ная и липкая, как улитка, снова и снова вползала в сознание. И эта на-
зойливая мысль, внушавшая ему отвращение, противная, скользкая, пол-
ностью завладела им и не оставляла его всю долгую, бессонную ночь и пос-
ледовавшие за ней дневные часы, - даже во время похорон, когда он, весь
в черном, стоял в головах гроба.
На другой день после похорон барон спешно уехал из города: слишком
невыносимы были ему лица знакомых, на которых среди изъявлений со-
чувствия он ловил (или ему это только мерещилось?) какое-то странное,
испытующе-подозрительное выражение. И даже мертвые предметы глядели
гневно и укоризненно; каждая вещь в квартире, и особенно в спальне, где
все еще не выдохся сладковатый запах газа, казалось, гнала его прочь,
едва он открывал дверь. Но самым мучительным кошмаром, во сне и наяву,
было для него холодное, невозмутимое бесстрастие его бывшей доверенной,
которая ходила по опустевшему дому, как будто решительно ничего не прои-
зошло. С того мгновения, когда двоюродный брат на вокзале упомянул ее
имя, барон страшился встречи с ней. Стоило ему услышать ее шаги, как его
охватывало смятение; он не выносил ее вялой, шаркающей походки, ее хо-
лодного, немого спокойствия. Его мутило от одной мысли о ней, о ее скри-
пучем голосе, жирных волосах, о ее тупом, скотском бесчувствии; и, зло-
бясь на нее, он злился и на самого себя за то, что у него не хватает сил
разорвать эти узы, сбросить душившую его петлю. Он видел только один вы-
ход: бегство. Тайком, не сказав Кресченце ни слова, он собрался в доро-
гу, а ей оставил наспех нацарапанную записку с сообщением о том, что он
уехал к друзьям в Каринтию.
Барон пробыл в отлучке все лето. Только один раз ему пришлось вер-
нуться на несколько дней в Вену, куда его вызвали по делам наследства;
но он предпочел остановиться в гостинице и даже не уведомил о своем при-
езде ожидавшую его Кресченцу. Она так и не узнала, что он в городе, по-
тому что ни с кем не разговаривала. Ничем не занятая, угрюмая, она, как
сыч, целыми днями неподвижно сидела на кухне, ходила в церковь не только
в воскресенье, но и в будни, получала через поверенного барона распоря-
жения и деньги; о нем самом не было ни слуху ни духу. Он не писал ей,
ничего не просил ей передать. И она молча ждала; лицо у нее осунулось,
черты заострились, движения опять стали угловатыми; и так она ждала и
ждала, неделями, в каком-то странном окостенении.
Осенью накопившиеся неотложные дела заставили барона прервать свой
отпуск - пришлось вернуться к себе. На пороге дома барон остановился в
нерешительности. За два месяца, проведенных в кругу близких друзей, мно-
гое почти забылось; но сейчас, когда ему предстояло снова соприкоснуться
со своим кошмаром, быть может со своей сообщницей, он опять испытывал то
же тошнотворное, судорожное стеснение в груди. Медленно подымался он по
ступеням лестницы, и с каждым шагом ледяная рука ближе и ближе подбира-
лась к горлу. А когда он дошел до своей двери, ему понадобилась вся его
воля, чтобы заставить онемевшие пальцы повернуть ключ в замке.
Кресченца услышала щелканье замка и выбежала из кухни. Увидев барона,
она побледнела и замерла на месте, но в ту же минуту, словно хотела пос-
корее спрятать лицо, нагнулась за чемоданом, который барон, войдя, пос-
тавил на пол. Поздороваться с ним она забыла. Он тоже не произнес ни
слова. Молча внесла она чемодан в его комнату, молча последовал он за
ней. Молча ждал, глядя в окно. Как только она вышла, он запер дверь на
ключ.
Так они встретились после двухмесячной отлучки барона.
Кресченца ждала. Ждал и барон - пройдет ли ощущение леденящего кровь
ужаса, которое охватывало его при ее появлении. Но оно не проходило. Еще
не видя ее, только заслышав ее шаги, он уже чувствовал приступ тошноты.
