рые ее высшие достижения позволяют ей считать себя искусством. Я вправе
так говорить, я могу это засвидетельствовать, ибо в тот памятный ап-
рельский день я все это видел и пережил.
Да, пережил! Я не преувеличиваю, потому что только вначале, только в
первые минуты я мог чисто по-деловому, спокойно наблюдать за работой
этого профессионала; но когда следишь за чем-нибудь с интересом, неиз-
бежно отдаешься чувству, а чувство в свою очередь объединяет; итак, сам
того не сознавая и не желая, я уже отождествлял себя с этим воришкой, в
какой-то мере я уже влез в его кожу, вселился в его руки, из стороннего
зрителя стал в душе его сообщником. Процесс переключения начался с того,
что после пятнадцатиминутной слежки я, к собственному удивлению, уже
рассматривал всех прохожих с одной точки зрения: какой интерес они
представляют для жулика. Застегнуто или расстегнуто у них пальто, рассе-
янный или внимательный взгляд, можно ли предположить, что бумажник туго
набит, короче говоря - стоит ли моему новому приятелю тратить на них си-
лы. Вскоре я почувствовал, что уже давно не нейтрален в предстоящем бою,
что я всем сердцем желаю вору удачи, больше того, я с трудом удерживался
от соблазна помочь ему в его работе. У картежного болельщика так и че-
шутся руки подтолкнуть игрока, который пошел не с той карты; вот и меня
так и тянуло мигнуть моему приятелю, когда он пропускал удобный случай:
вот того не упусти! Вон того, толстого, с большим букетом под мышкой! В
другой раз, когда мой приятель опять мелькнул в толпе, а из-за угла поя-
вился полицейский, мне просто показалось, что я обязан его предостеречь;
у меня так задрожали от страха колени, словно схватят сейчас меня, я уже
ощущал тяжелую лапу полицейского на его, на моем плече. Но - я вздохнул
с облегчением! - мой замухрышка уже выбрался из толпы и с неподражаемо
скромным и невинным видом прошмыгнул мимо блюстителя порядка. Я следил
за ним с замиранием сердца. Игра шла захватывающая. Но мне было этого
мало, ибо чем больше я вживался в того человека, чем лучше, после того
как стал свидетелем уже не меньше двадцати неудачных попыток, начинал
постигать его роботу, тем с большим нетерпением я ждал, когда же, нако-
нец, он бросит примеряться и приглядываться и начнет действовать. Меня
попросту злили его вечные колебания и нелепая медлительность. Черт
возьми, долго ты еще будешь выжидать, трус? Ну, смелей! Вон того, вон
того облюбуй! Да ну, начинай!
К счастью, мой приятель не знал и не подозревал о моем непрошеном со-
чувствии, и мое нетерпение нисколько на него не влияло. Между подлинным,
испытанным мастером и новичком, дилетантом, любителем есть разница: мас-
тер из долгого опыта знает, что каждой настоящей удаче неизбежно пред-
шествуют многие поражения, он привык не спешить и терпеливо ждать пос-
ледней, решающей возможности. Совершенно так же как писатель равнодушно
проходит мимо тысячи как будто заманчивых и богатых сюжетов (только ди-
летант необдуманно хватает все, что ни попадет под руку) и копит силы
для последней ставки, так и этот жалкий субъект прошел мимо сотни воз-
можностей, а мне, дилетанту, не профессионалу, казалось, что тут успех
обеспечен. Он проверял, и высматривал, и нащупывал, он подбирался к про-
хожим, и, конечно, уже сто раз его рука скользила по чужим сумочкам и
пальто. Но он все еще не решался рискнуть, так же нарочито незаметно,
по-прежнему терпеливо шагал он к витрине и обратно и при этом то и дело
украдкой поглядывал кругом наметанным глазом, учитывая все шансы и взве-
шивая все опасности, которых я, новичок, даже не замечал. В этой спокой-
ной, невероятной выдержке было что-то, что при всем моем нетерпении вос-
хищало меня и внушало уверенность, что в конце концов он добьется удачи,
ибо его упорная энергия служила ручательством того, что без добычи он не
отступит. И я тоже твердо решил не уходить, пока не увижу его победы,
хотя бы мне пришлось ждать до полуночи.
