который еженощно в своей обсерватории одиноко наблюдает сквозь крохотное
круглое отверстие телескопа мириады звезд, их таинственное движение, их
перекрещивающиеся пути, их угасание и возгорание, так Якоб Мендель
сквозь свои очки, сидя за четырехугольным столом в кафе Глюк, глядел в
другой мир - мир книг, тоже вечно движущийся и перевоплощающийся, в этот
мир над нашим миром.
Его, конечно, очень высоко ценили в кафе Глюк, слава которого для нас
больше связывалась с этой безвестной кафедрой, чем с именем патрона ка-
фе, великого музыканта, творца "Альцесты" и "Ифигении", - Кристофа Вил-
либальда Глюка. Мендель был там такой же частью инвентаря, как старая
касса из вишневого дерева, два латаных и перелатанных бильярда и медный
кофейник; его стол охранялся как святыня, ибо персонал кафе всегда ра-
душно приглашал его многочисленных клиентов заказать что-нибудь, и таким
образом львиная доля прибыли от его знаний попадала в широкую кожаную
сумку, болтавшуюся на бедре обер-кельнера Дейблера. За это Мендель-буки-
нист пользовался различными привилегиями: он свободно распоряжался теле-
фоном, здесь сохраняли его корреспонденцию, выполняли его поручения;
старая сердобольная уборщица чистила ему пальто, пришивала пуговицы и
относила еженедельно маленький сверток белья в прачечную. Ему одному
разрешалось брать обеды в соседнем ресторане, л каждое утро господин
Штандгартнер, владелец кафе, подходил к столу Менделя и самолично при-
ветствовал его (правда, большей частью Якоб Мендель, углубленный в свои
книги, не замечал этого). Ровно в половине восьмого утра он входил в ка-
фе, и только когда тушили свет, оставлял помещение. Он никогда не разго-
варивал с посетителями, не читал газет, не замечал никаких перемен, и
когда господин Штандгартнер однажды вежливо спросил, не лучше ли читать
при электрическом свете, чем раньше, при мигающих газовых горелках, он
удивленно посмотрел на грушевидные лампочки: он решительно ничего не за-
метил, хотя шум, стукотня и беспорядок, вызванные проводкой, длились не-
мало дней. Только сквозь круглые отверстия очков, сквозь эти два блестя-
щих, всасывающих стекла, проникали в его мозг миллиарды черных инфузо-
рий-букв; все остальное проносилось мимо потоком бессмысленных звуков.
Больше тридцати лет - другими словами, всю свою сознательную жизнь - он
провел за этим четырехугольным столом, читая, сравнивая, вычисляя, и
только ночь прерывала на несколько часов этот нескончаемый сон наяву.
Поэтому меня неприятно поразило, когда я увидел этот оракулоподобный
мраморный стол опустелым, как могильная плита. Только теперь, в более
зрелые годы, я понял, как много исчезает с уходом каждого такого челове-
ка, - прежде всего потому, что все неповторимое день ото дня становится
все драгоценнее в нашем обреченном на однообразие мире. К тому же я
очень полюбил Якоба Менделя - хотя, по молодости лет и недостатку опыта,
и безотчетно. В его лице я впервые приблизился к великой тайне - что все
исключительное и мощное в нашем бытии создается лишь внутренней сосредо-
точенностью, лишь благородной мономанией, священной одержимостью безум-
цев. Он показал мне, что непорочная жизнь в духе, самозабвенное служение
одной идее, столь же страстное, как у индийских йогов или средневековых
монахов, возможно и в наши дни и притом в освещенном электричеством ка-
фе, рядом с телефонной будкой; в лице безвестного, ничтожного букиниста
я нашел пример такого служения гораздо более яркий, чем у наших совре-
менных поэтов. И все же я умудрился забыть его; правда, то были годы
войны, а я, подобно ему, с головой ушел в свою работу. Но сейчас, увидев
опустевший стол, я почувствовал стыд и вместе с тем любопытство.
