колько открыток, присланных с охоты, два театральных билета, серебряное
колечко, аккуратно перевязанная пачка банкнот и моментальная фотография,
снятая в Тироле двадцать лет тому назад; Кресченцу, видимо, испугала
вспышка магния, и на снимке взгляд у нее был такой же затравленный и го-
рестный, как при сегодняшнем прощанье.
Несколько озадаченный, барон отодвинул шкатулку и, выйдя в коридор,
спросил Антона, с какой стати вещи Кресченцы очутились у него на столе.
Камердинер с готовностью отправился за своим врагом, чтобы призвать его
к ответу. Но Кресченцы не оказалось ни на кухне, ни в комнатах. И только
назавтра, когда в отделе происшествий утренней газеты появилось сообще-
ние о том, что женщина лет сорока покончила с собой, бросившись в воду с
моста через Дунайский канал, они оба поняли, что незачем спрашивать, ку-
да скрылась Лепорелла.
МЕНДЕЛЬ-БУКИНИСТ
Я снова жил в Вене, и однажды вечером, возвращаясь домой с окраины
города, неожиданно попал под проливной дождь, своим мокрым бичом провор-
но загнавший людей в подъезды и под навесы; я и сам бросился отыскивать
спасительный кров. К счастью, в Вене на каждом углу вас поджидает кафе,
и я в промокшей шляпе и насквозь мокром платье вбежал в одно из ближай-
ших. Это оказалось самым обыкновенным, шаблонным кафе старовенского,
патриархального типа, без оркестра и прочих заимствованных в Германии
модных приманок, которыми щеголяли кафе на главных улицах; посетителей
было много - мелкий люд, поглощавший больше газет, чем пирожных. Несмот-
ря на табачный дым, который сизыми спиралями пронизывал и без того удуш-
ливый воздух, в кафе было уютно и чисто благодаря новой плюшевой обивке
на сидениях и блестящей алюминиевой кассе; второпях я даже не потрудился
взглянуть на вывеску - да и к чему? Я сел за столик и, быстро согревшись
в теплой комнате, стал нетерпеливо поглядывать на окна, затянутые голу-
бой сеткой дождя, - скоро ли заблагорассудится несносному ливню продви-
нуться на несколько километров дальше.
Итак, я сидел в полной праздности, и мало-помалу мной овладела та
расслабляющая лень, которую, подобно наркозу, незримо источает каждое
истинно венское кафе. Рассеянно разглядывал я лица посетителей, казавши-
еся землистыми в искусственном свете наполненного табачным дымом помеще-
ния, наблюдал за кассиршей, словно автомат, отпускавшей кельнерам сахар
и ложечку к каждой чашке кофе, бессознательно, в полудремоте, читал
скучнейшие плакаты на стенах и почти наслаждался этим отупением. Но
вдруг, по какой-то непонятной причине, я очнулся; какое-то внутреннее
беспокойство заставило меня насторожиться, словно глухая зубная боль,
когда еще не можешь определить, какой зуб ноет - вверху или внизу, слева
или справа; я только ощущал смутное волнение, род душевной тревоги. Ибо
- сам не зная почему - я внезапно проникся уверенностью, что не в первый
раз очутился в этом кафе: я был здесь много лет тому назад и связан ка-
кими-то воспоминаниями с этими стенами, стульями, столами, с этим чуждым
мне, прокуренным помещением.
Однако чем больше старался я овладеть этим воспоминанием, тем ковар-
нее оно от меня ускользало; словно морская звезда, мелькал его неверный
свет в самых глубинах сознания - не выудить и не схватить. Тщетно впи-
вался я взглядом в каждый предмет обстановки; многое, разумеется, было
мне незнакомо, например, касса с дребезжащим автоматическим счетчиком,
коричневая, под красное дерево, панель вдоль стен - все это появилось,
вероятно, позже. И все-таки, все-таки я был здесь лет двадцать тому на-
зад, а то и больше; здесь незримо присутствовала, притаившись, как
гвоздь, вколоченный в дерево, частица моего собственного, давно изжитого
"я". Напряженно вглядывался я в то, что было вокруг меня, и в то, что
было во мне, но, черт возьми, я не мог уловить этого забытого, потонув-
шего во мне самом воспоминания.