Наступил полдень, час прилива, когда вдруг из всех уличек и переулоч-
ков, со всех лестниц и дворов в широкое русло бульваров вливаются шумли-
вые и быстрые людские ручьи. Из мастерских, с фабрик, из контор, школ,
канцелярий вырываются на волю рабочие, портнихи, приказчики, запертые в
бесчисленных мастерских на вторых, третьих, четвертых этажах. Словно
темные клубы пара, растекается по улицам толпа - рабочие в белых блузах,
в халатах, щебечущие мидинетки с приколотыми к платью букетиками фиалок,
по две, по три вместе, мелкие чиновники в залоснившихся сюртуках с обя-
зательным портфелем под мышкой, носильщики, солдаты в серо-голубых мун-
дирах, бесчисленные люди, профессию которых не всегда определишь, неза-
метный, невидимый трудовой люд столицы. Они засиделись в душных комна-
тах, сейчас им хочется размять ноги, двигаться, шуметь, вдыхать свежий
воздух, выдыхать в этот воздух сигарный дым, толкаться, в течение часа
веселая толпа оживляет улицы. В течение одного только часа, а там опять
наверх за закрытые окна, работать на токарном станке, шить, стучать на
пишущих машинках, складывать колонки цифр, печатать, портняжить, тачать
сапоги. Тело всеми своими мускулами, всеми нервами знает это - вот поче-
му так весело, так сильно напрягаются каждый мускул, каждый нерв, и душа
тоже знает - вот почему так радостно, так полно наслаждается она в обрез
отпущенным часом; с жадностью ищет и ловит весь этот трудовой люд свет и
веселье, радуется любому предлогу, чтоб посмеяться и пошутить мимоходом.
Чего же удивляться, что витрина с обезьянками особенно привлекла любите-
лей даровых развлечений. Народ толпился перед многообещающим окном, ми-
динетки впереди всех, - в воздухе стояло громкое чириканье, словно пе-
рессорились птицы в клетке, - а сзади, отпуская крепкие шутки, давая во-
лю рукам, напирали рабочие и уличные зеваки, и чем гуще и плотнее стано-
вилась толпа любопытных, сбившаяся в крепкий ком, тем чаще мелькала,
проворно и быстро всплывая и опять ныряя в толпу, моя золотая рыбка в
канареечно-желтом пальтишке. Я уже больше не мог просто следить за ним
со своего наблюдательного поста, я должен был отчетливо видеть его паль-
цы, чтобы уловить, так сказать, самую сущность профессионального приема.
Однако это оказалось совсем не легко: у этой натренированной борзой вы-
работалась особая сноровка - он вдруг делался гладким, как угорь, и
проскальзывал всюду, где хоть на волосок расступалась толпа. Вот и сей-
час: только что он спокойно стоял тут, рядом, и вдруг, как по вол-
шебству, исчез и мгновенно очутился впереди, у самой витрины. Он, види-
мо, сразу протиснулся сквозь три-четыре ряда.
Я, разумеется, стал продираться за ним, так как боялся, что, раньше
чем я доберусь до витрины, он со свойственным ему умением куда-то нырнет
и опять исчезнет. Но я ошибся, он притаился и ждал, совсем спокойно"
странно спокойно. Внимание! Это неспроста, тут же подумал я и стал прис-
матриваться к его соседям. Рядом с ним стояла очень толстая женщина, по
всей видимости бедная. Правой рукой она заботливо держала за ручку блед-
ненькую девочку лет одиннадцати, а в левой - открытую дерматиновую хо-
зяйственную сумку, из которой беззаботно выглядывали два длинных батона;
в сумке, верно, лежал обед для мужа. Выходки обезьянок приводили в нео-
писуемый восторг эту женщину, явно из простонародья, - она была без
шляпки, в ярком платке, в дешевом клетчатом ситцевом платье, видимо сши-
том своими руками, все ее грузное, рыхлое тело тряслось от смеха так
сильно, что подпрыгивали батоны в сумке, она хохотала во все горло,
всхлипывала, захлебывалась и потешала публику не меньше, чем обезьянки.
