убедился, что проказница
жизнь вечно находит самые забавные повороты, потому что она смелее вся-
кого выдумщика-писателя. Она безбоязненно ставит рядом выдающееся и нич-
тожное и не без ехидства соединяет обыденное с исключительным. Пока я,
сидя на скамейке, дожидался - что еще оставалось мне делать? - его возв-
ращения из серого домика, мне стало ясно, что и в данном случае, замыка-
ясь в четырех стенах, чтобы сосчитать свою выручку, этот опытный и иску-
шенный мастер своего дела действует совершенно логично; ведь профессио-
нальный вор (раньше это не приходило мне в голову) должен заблаговремен-
но подумать еще об одной трудности, которую мы, невежды, не учитываем:
как без соглядатаев уничтожить улики. А в таком недреманном городе,
смотрящем миллионами глаз, всего труднее найти четыре спасительные сте-
ны, за которыми можно чувствовать себя в полной безопасности; даже того,
кто редко читает судебную хронику, всегда удивляет, как много свидете-
лей, вооруженных поразительной памятью, оказывается на месте любого, са-
мого ничтожного происшествия. Попробуйте разорвать на улице письмо и
бросить его в канаву. Можете быть уверены, что десятки глаз исподтишка
следили за вами, и очень возможно, что пять минут спустя какой-нибудь
досужий паренек от нечего делать постарается сложить кусочки. Проверьте
где-нибудь в подъезде содержимое вашего бумажника, и завтра же, если бу-
дет заявлено о пропаже какого-то бумажника, найдется женщина, которая
побежит в полицию и опишет вас до мельчайшей черточки не хуже Бальзака,
а вы этой женщины даже не заметили. Зайдите в гостиницу, и лакей, на ко-
торого вы не обратили никакого внимания, уже приметил ваши ботинки, кос-
тюм, шляпу, цвет ваших волос и форму ногтей. Из каждого окна, из каждой
витрины из-за каждой шторы, из-за каждого цветочного горшка следит за
вами пара глаз, и если вы, в блаженном неведении, гуляя один по улице,
полагаете, что никто за вами не подсматривает, вы ошибаетесь - всюду и
везде найдутся непрошеные свидетели, вся наша жизнь оплетена густой,
ежедневно обновляемой сетью любопытства. Да, ты знаток своего дела, тебе
пришла превосходная мысль - за пять су ты купил на несколько минут четы-
ре стены, сквозь которые ничего не видно. Никто не подсмотрит, как ты
вытащишь содержимое из прикарманенного кошелька, а вещественное доказа-
тельство выбросишь, и даже я, твой двойник и спутник, которого ты и нас-
мешил и разочаровал, даже я не могу подсчитать, сколько ты выручил.
Так по крайней мере думал я, но опять вышло иначе. Не успел он еще
своими паучьими пальцами повернуть ручку, двери, а я уже знал, что его
постигла неудача, словно я вместе с ним сосчитал деньги в портмоне: нич-
тожно жалкая пожива! По тому, как шел этот разочарованный, вконец вымо-
танный человек, как вяло передвигал ноги, как безучастно глядели из-под
устало опущенных век его глаза, я сейчас же это понял. Ах ты, неудачник,
напрасно ты потел все утро! В кошельке, что ты стащил, заведомо не было
ничего стоящего (я мог бы тебе это наперед сказать), в лучшем случае две
или три скомканные десятифранковые бумажки - немного, очень немного, ес-
ли принять во внимание затраченный труд и огромный риск, - много только,
к сожалению, для бедной поденщицы, которая, верно, уже в сотый раз с
плачем рассказывает в Бельвиле сбежавшимся соседкам о своей беде, клянет
паразитов карманников и в отчаянии дрожащими руками предъявляет всем и
каждому злополучную сумку. Но и вор, тоже нищий, был не менее огорчен (я
заметил это с первого же взгляда): он вытянул пустой билет, и уже через
несколько минут мое предположение подтвердилось. Это жалкое убожество,
этот пришибленный человек, уставший и душою и телом, остановился перед
обувной лавкой и с вожделением долго разглядывал самую дешевую обувь на
выставке. Ему действительно были нужны башмаки, новые башмаки вместо тех
дырявых обносков, что были у него на ногах, нужнее, чем сотням тысяч
других парижан, которые гуляли сегодня по улицам в башмаках на крепких
кожаных подошвах или на мягких резиновых, - как раз для его невеселого
ремесла и нужна была ему целая обувь. Но его голодный и в то же время
безнадежный взгляд явно говорил: на пару башмаков, как вон те на витри-
не, начищенные до блеска, с проставленной ценой - 54 франка, - не хватит
украденных денег. Устало сгорбившись, отошел он от окна и побрел дальше.
Куда же теперь? Опять на свою опасную охоту? Опять рисковать свободой
ради такой жалкой, скудной поживы? Не стоит, отдохни хоть немного, бед-
няга. И действительно, точно мое желание передалось ему, он свернул в
переулок и остановился, наконец, у дешевой закусочной. Я, разумеется,
последовал за ним, ибо мне хотелось все узнать о человеке, жизнью кото-
рого я уже два часа жил, жил в неослабном напряжении, всеми фибрами мое-
го существа. Я поторопился купить газету, из предосторожности, чтобы
спрятаться за ней, а затем, надвинув на лоб шляпу, вошел в закусочную и
сел за столик позади него. Но все мои меры предосторожности оказались
излишними - он, бедный, так измучился, что ничем уже не интересовался.