Куда он исчез, что с ним случилось? Я позвал кельнера и спросил у не-
го. Нет, к сожалению, он такого не знает. Среди завсегдатаев кафе ника-
кого господина Менделя нет. Но, может быть, обер-кельнер знает. Обер-
кельнер лениво подошел, выставив вперед солидное брюшко, с минуту поду-
мал - нет, он тоже не припоминает господина Менделя. Но, может быть, я
имею в виду господина Манделя, владельца галантерейного магазина на ули-
це Флорианц? Я ощутил горький привкус на губах, привкус тлена: для чего
мы живем, если ветер, чуть ступила наша нога, тут же заметает ее след?
Тридцать, быть может, даже сорок лет здесь, на пространстве в несколько
квадратных метров, говорил, дышал, работал, думал человек; прошло всего
три-четыре года, воцарился новый фараон, и уже никто не помнит о Иосифе,
- никто в кафе Глюк не помнит о Якобе Менделе, Менделе-букинисте. Почти
с гневом спросил я оберкельнера, не могу ли я видеть господина Штанд-
гартнера и не остался ли кто-нибудь из старого персонала. Штандгартнер?
Бог ты мой, он давным-давно продал кафе и уже умер, а старый
обер-кельнер живет в своем именьице под Кремсом. Нет, никого не оста-
лось... впрочем... постойте! Ну, конечно, фрау Споршиль, уборщица, еще
здесь. Но вряд ли она помнит отдельных посетителей. Однако я решил, что
человека, подобного Якобу Менделю, не так-то легко забыть, и попросил
вызвать эту женщину.
Она пришла, фрау Споршиль, из своих укромных покоев, седая, растре-
панная, тяжело ступая отекшими ногами; на ходу она поспешно вытирала
платком красные руки: должно быть, она только что подметала пол или про-
тирала окна. Я сразу заметил, что этот неожиданный вызов был ей неприя-
тен. В нарядном зале, под ярким электрическим светом она чувствовала се-
бя неловко; к тому же простые люди в Вене всегда опасаются подосланных
полицией сыщиков, когда к ним обращаются с расспросами. Сперва она бро-
сила на меня взгляд исподлобья, недоверчиво и настороженно. Зачем ее по-
звали? К добру ли это? Но как только я спросил о Якобе Менделе, она
встрепенулась и посмотрела на меня открыто, с радостным изумлением. -
Боже мой, бедный господин Мендель, неужели еще кто-нибудь помнит о нем?
Ах, бедный господин Мендель! - Она была растрогана до слез, как все ста-
рые люди, когда им напоминают об их юности, о давних забытых друзьях. Я
спросил ее, жив ли он. - Ах, боже мой, вот уже пять или шесть лет, нет,
пожалуй, все семь прошло с тех пор, как умер бедный господин Мендель.
Такой славный, хороший человек, и как подумаю, сколько лет я его знала,
- больше двадцати пяти, ведь он уже был тут, когда я поступила. А что
ему дали так умереть - это просто стыд и срам. - Она совсем разволнова-
лась и спросила меня, не прихожусь ли я ему родственником? Ведь никто
никогда не заботился о нем, никто о нем не справлялся - и неужели я не
знаю, что с ним приключилось?
Нет, мне ничего не известно, заверил я, и прошу рассказать мне, расс-
казать все подробно. Но старушка робко и смущенно поглядывала на меня и
все вытирала свои мокрые руки. Я понял: ей, уборщице, неловко было сто-
ять посреди кафе с растрепанными седыми волосами, в грязном переднике; к
тому же она боязливо озиралась по сторонам, не подслушивает ли кто из
кельнеров. Поэтому я предложил ей пройти в бильярдную, на старое место
Менделя, и там рассказать мне все, что она знала о нем. Она дружелюбно
кивнула головой, словно благодаря меня за то, что я понял ее, и пошла
вперед неуверенным, старушечьим шагом, я - за ней. Оба кельнера изумлен-
но посмотрели нам вслед, они угадывали какоето сообщество между нами; да
и кое-кто из посетителей не без удивления проводил глазами столь непод-
ходящую пару. И там, за его столом (некоторые подробности я узнал впос-
ледствии из другого источника), она рассказала мне о Якобе Менделе, о
гибели Менделя-букиниста.