Я злился, как злишься каждый раз, когда какая-нибудь неудача обнару-
живает несостоятельность и несовершенство наших духовных сил. Однако я
не терял надежды овладеть все же в конце концов этим воспоминанием. Я
знал, что достаточно ничтожной зацепки, ибо память моя обладает странным
свойством, одновременно и хорошим и дурным: она упряма и своенравна и
вместе с тем необычайно надежна. Она увлекает на дно важнейшие события и
лица, прочитанное и пережитое, и ничего не возвращает из этой темной пу-
чины без принуждения, по одному лишь требованию воли. Но стоит мне на-
толкнуться на самый ничтожный намек, на открытку с видом, знакомый по-
черк на конверте или пожелтевшую газету, и тотчас же забытое вынырнет из
сумрачных глубин живо и отчетливо, словно рыба, пойманная на удочку. Я
припоминаю малейшие подробности, вижу рот знакомого мне человека, нех-
ватку зуба с левой стороны, что особенно заметно, когда он смеется, слы-
шу его отрывистый смех - при этом вздрагивают кончики усов и сквозь смех
проступает другое, новое лицо; в ушах моих внятно звучит каждое слово,
произнесенное им много лет назад. Но для того, чтобы с полной ясностью
увидеть и ощутить прошлое, мне необходим внешний толчок, необходима не-
которая, хотя бы ничтожная, помощь из реального мира. Я закрыл глаза,
стараясь сосредоточиться и сделать осязаемой эту неуловимую зацепку,
чтобы ухватиться за нее. Но тщетно! Ничего, решительно ничего не подска-
зывала мне память. Я так рассердился на скверный своевольный аппарат,
заключенный в моей черепной коробке, что готов был колотить себя кулака-
ми по лбу, как встряхивают испорченный автомат, когда он упрямо не выб-
расывает требуемого. Нет, я не мог больше спокойно сидеть на месте; меня
так возмущала эта осечка памяти, что я встал и вышел из-за столика. Но
странно - не успел я сделать и двух шагов, как внезапно какой-то свет,
еще слабый и мерцающий, забрезжил в моем сознании. Справа от кассы,
вспомнилось мне, должен быть вход в помещение без окон, освещаемое лишь
искусственным светом. И в самом деле, так и оказалось. Вот она, эта ком-
ната; правда, обои другие, но в остальном все та же - почти квадратная,
с чуть перекошенными углами. Радостно возбужденный (я уже чувствовал:
сейчас вспомню все), я оглядел помещение: два бильярда томились без де-
ла, словно зеленые, заросшие тиной пруды; по углам торчали ломберные
столы, за одним из них два не то надворных советника, не то профессора
играли в шахматы. А вон там, около железной печки, у самого прохода к
телефонной будке, стоял небольшой четырехугольный стол. И тут меня осе-
нило - точно молния, в один-единственный, блаженно-радостный миг вспых-
нуло воспоминание: боже мой, да ведь это столик Менделя, Якоба Менделя,
Менделя-букиниста, и я через двадцать лет снова очутился в его главной
квартире, в кафе Глюк, на Альзерштрассе. Как я мог забыть его, Якоба
Менделя, как мог так долго, так непростительно долго не вспоминать об
этом удивительном человеке, этой живой легенде, чуде из чудес, прослав-
ленном в университете и в узком кругу почитателей, как мог я предать
забвению этого мага и маклера книжного дела, который изо дня в день не-
сокрушимо сидел здесь с утра до вечера, - символ человеческого знания,
краса и гордость кафе Глюк!