Утром, не дотронувшись до завтрака, не сказав ей ни слова, он поспешно
убегал из дому и возвращался поздно вечером - лишь бы не видеть ее. Са-
мые необходимые поручения, с которыми волей-неволей приходилось к ней
обращаться, он давал отвернувшись, не глядя на нее. Он не мог дышать од-
ним воздухом с этим зловещим призраком.
Кресченца молча сидела весь день на кухне, не сходя с деревянного та-
бурета. Для себя она больше не стряпала. Есть она не могла, людей сторо-
нилась. Она только сидела и покорно ждала, как побитая собака, которая
знает, что провинилась, и ждет, когда хозяин опять свистнет, подзывая
ее. Она плохо понимала, что произошло; терзалась она только убийственным
сознанием, что ее господин, ее бог отвернулся от нее, прогнал от себя.
На третий день после возвращения барона у дверей позвонили. На пороге
стоял седой благообразный мужчина, гладко выбритый, с чемоданом в руке.
Кресченца хотела выпроводить его. Но незнакомец настойчиво потребовал,
чтобы она доложила о нем, объяснив, что он новый слуга и господин барон
велел ему прийти к десяти часам. Кресченца побелела как мел и так и за-
мерла на месте, подняв руку с растопыренными пальцами. Потом рука ее
упала, словно подстреленная птица. - Идите сами, - буркнула она изумлен-
ному камердинеру и ушла на кухню, с треском захлопнув за собой дверь.
Новый слуга остался. Отныне барон мог не говорить Кресченце ни слова,
все распоряжения отдавались ей через солидного, пожилого камердинера. О
том, что делалось в доме, она не знала, все катилось поверх нее, как хо-
лодная волна, заливающая камень.
Так продолжалось две недели. За это время Кресченца зачахла, как от
тяжелой болезни; щеки ввалились, волосы на висках сразу поседели. И
раньше медлительная, она теперь словно окаменела. Часами сидела она как
истукан на своем табурете, уставясь пустым взглядом в пустое окно; когда
же бралась за работу, то делала все с таким ожесточением, точно вымещала
на ком-то свою злобу.
Но вот однажды утром камердинер вошел в комнату барона, и тот, по
скромно выжидательной позе своего слуги, сразу понял, что он имеет сооб-
щить нечто важное. Камердинер уже и раньше жаловался на неуживчивый нрав
"тирольской деревенщины", как он презрительно называл Кресченцу, и пред-
лагал дать ей расчет. Тогда эти слова почему-то неприятно задели барона,
он пропустил их мимо ушей, и камердинер с поклоном удалился. Но в этот
раз он упрямо настаивал на своем и, наконец, покраснев от смущения и за-
пинаясь, признался: пусть господин барон не сочтет его дураком... но он
не знает, как иначе сказать... только он боится ее. Эта злющая ведьма
просто невыносима, и господин барон даже не подозревает, какого опасного
человека держит в своем доме.
Барон невольно вздрогнул. На вопрос - что он хочет этим сказать? -
камердинер ответил уклончиво: ничего определенного он сообщить не может,
однако убежден, что это бешеный зверь, от которого всего можно ждать.
Вот, к примеру... вчера, уже отдав распоряжение, он случайно обернулся и
тут перехватил такой взгляд... конечно, про взгляд многого не скажешь,
но ему показалось, что она сейчас вцепится ему в горло. И теперь он бо-
ится ее, боится дотронуться до еды, которую она готовит. - Вы, сударь,
не знаете, какой это страшный человек, - заключил он. - Она молчит и
молчит, ни гу-гу, но, верно вам говорю, такая убить может.
Барон, похолодев, испуганно посмотрел на обличителя. Что он знает?
Кто внушил ему подозрение? У него задрожали руки, и он торопливо отложил
сигару, чтобы трепещущая струйка дыма не выдала его волнения. Но на лице
старого слуги он не прочел никакой задней мысли, - нет, ему ничего не
известно. Барон медлил с ответом. Наконец, собравшись с духом и уступая
собственному тайному желанию, он сказал: - Подождем еще немного. Но если
она опять будет злиться на тебя, ты просто откажи ей от моего имени.
Камердинер, поклонившись, вышел из комнаты, и барон со вздохом облег-
чения откинулся на спинку кресла. Всякое напоминание об этом загадочном
существе портило ему весь день. Лучше всего, соображал он, отделаться от
нее, когда его не будет дома, может быть во время рождественских празд-
ников; одна мысль о желанном избавлении доставляла ему истинную радость.