Так вот. Мендель, когда началась война, по-прежнему приходил каждый
день в половине восьмого и сидел здесь, как всегда. И все так же с утра
до вечера занимался; все в кафе считали и даже часто между собой говори-
ли, что ему и невдомек, что идет война. Конечно, он ведь никогда не заг-
лядывал в газеты, ни с кем не говорил, а когда газетчики подымали крик и
все хватали экстренные выпуски, он никогда не вставал с места и не обра-
щал на них внимания. Он и не заметил, что нет кельнера Франца (его убили
под Горлицей) и что сын господина Штандгартнера попал в плен в Перемыш-
ле; он никогда не жаловался на то, что хлеб становится все хуже и что
вместо молока он получает бурду из фигового кофе. Только раз как-то он
сказал, что удивительно мало приходит студентов - и все. Бог ты мой,
бедняга ни о чем никогда не думал, одна радость у него была - книги.
Но вот пришел день, когда случилось несчастье. В одиннадцать часов
утра явился жандарм, а с ним агент тайной полиции; он показал значок под
отворотом пиджака и спросил, бывает ли здесь Якоб Мендель. И они сразу
подошли к столу Менделя, а тот, в простоте своей, сначала подумал, что
они хотят продать ему книги или о чем-то справиться. Но они сразу сказа-
ли, чтобы он шел за ними, и увели его. Для кафе это был просто скандал,
- все посетители окружили бедного господина Менделя, а он стоял между
теми двумя, сдвинув очки на лоб, и смотрел то на одного, то на другого и
не понимал, чего они собственно от него хотят. Она же сразу сказала жан-
дарму, что это ошибка, такой человек, как господин Мендель, и мухи не
обидит, но агент полиции накричал на нее, чтобы она не смела вмешиваться
в его служебные обязанности. Потом его увели, и он долго не приходил,
целых два года. Еще и по сегодняшний день она точно не знает, чего они
от него хотели. - Но я присягнуть готова, - взволнованно сказала старуш-
ка, - господин Мендель не мог сделать ничего дурного. Они ошиблись, го-
ловой ручаюсь. Так поступить с бедным, ни в чем не повинным человеком,
это просто преступление!
И она была права, добрая, отзывчивая фрау Споршиль. Наш друг Якоб
Мендель ничего дурного не совершил (я позже узнал все подробности), он
только совершил умопомрачительную, трогательную, даже в то безумное вре-
мя баснословную глупость, понятную только тому, кто знал этого удиви-
тельного человека. Случилось следующее: военная цензура, обязанная про-
верять переписку, направляемую за границу, обнаружила открытку, написан-
ную и подписанную неким Якобом Менделем; все правила были соблюдены и
марка - надлежащей стоимости; но - случай совершенно невероятный - она
была адресована во вражескую страну; она была адресована Жану Лабурдену,
владельцу книжного магазина на набережной Гренель в Париже; некий Якоб
Мендель жаловался, что не получил последних восьми номеров ежемесячника
"Bulletin bibliographique de la France" [25], несмотря на то, что за не-
го уплачено за год вперед. Чиновник военного ведомства, бывший препода-
ватель гимназии, по внутренней склонности беллетрист, на которого напя-
лили синий мундир ополченца, пришел в изумление, когда в его руки попал
этот документ. Глупая шутка, подумал он. Среди двух тысяч писем, которые
он еженедельно перлюстрировал, прочитывал, выискивая в них подозри-
тельные обороты и шпионские сведения, он еще ни разу не наталкивался на
такую нелепость: чтобы человек преспокойно написал письмо из Австрии во
Францию и просто-напросто опустил в почтовый ящик открытку, адресованную
во вражескую страну, точно с 1914 года границы не обнесены колючей про-
волокой и Франция, Германия, Австрия и Россия каждый божий день не сок-
ращают численность своего мужского населения на несколько тысяч человек.
Поэтому он сперва положил открытку как курьез в ящик стола, не считая
нужным докладывать о такой чепухе. Но несколько недель спустя пришла еще
одна открытка, адресованная в книжный магазин Джона Олриджа, Лондон,
Холборнсквер, с запросом, нельзя ли получить последние номера
"Antiquarian" [26] и опять на ней стояла подпись того же чудака, Якоба
Менделя, который с трогательным простодушием сообщал свой полный адрес.
Тут уж преподаватель гимназии вспомнил, что на нем военный мундир. Быть