Мне нужно было только на одно мгновение закрыть глаза, чтобы передо
мной возник его подлинный, живой, неповторимый образ. Я вновь увидел его
за этим четырехугольным столом с серовато-грязной мраморной доской, за-
валенной книгами и бумагами. Увидел, как он сидит, упорно и невозмутимо
устремив сквозь очки пристальный, словно завороженный, взор в книгу, си-
дит и читает, что-то бормоча и мурлыча себе под нос, раскачиваясь взад и
вперед туловищем и головой, украшенной тусклой, пятнистой лысиной, -
привычка, приобретенная в хедере, в еврейской начальной школе на Восто-
ке. Здесь, за этим столом, и только за ним, читал он каталоги и книги
так, как учили его читать талмуд, - нараспев и раскачиваясь, словно чер-
ная колыбель. Ибо подобно тому как дитя погружается в сон и уже не ощу-
щает мира, убаюканное плавным, усыпляющим ритмом, так, по мнению благо-
честивых людей, и дух благодаря мерному движению праздного тела легче
погружается в блаженную отрешенность от мира. И в самом деле, Якоб Мен-
дель не видел и не слышал, что бы ни происходило вокруг. Рядом с ним шу-
мели и ссорились игроки на бильярде, сновали взад и вперед маркеры, тре-
щал телефон, мыли полы, топили печку - он ничего не замечал. Однажды из
топки выпал раскаленный уголек; в двух шагах от него уже тлел и дымился
паркет. Тогда кто-то из посетителей, почуяв адскую вонь, вбежал в комна-
ту и предотвратил беду, он же, Якоб Мендель, сидя на расстоянии двух
дюймов от начавшегося пожара и уже окуренный едким дымом, ничего не за-
метил. Ибо он читал так, как другие молятся, как играют азартные игроки,
как пьяные безотчетно глядят в пространство; он читал так трогательно и
самозабвенно, что с тех пор всякое отношение к чтению казалось мне про-
фанацией. В лице Якоба Менделя, этого маленького галицийского букиниста,
я впервые столкнулся с великой тайной безраздельной сосредоточенности,
создающей художника и ученого, истинного мудреца и подлинного безумца, -
с трагедией и счастьем одержимых.
Привел меня к нему старший товарищ по университету. Я в ту пору инте-
ресовался еще и ныне мало известным последователем Парацельса, врачом и
магнетизером Месмером, но без особого успеха; основные труды, посвящен-
ные его деятельности, оказались недостаточными, а библиотекарь, к кото-
рому я по неопытности обратился, сердито пробормотал, что указывать ли-
тературу надлежит мне, а не ему. Тогда-то мой товарищ в первый раз упо-
мянул имя букиниста. - Я сведу тебя к Менделю, - пообещал он. - Этот че-
ловек все знает и все достанет, он раздобудет тебе редчайшую книгу из
любой антикварной лавчонки в Германии. Это самый толковый человек в Вене
и к тому же большой оригинал, допотопный книжный червь вымирающей поро-
ды.
Мы вместе отправились в кафе Глюк, и вот - там он сидел, Мендель-бу-
кинист, в очках, с всклокоченной бородой, весь в черном, раскачиваясь,
точно темный куст на ветру. Мы подошли к нему - он нас не заметил. Он
сидел и читал, раскачиваясь над столом верхней частью туловища, точно
поклонник Будды; за его спиной болталось на крючке поношенное черное
пальтишко, из всех карманов которого торчали журналы и записки. Чтобы
привлечь его внимание, мой приятель громко кашлянул. Но Мендель продол-
жал читать, уткнувшись носом в книгу; он нас упорно не замечал. Наконец,
мой товарищ постучал о мраморную доску стола, громко и сильно, как сту-
чат обычно в дверь; тогда лишь Мендель поднял голову, машинально сдвинул
на лоб громоздкие очки в стальной оправе, из-под взъерошенных пе-
пельно-серых бровей уставилась на нас пара удивительных глаз, - ма-
ленькие, черные, живые глазки, острые и верткие, как змеиное жало. Мой
приятель представил меня, и я изложил свою просьбу, причем - к этой хит-
рости я прибегнул по настоятельному совету приятеля - прежде всего излил
свой гнев на библиотекаря, не пожелавшего мне помочь. Мендель откинулся
на спинку стула и не спеша сплюнул. Потом отрывисто засмеялся и загово-
рил с сильным акцентом: - Не пожелал? Нет, не сумел! Это же паршивец,
это же несчастный старый осел. Я знаю его вот уже двадцать лет. Вы дума-
ете, он чему-нибудь научился? Жалованье класть в карман - только это они
и умеют! Им бы кирпичи таскать, господам ученым, а не над книгами си-
деть.
После того как Мендель таким образом отвел душу, лед был сломан, и он
приветливым жестом пригласил меня к своему испещренному заметками мра-
морному столу, к этому еще неведомому мне алтарю библиофильских открове-
ний. Я коротко изложил свои пожелания: труды современников Месмера о
магнетизме, а также более поздние книги и работы за и против месмеризма;