"Да, да, лучше всего на рождество, когда меня не будет", - говорил он
себе.
Но уже на другой день, как только он встал из-за стола и вернулся в
свою комнату, в дверь постучали. Рассеянно подняв глаза от газеты, он
пробурчал: "Войдите!" И вот послышались тяжелые, шаркающие шаги, нена-
вистные шаги, которые постоянно мерещились ему во сне. Когда Кресченца,
худая, как скелет, вся в черном, вошла в комнату, барон ужаснулся: на
него глянуло обтянутое кожей бледное лицо, похожее на гипсовую маску
мертвеца. Увидев, что она смиренно остановилась у края ковра, барон по-
чувствовал что-то вроде жалости к этому внутренне растоптанному созда-
нию. И чтобы скрыть невольное замешательство, он прикинулся ничего не
знающим. - Ну, что тебе, Кресченца? - спросил он. Но, вопреки его наме-
рению, ободряющего, сердечного тона не получилось, вопрос прозвучал хо-
лодно и зло.
Кресченца стояла, не шевелясь, упорно глядя в пол. Наконец, она про-
говорила отрывисто, словно с силой отталкивая что-то от себя: - Антон
мне отказал. Он говорит, что вы велели дать мне расчет.
Барон, нахмурившись, встал с кресла. Он не ожидал, что это произойдет
так скоро. Не зная, что ответить, он начал, заикаясь, говорить наугад
первое, что ему пришло на ум: что Антон, вероятно, просто погорячился, а
ей следует получше ладить с другими слугами и тому подобные пустяки.
Но Кресченца неподвижно стояла перед ним, не отрывая глаз от ковра. С
ожесточенным упорством, приподняв плечи и низко опустив голову, словно
выставивший рога бык, она, будто не слыша примирительных речей барона,
ждала одного-единственного слова - но этого слова не было. И когда он,
утомившись, умолк, досадуя на то, что ему приходится разыгрывать неприг-
лядную роль обманщика перед своей кухаркой, Кресченца продолжала строп-
тиво молчать. Наконец, она выговорила с усилием: - Я только хочу знать:
господин барон сам велел Антону рассчитать меня?
Вопрос прозвучал жестко, настойчиво, колюче. Барон, и так уже
расстроенный неприятным разговором, отшатнулся, словно его толкнули в
грудь. Что это - угроза? Она бросает ему вызов? И сразу все его малоду-
шие, всю жалость как рукой сняло. Долго копившаяся гадливая ненависть
прорвалась в жгучем желании раз и навсегда положить конец. Круто переме-
нив тон, с той деловитой холодностью, к которой его приучила служба в
министерстве, он сухо подтвердил: да, да, совершенно верно, он действи-
тельно предоставил камердинеру самостоятельно решать все хозяйственные
дела. Он лично, разумеется, желает ей добра и даже постарается отменить
увольнение. Но если она упорствует и не хочет жить в мире с Антоном, то
он, да, он вынужден отказаться от ее услуг.
Барон умолк и, собрав всю свою волю, с твердым намерением не дать се-
бя запугать каким-нибудь скрытым намеком или слишком фамильярным словом,
вперил в Кресченцу строгий, решительный взгляд.
Но в глазах Кресченцы, которые она робко подняла на барона, не было и
тени угрозы: так смотрит смертельно раненый зверь, когда на него из-за
кустов кидается свора гончих. - Спасибо... - проговорила она чуть слыш-
но. - Уйду уж... не буду больше докучать господину барону...
И медленно, ссутулившись, не оглядываясь и тяжело волоча негнущиеся
ноги, она вышла из комнаты.
Вечером, вернувшись из театра, барон подошел к письменному столу,
чтобы взять полученную почту, и вдруг заметил какой-то незнакомый четы-
рехугольный предмет. Он зажег настольную лампу и при свете ее разглядел
деревянную резную шкатулку, какие делают сельские мастера. Она не была
заперта на ключ, и барон открыл ее: там, в безукоризненном порядке, ле-
жали скудные дары, которые Кресченца получила от него за все время: нес-