Она наслаждалась редким зрелищем с наивной радостью примитивных натур, с
трогательной благодарностью тех, кого не балует жизнь. Ах, только бедные
могут быть так искренне благодарны, только они, ведь для них дороже все-
го даровое развлечение, как бы подаренное им господом богом. Добродушная
толстуха то и дело наклонялась к девочке, спрашивала, хорошо ли ей вид-
но, обращала ее внимание на выходки обезьянок. "Regarde done,
Marguerite" [32], - все время повторяла она с южным акцентом бледненькой
девочке, стеснявшейся громко смеяться при чужих людях. Эта женщина, эта
мать была великолепна, - истая дочь Геи, прародительницы всего сущего на
земле, здоровая, цветущая дочь французского народа; хотелось ее расцело-
вать, расцеловать эту чудесную женщину за то, что она умеет так громко,
весело, так беззаветно радоваться. Но вдруг мне стало как-то не по себе.
Я заметил, что канареечно-желтый рукав все ближе подбирается к беспечно
открытой хозяйственной сумке - только бедные бывают беспечны.
Ради бога! Неужели, ты хочешь вытащить из хозяйственной сумки тощий
кошелек этой бесконечно добродушной и веселой женщины? Вдруг что-то во
мне возмутилось. До того я наблюдал за жуликом со спортивным интересом,
мысленно вселившись в него, в его тело, в его душу, я жил его чувствами,
я надеялся и желал, чтобы такая огромная затрата сил, смелости и риска
не пропала даром. Но теперь, когда я увидел не только покушение на во-
ровство, но и того живого человека, которому предстояло пострадать от
воровства, когда я увидел эту трогательно простодушную, эту блаженно
беспечную женщину, которая, верно, за несколько су часами трет и скребет
полы и лестницы, - я почувствовал злобу. "Эй ты, катись отсюда! - хоте-
лось мне крикнуть вору. - Поищи себе кого другого, оставь в покое эту
бедную женщину!" И я протиснулся между ним и толстухой, чтоб уберечь хо-
зяйственную сумку от угрожающей ей опасности. Но как раз в то короткое
мгновение, когда я протискивался вперед, он обернулся и, задев меня,
прошмыгнул мимо. "Pardon, monsieur", - пискнул слабый и очень кроткий
голосок (я услышал его впервые), и желтое пальтишко уже выскользнуло из
толпы. И сейчас же, сам не знаю почему, я почувствовал: кончено! Я опоз-
дал! Только бы не упустить его теперь! Я бесцеремонно проложил себе до-
рогу сквозь толпу; какой-то господин выругался мне вслед - я больно нас-
тупил ему на ногу. Слава богу, я поспел как раз вовремя: канареечно-жел-
тое пальто свернуло с бульвара и уже мелькало в переулке. Скорей вдогон-
ку, вдогонку за ним! Не отставать ни на шаг! Но это оказалось не так
легко, потому что я глазам своим не поверил - этот жалкий субъект, за
которым я наблюдал в течение часа вдруг преобразился. Куда девались неу-
веренная, как у пьяного, походка, нерешительное топтание на месте? Те-
перь он решительно и быстро шел по тротуару характерной походкой служа-
щего, пропустившего омнибус и боящегося опоздать в канцелярию. Последние
сомнения исчезли: такой походкой спешат как можно скорей и незаметней
уйти подальше от места преступления; это воровская походка номер два,
походка после совершения кражи. Нет, сомнений быть не могло: подлец вы-
тащил кошелек из сумки у бедной толстухи.
В первый момент я так разъярился, что чуть не закричал "Au voleur!
"[33] Но потом у меня не хватило духа. Ведь самого факта кражи я не ви-
дел, как же обвинять так поспешно? А потом - надо обладать известным му-
жеством, чтобы схватить человека и взять на себя роль карающего господа
бога. Обвинить человека и отдать его в руки правосудия - нет, на это у
меня никогда не хватит мужества, ибо я отлично знаю, как неустойчивы все
критерии в нашем сумбурном мире и какое высокомерие по одному недоска-
занному случаю заключать о виновности и решать, что добро и что зло. Но
пока я, гонясь за ним по пятам, обдумывал, что мне делать, мне готовился
новый сюрприз - не успели мы пройти и двух кварталов, как этот порази-
тельный человек усвоил третью походку. Он внезапно замедлил шаг, он уже
не спешил, не бежал рысью, он вдруг пошел совсем медленно, не торопясь,