Пустым, усталым взглядом тупо уставился он на накрытый столик, и только
когда официант принес хлеб, его худые, костлявые руки ожили и с жад-
ностью схватили кусок. Я был потрясен торопливостью, с которой он начал
жевать, и понял все: бедняга был голоден, простонапросто по-настоящему
голоден - он не ел с самого утра, а то и со вчерашнего дня. Мне стало
жаль его. Когда же официант принес заказанное питье - бутылку молока, -
мне стало жаль его до слез. Вор - и вдруг пьет молоко! Ведь всегда ка-
кие-то отдельные черточки, словно вспыхнувшая спичка, вдруг освещают все
тайники души, и в то мгновение, когда я увидел, что он, карманник, пьет
самый невинный, младенческий напиток, обыкновенное белое молоко, он сра-
зу перестал быть для меня вором. Он превратился в одного из тех бедных,
гонимых, больных, несчастных, которыми так богат наш нескладно скроенный
мир, и я вдруг почувствовал, что меня связывает с ним не только любо-
пытство, а нечто более глубокое. При всех проявлениях общечеловеческой,
житейской потребности в одежде, тепле, сне, отдыхе, при всех нуждах не-
мощной плоти рушится то, что разъединяет людей, стираются искусственные
грани, разделяющие человечество на праведных и неправедных, достойных и
недостойных, остается только извечно страждущий зверь, земная тварь, то-
мимая голодом, жаждой, усталостью, так же, как ты, как я и все на свете.
Я следил за ним как завороженный, а он осторожными, маленькими и все же
жадными глотками пил густое молоко, а потом подобрал еще и все крошки; и
в то же время мне было стыдно, что я так смотрю, стыдно, что вот уже два
часа из праздного любопытства, как за скаковой лошадью, слежу за ним, за
этим несчастным загнанным человеком, идущим своим нехорошим путем, и да-
же не пытаюсь удержать его или помочь. Меня охватило непреодолимое жела-
ние подойти, заговорить с ним, что-то ему предложить. Но как? Что я ему
скажу? Я подбирал, я мучительно искал нужные слова, какой-нибудь предлог
и не находил. Ничего не поделаешь, такие уж мы! Деликатны до малодушия
там, где надо действовать решительно, смелы в своих намерениях и все же
боимся прорвать тонкий слой воздуха, отделяющий от нас человека, даже
если знаем, что он в беде. Нет ничего труднее, всякий это знает, чем по-
мочь человеку, если он не просит о помощи, ибо пока он не просит, он еще
сохраняет последнее, что у него есть: гордость, которую страшно оскор-
бить своей навязчивостью. Только нищие облегчают нам задачу, и мы должны
быть нм благодарны за то, что они не закрывают доступ к себе. Этот же
человек принадлежал к тем упрямцам, которые предпочитают рисковать своей
свободой, но не просить, красть, но не протягивать руку. А вдруг его
смертельно испугает, если я под тем или другим предлогом, возможно, не-
достаточно ловко заговорю с ним? А потом он сидел такой бесконечно уста-
лый, что потревожить его было бы просто жестоко. Он придвинул стул
вплотную к стене и, всем телом прислонясь к спинке, а головой опершись о
стену, на мгновение сомкнул свинцовые веки. Я понимал, я чувствовал: ему
бы сейчас поспать хоть десять, хоть пять минут. Я просто физически ощу-
щал его усталость, его изнеможение. Разве бледность его лица - не отсвет
выбеленных стен тюремной камеры? А дыра на рукаве, светящаяся при каждом
движении, разве не говорит о том, что ему не знакома нежная забота? Я
попытался представить себе его жизнь: где-то на пятом этаже, в нетопле-
ной мансарде с грязной железной койкой, таз с отбитым краем, все иму-
щество - небольшой сундучок; но и тут, в этой тесной каморке, тоже нет
покоя, он вечно настороже - не заскрипят ли ступени под тяжелым шагом
полицейского. Все увидел я в те две-три минуты, что он сидел, устало
прислонив тщедушное, костлявое тело и чуть седеющую голову к стене. Но
официант уже громко стучал грязными ножами и вилками, убирая со столи-
ков: он не любил таких поздних, засиживающихся посетителей. Я заплатил
первый и быстро вышел, чтоб не привлекать его внимания; когда несколько
минут спустя он тоже очутился на улице, я последовал за ним; я решил ни
в коем случае не покидать этого жалкого человека на произвол судьбы.
Теперь меня удерживало около него уже не праздное и щекочущее нервы
любопытство, как утром, не желание постигнуть незнакомую профессию, -
теперь я чувствовал, как у меня сжимается горло от смутного, гнетущего
страха. Но, когда я заметил, что он опять направляется к бульвару, я
просто задохнулся от страха. Господи боже мой, да неужели же ты опять
туда, к витрине с обезьянками? Не делай глупостей! Подумай хорошенько,
та женщина, конечно, уже давно заявила в полицию, тебя, верно, уже под-
жидают и сразу схватят за рукав твоего канареечного пальтишка. Да и во-
обще - на сегодня хватит! Не делай новых попыток, ты не в форме. Ты
обессилел, скис, ты устал, а усталость в искусстве никогда не приводит к
добру. Пойди лучше отдохни, выспись! Сегодня не надо, пожалуйста, не на-
до! Я не мог объяснить, почему вселился в меня этот страх, почему я до
галлюцинации ясно видел, как его хватают при первой же попытке что-ни-
будь стащить. Мой страх возрастал по мере приближения к бульвару; уже
был слышен несмолкаемый рев его волн.
Нет, ради бога, не надо к той витрине, не будь дураком. Не смей! Я
